Текст книги "Святая Грусть"

Глава девятнадцатая. Что всё это значит?

1

Звёздная пылинка в глаз попала – слёзки на колёсках побежали…

Звездочёт Звездомирович остановился, протирая глаз.

Синеватое облако зацепилось за лестницу-поднебесницу. Соколинский постоял на облаке, приятно покачиваясь. Дальше стал подниматься.

Родная земля перед ним распласталась – ненаглядная и такая любимая, аж сердце щемит беспокойством, тревогой за эту прекрасную землю; столько нечисти ходит по ней, столько дурохамцев, столько захребетников…

Колокол внизу расколоколился – громко, радостно.

Звездочёт улыбнулся ему… И вдруг услышал тихний стон, скрежет и падение большого колокольного «царя».

Звёздная пыль на ступеньке сырая после ночного дождя. Соколинский поскользнулся – чуть не рухнул с такой высоты, где даже орлам перехватывает дыхание в зобах.

Ветер мимо летел по делам. Поймал Звездочёта за воротник, свистнул возле уха: будь, мол, осторожен, братец; голубым огромным оком подмигнул ему и дальше поспешил – паруса надувать на морях-океанах, запрягаться в хомуты крылатых мельниц, отары облаков пасти на высокогорных пастбищах и перевалах. Да мало ли! Ветер вечно в работе, только успевай мотаться на все четыре части света!

Звездочёт слинял с лица. Испугало не то, что он мог бы разбиться, – костей не нашли бы на грешной земле.

Широко раскрытые глаза, обращенные к небу, заледенели ужасом… «Звезда Алголь! – ударило в мозгу. – Алголь? О Боже, где она? Как я раньше не заметил?»

Созвездие Персея – на привычном месте. Но загадочная и страшная звезда Алголь – звезда дьявола! – запропастилась куда-то. Блеск ее постоянно меняется. Примерно двое с половиной суток Алголь полыхает очень ярко, затем помаленьку зажмуривается, напоминая зверя, готовящегося к прыжку, прицеливающегося кровожадным оком к своей жертве. Игра в такие жмурки давно перестала волновать старика Соколинского: никуда эта «зверюга» не спрыгнёт с неба, никого не покусает, как боялся он в молодости.

Звезда Алголь сегодня должна была снова с полною силою вызвездиться. И вот, пожалуйста… Куда она пропала, чертовка?

В душе у Соколинского жила ещё надежда, слабая надежда на туман, после дождя роившийся в поднебесье и, может быть, укрывший звезду Алголь.

Торопливо поднимаясь вверх – за полосу туманов, он услышал странное, самодовольное похрюкивание. Повернулся, пригляделся… И так ему сделалось дурно – чуть не упал с лестницы-поднебесницы. Что это? Видение в небе?

Сердце гулко ударилось в рёбра, сдавилось ужасом и не смогло разжаться. В глазах потемнело. Виски холодным потом окропило…

Соколинский нашёл в себе силу и волю… Подтолкнул помертвевшее сердце – кровь опалила виски, грудь обожгла… Он перекрестился, протёр глаза… Но страшное видение продолжало маячить в небе.

Поросячье копыто пропечаталось на небосводе, как будто грязный широкий месяц.

«Бред! Не может быть! Как раз на этом месте должна гореть звезда Алголь. Что всё это значит? О Господи, прости… Значит, сатана спустился к нам на землю? Бред…»

2

Охран Охранович схватил Соколинского за воротник – сдёрнул с последней ступеньки лестницы-поднебесницы. «Тигровый глаз» отчаянно горел, так горел, что, кажется, палёными ресницами запахло, присмолённой бровью.

Звездочёт возмутился:

В чём дело? Что за наглость?!

Где наш Будимир?!

В курятнике. Жемчужное зернышко потащил в свой гарем. А что случи…

За мной! – Охран Охранович круто повернулся, хрустя подковками. Шагал широко – не угнаться. Соколинскому было видно гневом побелённую щеку, чёрный ус, трепещущий вороным крылом.

Свежая кровь курилась на полу неподалеку от лестницы-поднебесницы.

Полюбуйся! Чья это работа?

Боже мой… кошмар!

Ты не крестись, не охай. Все равно придётся отвечать перед царём. Он души не чаял в этом петухе, а ты… подлец!

Соколинский был так взволнован случившимся – пропустил мимо уха это страшное оскорбление. Стоял, растерянно смотрел на старинную икону Пресвятой Богородицы «Благодатное небо».

– Как же так? – пробормотал. – Где же оно, благодатное?

Он перевел глаза на розовую лужицу, ещё горячую, слегка дымившуюся – жизнь пролилась недавно. Рядом лежало перо, изогнутое белым полумесяцем, чуть порозовевшим от кровавого пламени. Неуловимое дуновение ветра гоняло пушинки – перебирая паучьими ножками, они пробегали по крови, но оставались сухими.

Кабалистический кровавый знак был нарисован вокруг «Благодатного неба». И такими же знаками расписаны лазоревые камни, служившие опорой для поднебесницы. Посередине замысловатого знака – отрубленная голова Будимира с жемчужным зерном, намертво зажатым костяными ножницами клюва. Кровь на горле загустела арбузной мякотью; чёрным семечком виднелась перерубленная жила. Под красным лоскутом роскошной бороды, откинутой набок, янтарной пуговкой поблескивала бородавка, незаметная при жизни. Глаз глядел в небеса – не мигал.

Кружащиеся пушинки запутались в дебрях усов охранника. Отдуваясь, он прокричал:

– Ну-ф-ф?.. Что-ф-ф… скаже-ф-те?

Я потрясен! А где же тело?

«Тигровый глаз» наполнился ехидством.

А вы-ф-ф… не знете?

Понятия не имею.

Съели тело. Скушали. И не подавились.

Кто?

Охра помолчал, бурея от злости.

Перестань дурацкие вопросы задавать! – заорал, хватая правую усину и выдирая оттуда пушинки. – Ник-го-ф… никто не знает, где петух! Ты, может, скажешь? Куда подевал?

Побойся Бога!

Сам побойся! Почему рука в крови?

Где? Ты что, сдурел?

А ну-ка, покажи ладонь!

А-а… Это? Это петух проклюнул.

Ой ли? – не поверил Охра. – Уж не тогда ли он проклюнул, когда ты башку ему взялся руби…

Нет! – перебил Звездочёт. – Когда жемчужину с ладони давеча давал ему. И вчера была рука в крови. Вот, гляди, сколько шрамов. Каждый день почти клевал.

– И ты ему за это решил башку снести?

Соколинский помолчал. Вздохнул.

– Слушай, Охра, ты, когда молчишь… похож на умного.

Рассвирепевший «тигровый глаз» охранника наскочил на соколиные зрачки. Завязалась борьба, молчаливая, мрачная. Как в детстве когда-то в гляделки играли…

Охран Охранович краснел от напряжения и внутреннего жара – благородный гнев пылал в груди. Усы на щеках заплясали. Кончики пальцев тискали рукоятку пистоли, торчащей из-за пояса.

Соколинский был спокоен – привык; наблюдая за небесами, не смаргивал, бывало, и час, и два. Правда, звездная пылинка, не вымытая слезами, продолжала беспокоить. Правый глаз чуть зудел. Хотелось почесать, моргнуть, но раз такое дело – дело принципа – можно и потерпеть. До вечера. До завтрашнего.

Он усмехнулся.

Не лопнешь, Охра? Молчит. Сопит.

А то, гляжу, надулся ты, как бычачий пузырь.

Охран Охранович хотел что-то сказать, но губы свело напряжением воли. Потужился ещё, попыжился, жутковато выкругляя «тигровый глаз». В уголке слеза набрякла. Задрожала на ресницах, готовая брякнуться…

Часы на башне прозвонили «четвертинку». Очень кстати прозвонили – выручили.

– Некогда мне тут… – с наигранной бравадой сказал начальник. – Надо к царю на доклад. Что за напасти в последнее время? То печать пропала, то петух теперь!

– Нашли? Печать-то?

Охра пожал плечами.

– А ты что, сомневался? Да-а, петух, петух… Кто же мог это сделать? Кто петушатину любит?

– Бедняжка Доедала.

Начальник отвернулся, тайно вытирая «плачущего тигра» – слезы прошибли от игры в гляделки.

Давай, – заворчал он. – Все валят на Бедняжку Доедалу. И ты…

Ничего я не собираюсь валить. Ты спросил, кто любит петушатину, я ответил. Доедала любит, аж трясется.

Начальник панибратски похлопал по животу Соколинского, перехваченному кушаком с серебристыми блестками:

И ты покушать не дурак!

Так-то да… А так-то нет.

Это как же понять?

Не люблю петушатину. Царь, между прочим, знает об этом. – Соколинский наклонился над петухом. Красный бархат помятого гребня расправил. Предсмертным ужасом распяленное око смотрело далеко-далеко – сквозь небо, сквозь вечность.

Как ты мог подумать, Охра? Я столько лет учил его утренним распевам. Горло всякими настоями лудил, укреплял. Зёрнами жемчужными кормил, чтобы голос катился жемчужиной по святогрустным просторам. А ты меня в убийцы записал. Не стыдно ли?

Стыдно, – вдруг выдавил начальник. – Я человек ууровый, но справедливый. Всех подряд приходится подозревать. Служба. А как ты хотел?

Куры внизу клокотали, почуяв неладное. Две или три – самые сильные и отчаянные – перелетели заграждение курятника. Бегали по сырому булыжнику. С тревогой наблюдали рождение новой кровавой зари.

Крутым желтком из облаков-белков вывалилось медленное солнце.

– Кто это сделал, говоришь? – задумчиво переспросил Звездочёт Звездомирович. – Нечистая сила боится петушиного крику, вот она и сделала. Больше некому.

3

Царская карета несколько минут назад влетела в распахнутые ворота Кремля. Из кареты поспешно выгрузили кого-то – в лазарет унесли.

Седой врачеватель мелкими шажками пробежал по двору. Фалалей уехал. Суета затихла.

И вот теперь внизу опять запели-заскрипели двери. На каменное крыльцо лазарета вышел утомлённый эскулап. Соколиные зрачки Звездочёта разглядели банку с пиявками в руке врачевателя. Извиваясь, ползая по стеклу, пиявки ползали как будто между пальцами, к фалангам «присасывались» (он даже увидел треугольную челюсть пиявки).

Соколинский брезгливо поморщился, подумал вслух:

Палач! К нам приехал палач!

Где? – охранник быстро оглянулся. – Где он?

Во дворце.

Не может быть! Кто посмел идти против царёва указа? Палача отправили на порубку строевого леса для кораблей!

Так-то да… А так-то нет.

Что ты мне мозги морочишь? – занервничал Охра.

Заболел наш дурохамец по дороге. Вот и пришлось карету во дворец пригнать.

А ты откуда знаешь? – «Тигровый глаз» опять загорелся тайным подозрением.

Мне сверху видно, – Соколинский пальцем потыкал в небо.

Усы охранника на секунду безвольно обвисли от растерянности, затем подскочили волосяными пружинами, сильно вибрируя.

То-то я смотрю на петушиную башку… Очень ровненько перья обрублены. Без топора не обошлось тут, нет, не обошлось! Пойдем, Звездомирыч, проведаем хворого. Ты не серчай на меня. Я человек суровый, но справедливый. А-а? Не серчаешь?

Так-то да… А так-то нет.

Глава двадцатая. Боярское угощение

1

«Бархатный» Фалалей с большим недоумением встретил царскую грамоту, сверкающую золотыми печатями и вензелями – словно почуял фальшивку. Однако подчинился – делать нечего; свистнул, гикнул и погнал карету на вершину Пьяного Яра. Возле кабака остановился, недовольный. Руку сунул в карман – пригоршню отборного овса отправил в рот и чуть не поперхнулся, увидев на крыльце «боярина».

Кабатчик появился на крыльце с дубовыми перилами. Физиономия Кабатчика, припухшая с похмелья, показалась кучеру подозрительно знакомой, но красное боярское платье сбивало с толку: Савва Дурнилыч был неузнаваем; и говорил он совершенно неузнаваемым голосом; так лебезил, так лакействовал, что даже самому противно было.

Проходите, Топор… Ну, то бишь, Топтар… – Кабатчик смутился. – Ну, короче, хлеб-соль вам!

Спасыба.

Присаживайтесь.

Нэкада. Я ластаим.

Нехорошо, нельзя так.

Пачиму? Я харашо стаим.

Не бойся гостя сидящего, а бойся гостя стоящего. Так у нас говорят.

Палач всегда баятпа. Хоть сидым, хоть лэжым.

И все-таки – прошу. Мы не надолго.

Топтар Обездаглаевич подумал. Потоптался, глядя на дверь кабака. Присел к дубовому столу и, нервничая, побарабанил квадратными ногтями, испытывая странное чувство недоверия к царской грамоте, предъявленной боярином. Однако взволновало его не только это. Ему вдруг показалось, что тайное задание – «секир башка царю!» – стало каким-то образом известно святогрустным людям. И не случайно эти «бояре» появились у него на пути, ох не случайно…

Жареным запахло. Он оглянулся и увидел Агафью с дымящимся блюдом в руках. «Вай, вай, какой девка!» – подумал. Глаза палача загорелись… И он облизнулся.

Агафья поняла это по-своему.

Проголодались?

Вай, вай, проголодался… такой красивый никогда не кушал! – признался он, жадными глазами поедая белое тело святогрустной бабы.

Да чего тут красивого? Я на скорую руку сготовила, – ответила Кабатчица, все ещё не понимая плотоядного заморыша.

Зато Серьгагуля моментально сообразил. Подошёл к ней, быстро шепнул:

Слышь! Посиди с ним рядом!

Это ещё зачем? – шикнула Агафья.

Посиди, сказал. Так надо. Понравилась ты, дура!

Да он же страшнее холеры!

Топтар Обездаглаевич нахмурился, услышав этот разговор. Достал часы – дорогой подарок падишаха. Квадратный ноготь кнопку тронул, крышка распахнулась и… два железных плоских человечка подскочили, серебристыми секирами стали колотитьрубить по золотому пеньку, торчащему посреди циферблата; на месте каждой цифры была нарисована голова.

– Сем голов нарубили уже, – сказал палач.

Большеглазый Савва Дурнилыч бестолково посмотрел по сторонам.

– Где? Кто нарубил? А-а, это? На столе? Это свиные головы для холодца.

Дурохамец показал на циферблат и пояснил:

– Вот. Сем часов по-вашем.

Кабатчик склонился.

– Ух ты, какая штука! В жизни такую не видел!

Крышка захлопнулась. Часы потонули в кармане гостя.

Боярин в чернолисьей шапке хлопотал поодаль. Серебряный кубок наполнил медовым зельем.

Это «Кубок большого горла́» называется.

Спасиб. У меня такой горла́ нету. У миня горла малинький, – сурово заметил палач, набивая трубку чёрным табаком; квадратный ноготь с хрустом вдавливал табачные листы в глубину миниатюрного человеческого черепа; янтарный наконечник мундштука подсыхал, обслюнявленный тонкими губами.

Ну, давайте «Кубок малого горла́»?

Нэт, нэт! – он помолчал, насупившись. Он давно бы уже поднялся и ушёл, но Агафья Кабатчица – её аппетитное белое тело – вот что взволновало палача. Хотелось увидеть Агафью. Палач покосился в тот угол, где исчезла красивая толстомясая баба.

Серьгагуля суетился перед ним, расшаркивался, то и дело натягивая насильственную улыбочку на свое лицо и думая: «Ну, харя! Я пляшу сейчас, а ты потом передо мной попляшешь! Да не просто так попляшешь, а босиком на раскалённых угольях!»

Придерживая чернолисью шапку, «боярин» наклонился – драгоценная серьга блеснула пред глазами гостя.

Не нравится медок? А что мы будем пить, Топтар Обездаглаевич?

Молошка бы, – вздохнул заморыш.

«Боярин» руку опустил: чернолисья шапка осталась без поддержки – слетела палачу под ноги, как слетали отрубленные головы когда-то.

Простите, э-э, не понял. Как вы сказали?

Молошка бы… Каровка. Тошнит миня, как эту… бабку бирьеминную.

Кабатчик обрадовался.

– Беременные? Есть в подвале у меня и полубеременные, и беременные! Из какой вас лучше угостить?

Обескураженный дурохамец замер в продолжительном молчании.

– У вас такой обычай? Бирьеминных и пол-бирьеменных в подвале держайт?

Ну а где же? Там прохладно, хорошо.

Нехорошо. Плох обычай. Есть люди, где хозяин угощает своей шаной. Шана, понимайш? Шану отдает на ночь. Это корошо. А в подвал держайт – плохо.

«Боярин» шапку с полу подобрал. Расхохотался.

– Это бочки наши так называются. Полу беременная – это пятнадцать ведёр. А беременная – тридцать. А вы подумали, мы баб своих в подвале держим? Ай, ха-хах… Развеселил ты нас, Топтар Обездаглаевич Ёпин… то есть, Ибин Об углы! – Боярин хлопнул шапкой по руке; пылинки закружились в солнечном свете, длинными пучками струящемся в окно.

Здоровенный Савва Дурнилыч в недоумении пожал плечами, готовыми по швам порвать боярскую одежду. Прошептал:

Молочка, говорит он? Тошнит? Видать, с похмелья.

С корабля. Морской болесть.

«Боярин» шапку нахлобучил на розовое темечко, нежное, как будто у новорожденного (палач заметил шрам на голове).

– Не горюйте, дорогой наш Топтар Обездаглаевич.

У нас хорошее лекарство. Бутыль, вон тот…

Палача окружили заботой, вниманием, лестью.

Уговорили кое-как. Он глотнул отравы. Отодвинул кубок. Трубку пососал.

«Боярин» в чернолисьей шапке жужжал над ухом у него:

Ещё, ещё давайте! Уж как мы рады, как мы рады вашему приезду, кто бы только знал!

Я знаю… – мимоходом буркнула Агафья, появляясь за дубовой стойкой, полотенцем отбиваясь от мушиной орды, обсыпавшей бутыль с мухоморовым зельем.

Большие глаза Кабатчика от возмущения распухли ещё больше. Коротко и злобно зыркнул на жену. Хотел по привычке прикрикнуть, пристукнуть кулаком по столу, но вспомнил о своем «боярском происхождении» и только простонал в бессильной злобе, заставляя жену засмеяться в тряпочку.

Сотрясая воздух кулаком (грозя жене), Савва Дурнилыч подхватил заздравие старшего боярина:

Уж как мы рады, как мы рады… Лично я, к примеру, первый голову готов на плаху положить, лишь бы только дорогому гостю угодить.

Напьесся – положишь! – не унималась Агафья за дубовой стойкой. – Такую голову и отрубить не жалко, только ничего не изменится. Башку твою боярскую отрубят, будешь пить своей боярской ж…

Топтар Обездаглаевич с удивлением посмотрел на Кабатчицу.

«Боярин» в чернолисьей шапке отвернулся и прыснул медовухой на соседний стол. Шапка тряслась от внутреннего хохота.

Двухметровый Савва Дурнилыч, подбитый кашлем, сломался пополам – на стол прилёг. Лопатки на спине подпрыгивали, морщиня атласный кафтан.

Поправляя шапку, «боярин» подошёл, похлопал ладошкой по спине товарища.

Не в то горло полезла! – вытирая слезы, оправдывался покрасневший верзила. – Кхэ-кхэ – кхэ…

В три горла хлещешь водку, так она уж и не знает, куда кинуться!

Агафка!

Что – Агафка? Тридцать лет уже Агафка! А с тобой поживешь – так все триста…

Помолчи, я тебя Христом Богом прошу! Или я тебя, суку…

Не лайся, боярин, не лайся, – Агафка ухмыльнулась. – Что ты ведёшь себя, как подзаборный мужик?

2

Намереваясь поскорее отделаться от этих докучливых «бояр», Топтар Обездаглаевич опорожнил «Кубок малого горла́». Деревянным донцем пристукнул по столу. Кончиком янтарного мундштука почесал горбоносье, заплямкал сырыми губами, потянул вонючий дым из трубки – выдохнул.

Зеленоголовые мухи по столу катались зелёным бисером. Табачная волна плеснулась по столешнице, пробежала, поигрывая высоким гребнем; живой цветок стал вянуть, роняя лепестки на стол… И мухи моментально передохли, подрыгав ножками.

– Ого! Табачок! – изумленно обронил Кабатчик и посмотрел на товарища, сквасив губы: «Не рассчитали мы с тобою, дорогой боярин. Тут колуном нужно бить, а не чарочку пить».

И все же отрава дала себя знать.

Зрачки заметно стали расширяться у палача. Большие белки с кровяными накрапами лихорадочно заблестели. Полулитровый «Кубок малого горла́» показался огромной бочкой, перетянутой золотыми ремнями. Пролитая капля отравы заколыхалась, будто озеро.

Тишину в кабаке нарушали только мухи на окнах.

Лица у «бояр» повеселели… Но прошла минута, и могучий организм палача перемолол ядовитое зелье. Сердце попрыгало с непривычки, полетало в грудной клетке, не находя себе места – и возвратилось в гнездо.

Наливай! – захохотал Топтар Обездаглаевич (акцент почему-то пропал). – Гулять, так гулять!

Вот это хорошо, это по-нашему…

А как по-вашему? По-дурохамски?

Нет, по-святогрус…

Э-э, боярин, шалишь. Ты – дурохамец. Я это сразу понял. Я родную душу за вёрсту почую.

Сбоку стола снова захлюпала стеклянная четверть, наполняя кубок через край – теперь уже «Кубок большого горла́». Наклоняясь, «боярин» заметил, как сильно взмокло темечко Топтара; все-таки отрава сильная была, шибанула в мозги будь здоров.

– Первая колом, вторая соколом, а остальные мелки ми пташечками! – приговаривал «боярин». – Выпьем, выпьем!

Палач погладил сырое темечко.

Здесь бакла… баклажаны не летают?

Нет, – успокоил Кабатчик. – Мы их сразу жарим на сковородке. Подрезаем крылышки этим баклажанам и на сковородочку.

Топтар Обездаглаевич поднялся. Погладил плешину, с полчаса назад обгаженную пролетающим бакланом. В голове загудело от выпитого. Он слегка побледнел; шея взопрела…

«Бояре» суетились, уговаривали ещё пригубить. Глядели на палача с нетерпением. Казалось, вот-вот покачнется и рухнет замертво. Но глаза палача снова загорелись жизнью и решимостью.

Агафья куда-то вышла.

– Кароший девка! – похвалил палач и спросил на прямую: – Будешь девка меня угощать? Остаюсь! И день, и ночь шить буду здесь!

– Угостим, конечно! – весело пообещал Серьгагуля.

Но Кабатчик потемнел лицом, и глаза нехорошо заузились, когда он посмотрел на Чернолиса.

Ты чего это расхозяйничался? Серьгагуля подмигнул, гримасничая.

Да подожди ты, – шепнул, – угостим… по башке. Кабатчик не расслышал и ещё сильнее рассердился.

Ты женись, а потом угощай своей бабой… угощай, кого хочешь! А тут не хозяйничай! А то я враз на абордаж возьму!

Тьфу! – Серьгагуля зашипел, отплевываясь. – Испортил все, баран.

Стараясь выкрутиться из неловкого положения, палач хохотнул, говоря:

– Шутка, панимаишь! Маленький шутка! Кюндштук!

– Лапа с квадратными пальцами полезла за пазуху. Топ тар Обездаглаевич вытащил царскую грамоту, с пренебрежением бросил на край стола. Скрученная грамота прокатилась по краю – упала к ногам палача. – Надо ехать, – сказал он с легким презрением в голосе. – Дело не ждёт.

Серьгагуля зло посмотрел на Кабатчика. Подошёл, наклонился, поднимая бумагу с царской печатью.

А в грамоте что сказано? – ласково пролепетал.

А грамоту себе оставь.

Как так?

Палач ухмыльнулся, машинально поправляя своё косоплечие: два-три раза дёрнул правым приспущенным плечом.

– Моя поехала. Секир-башка не ждёт.

Помолчав, Серьгагуля развёл руками, не зная, как задержать палача.

– А на посошок?! – вдруг вспомнил он.

Палач остановился на пороге, скривил губу, недоумевая.

А это што? А это как?

А это наш обычай. Святогрустный. – «Боярин» стал объяснять, поправляя чернолисью шапку на виске и бестолково повторяя: – Уж мы как рады, как мы рады, что вы посетили нашу страну, не побрезговали наши головы рубить!

Агафья со двора пришла. Фыркнула и подхватила:

– А уж мы-то как рады, что вы отсюда выметаетесь к чертям собачьим!

Савва Дурнилыч повернулся, разъяренный. Дёрнул боярский кафтан на груди.

– Цыц, проклятая баба! А то прикажу плетьми пороть на площади!

Но «проклятая баба» не испугалась. Тряпку швырнула на дубовую стойку. Подбоченилась, вызывающе поигрывая ляжкой.

– Иди, иди… Ты же обещал ему свою башку положить на пенёк. Там чурбак во дворе. Я уже приготовила.

Чернолисья шапка на голове Сергагули заплясала от смеха, чуть не спрыгнула на пол. «Боярин» подхватил её и прикрыл хохочущую пасть, утыканную крепкими зубами.

Оскорбленный Кабатчик засопел, косясь на товарища.

Топтар Обездаглаевич неторопливо ступил за порог. Фальшивая царская грамота осталась лежать на столе.

«Бояре» за спиною палача стали живо гримасничать, разговаривая мимикой и жестами:

«Готово? – спрашивал один другого. – Ворота смазаны?»

«Полный порядок».

3

Природа просыпалась, люди тоже… Солнце на воде «блины пекло», Фартовая Бухта горела сиянием, дымилась у берега. Чайки слетались на привычный утренний пир: рыбаки с баркасов потроха бросали прожорливым птицам. Отраженное небо синело на скалах, умытых ночным дождем.

Сафлор чаган? – спросил пигмей, стоящий у крыльца.

Сейчас поедем, дорогой, – сказал «боярин» и засмеялся. – Топтар Обездаглаевич ибн за углы… За угол побежал… Понос. Ферштейн?

Я, я, – кивнул пигмей.

Ты, ты! – «боярин» усмехнулся, глядя на пигмея, который был росточком немного выше боярского сапога.

Тройка царских лошадей, запряженная бархатом, стояла во дворе кабака – перед широкими тесовыми полотнищами ворот. Полотнища были распахнуты. Столбы сверкали свежей смазкой (Агафья хоть и ворчала, но дело свое сделала исправно). Чернолис проверил мимоходом: хорошо ли намазано приворотным зельем, от которого кони останутся при воротах – не смогут сдвинуться.

«Бархатный» кучер маялся бездельем. Отборные зёрна овса кончились у Фалалея в кармане. Щурясь от яркого солнца, сидя на облучке, он плевал, стараясь попасть плевком в намеченную цель за колесом – слюна стрелой вытягивалась и, пролетая сквозь потоки утренних лучей, горела подобием золотистого наконечника.

Два пигмея-оруженосца держали на коленях костяной футляр с топором, подремывали, пригретые солнышком, убаюканные многодневной морскою качкой. А третий бодрствовал, ходил-похаживал, ковыряя каблуками песок: оставался игрушечный оттиск чуть больше наперстка.

Лошадям докучали кровожадные слепни, прилетевшие с горных лугов. Лошади старались копытами достать себе под грудью и под брюхом. Гривами трясли, хвостом хлестались. Слепни резали воздух противным брюзжанием, делали круг и снова шли на посадку…

Время от времени пигмей выхватывал игрушечную шпагу, висящую сбоку, – солнечный зайчик молнией сверкал по двору. Мертвые слепни, проткнутые в грудь, валялись под колесами, под копытами. Иные из них были ранены – крутили крыльями, вздымая фонтанчики песка.

«Бархатный» кучер усмехался, наблюдая.

Что вытворяет, сморчок! – доложил он подошедшему боярину. – Прямо с лёту сбивает, без единой промашки!

А ты плюешь – всё мимо, – хмыкнул Чернолис.

Дак скукота, боярин, – Фалалей смутился. – И завидно опять же… Вы там сидите, медочком балуетесь, а я тут слюнями давлюсь.

Топтар Обездаглаевич уселся в карету.

Странная тяжесть была в его теле. Если на глазок определять – три-четыре пуда вместе с сапогами. А когда он садился в карету, в кресло – рессоры, пружины стонали, попискивали жалостливо. «Это в ём душа чижолая такая! – говорили знатоки. – Каменюка у иво за пазухой!»

Тройка оживилась – почуяла поводья. Поддужный колокольчик сыпанул горстями серебра… Грудные мышцы коренника запереливались чёрным атласом, играя на солнце. Пристяжка скребанула подковой по земле – ошметья полетели на крыльцо.

Холеные лошади, объединяясь в единое сильное тело, поперли было с места в карьер…

И неожиданно отпрянули, наседая крупами на облучок – хвосты метелками легли на землю.

– Не дури! – крикнул кучер. – С жиру беситесь?!

Но-о, залётные!

«Бояре», стоящие на крыльце, переглянулись, пряча ухмылки. Царский кучер попал в самую точку: лошади именно с жиру бесились – с волчьего жиру, намазанного на столбы ворот.

Ругаясь, недоумевая, Фалалей кнута вложил кореннику, перепоясал пристяжную, отличающуюся капризным норовом. Тройка снова сунулась к распахнутым воротам – и снова уперлась, как перед обрывом. Подстриженные гривы, свисающие набок, вздыбились иголками, а хвосты поднялись черною трубой… Лошади пятились и пятились во двор – выворачивали головы из хомутов… Копытами рвали траву, землю судорожно лопатили, бросая под себя зерно желто-красных искринок.

Ничего не пойму! – пробормотал Фалалей, покосившись на палача; не нравился ему заморыш этот. – Ну-ка, выйди, Топор Обезглавыч. Может, они боятся чужака?

А почему тогда с причала повезли, не испугались? – резонно спросил палач.

Фалалей рассердился.

А што ты у меня?.. Ты вон у них спроси, у лошадей. Какая шлея им попала под хвост?! В ресторации этой найдутся медовые пряники?

Есть. А как же?

Тащи, боярин. Будем как-то пробовать…

Где кнутом, где пряником Кучерявый Кучер попытался вывести тройку под уздцы. Намучился, плюнул и в сердцах ударил кулаком по морде коренника. И окончательно расстроился – никогда не позволял себе такого рукоприкладства. Отправился под крышу кабака, решил стаканчик выпить; в горле пересохло, покуда со строптивой тройкой валандался.

Сел за столик. Вынул из кармана шёлковый платок. Шею взопрелую вытер до сухого резинового скрипу.

Из кармана выпала казённая бумага.

– Подорожная? – удивился глазастый Кабатчик. – А зачем тебе коней менять? До Царёва Города – полчаса езды. Рукой подать.

Длинная рука должна быть, – загадочно ответил Фалалей. Принял стаканчик, потеплело на душе. – Мне, боярин, ехать в те края, куда ворон гостей не таскал. Особенно – таких гостей.

Далеко, ох далеко! – согласился Чернолис, начиная догадываться.

Далеко, боярин. А потому ещё налей. На посошок.

Сколько душе угодно! Угощайся!

После третьего стаканчика Фалалей признался шепотом:

– Едем в Хренодёрский Полк. Приказ такой. Казнь отменяется. Палачу работа с топором найдётся в нашем темном лесе. Хренодёрские Полки валят корабельную сосну…

«Боярин» подошёл к нему, обнял, поцеловал.

– Так бы сразу и сказал, кудрявый чёрт! Вставай! Пора в дорогу!