Текст книги "Романс о великих снегах (сборник)"

– Да, сынок, я по путёвке. Только путёвка у меня была в один конец. Но, слава богу, выбрался.

– В один конец? А что так? С деньгами туго?

– С патронами было хреново, сынок. С бронетехникой и вертолётами.

Водитель посмотрел на пассажира – как баран на новые ворота.

– Понятненько, – пробормотал он и дальше поехал молча. И пассажир молчал. Он вспоминал проклятую дорогу на Кабул, дорогу, по которой возили боеприпасы и продовольствие. А кроме того, и днём, и ночью по той дороге шли пузатые «наливняки» – машины с бензином, соляркой. В кабинах за баранками там сидели смертники, так их называли вполне серьёзно. Это были, пожалуй, самые храбрые и дерзкие ребята, игравшие в прятки со смертью: при попадании трассера «наливняк» превращался в огромное огненное облако – никакой надежды на спасение.

Доехав до города, странный пассажир обнял водителя. – Будь здоров, сынок. Поосторожней тут, чтоб не нарваться. – На кого? На милицию?

– Да милиция – чёрт с ней. А если нарвёшься на трассер?

Как тогда? Не боишься? Хотя я знаю, вы ребята храбрые. Ну, ладно, с богом…

Оставшись в кабине один, парень скривился в недоумении, потом покрутил указательным пальцем возле виска и ухмыльнулся, прикуривая от зажигалки в виде голой девицы, у которой волосы как будто бы вставали дыбом и горели на голове.

* * *

Родной городишко за последние годы преобразился, и преображение это было двояким. С одной стороны, хорошо – новостройки пошли косяком. А с другой – куча таких теремов, какие только можно нарисовать для страшной какой-нибудь сказки. Строили теперь тут – кто во что горазд. Всякими правдами и неправдами захватывали центр. Во многих местах оккупировали набережную – ни подъехать, ни подойти. Положили бетон и асфальт в тех местах, где раньше поляны зеленели, красовались лужайки. И в то же время переулки и улицы, немного отдалённые от центра, бесхозно обросли полынями, крапивой и чертополохом – городское правление постоянно менялось, междоусобные войны среди властей мешали сосредоточиться на делах. Правда, было здесь не только дурнотравье. Мята встречалась. Желтоглазая ромашка душу радовала. Медуница, облепленная пчёлами. Золотистые пуговки пижмы, будто бы собранные в горсти, а точней, на раскрытой ладони. Только всё же это были дикоросы, порою поднимавшиеся выше человека.

Это непорядок. В дикоросах этих – там и тут – с первых весенних дней и до самых заморозков – кантовались какие-то замухрышки, бездомные люди, которых называли непонятным словом «бомж».

Седобородый странник чуть не наступил на одного такого «бомжа», когда окольными путями пробирался к дому своему – ну, то есть, к бывшему дому.

– Чего тебе надобно, старче? – заворчал замухрышка, поднимая голову, облепленную бусами чертополоха.

– Мне надо пройти к дому Визигиных.

– Не знаю такого, – сказал замухрышка и опять откинулся на травяную постель.

Старинный дом, в котором жила семья Визигиных, культурное наследие деревянного зодчества прошлых веков, как говорили знающие люди, – несколько лет назад раскатали по брёвнышку и построили новый, каменный терем, в котором теперь находилась какая-то фирма, торгующая лесом.

Опечаленный странник завернул за угол каменного терема, достал из-за пазухи табакерку, тисненную золотом. Сделав понюшку-другую, он постоял, понуро глядя в землю. Потом глаза его повеселели. Улыбка тронула губы, когда-то частенько битые – шрам на шраме сидит, как попало сросшийся.

Где-то в листьях тополя, оставшегося от старой жизни, послышались птичьи голоса, вдруг показавшиеся пеньем райских птиц. А вслед за этой райской разноголосицей он услышал и людские голоса, летящие откуда-то из прошлого.

Потом увидел он туманный образ мальчика – это был Шура Визигин, пострел, помогающий мамке красные тюльпанчики выращивать, возить на рынок и даже разносить по адресам.

Так было до четырнадцати лет, до восьмого класса. А дальше – как отрезало. Шура стал стесняться «работать коробейником». Да и некогда было. Шура – неожиданно для многих, но прежде всего, для себя самого – надумал учиться «на доктора». Никогда, никто в нём не замечал склонности к медицине – Шура, как большинство парнишек, с малолетства мечтал о морях-океанах, в космонавты не целился, но лётчиком стать был бы не против. И вот тебе на: сдал экзамены в медучилище, благо, что под боком – почти через дорогу.

Борис Богратионыч, отец, был человеком пролетарской закваски и не одобрил этот странный выбор.

– А если бы тут был кулинарный техникум? – удивлённо спросил отец. – Ты бы туда поступил, чтобы суп варить из топора?

– А что тебе не нравится? – Шура улыбался. – Хорошая профессия. Уважаемая. – Коней лечить? Хорошая. – Зачем коней? Людей.

– Погодь. – Богратионыч посмотрел в недоумении. – Так ты на этого, на людского фельдшера учиться будешь?

– А ты думал – на конского? – Шура хохотнул, качая головой. – То-то, я гляжу, наш батя засмурел.

– Ну, ежли не на конского, тогда ещё ни чо… – Богратионыч махнул намозоленной лапой.

Проучился Шура года полтора, постепенно проникаясь не только симпатией – любовью к стародавнему делу врачевания. Дерзновенная душа Визигина – почти с первого курса – сделала из него «блестящего патологоанатома», как шутили друзья. Студенты носы воротили, когда нужно было идти на вскрытие, а Шура не брезговал. Походы на вскрытие частенько бывали внезапными. Впервые, помнится, их подняли «по тревоге» на уроке истории. В класс вошёл директор, что-то шепнул на ухо Вере Ивановне Конончук – это была их классная дама. После короткой перешептовки будущие медики быстренько собрались и пошли в городскую больничку, в стародавний флигель, где размещался морг. Там поджидал их молодой «учебный экспонат», ещё не остывший от самострела. Что с ним случилось? Почему он в свои двадцать пять грудью лёг на стволы? Юных эскулапов это мало волновало. По крайней мере, он, Визигин Шура, на самострела того спокойно смотрел. Он даже не запомнил облик самоубийцы. Зато прекрасно помнил, сколько дроби выгребал из груди самострела. Обагрённая кровью, дробь мерцала переспелою калиной, которую прихватило морозцем, брякала под ногами в тазу, куда Шура проворно бросал эту ягоду и снова черпал вместе с пыжами. Шура помнил печень самострела, добротную свежую печень, ещё не отравленную алкоголем. Помнил чистые лёгкие, ещё не потемневшие от никотина. «С таким организмом сто лет проживёшь, – заметил Шура, – но, видать, не судьба!»

Профессиональный цинизм работников медицины – умение подавливать эмоции, не поддаваться панике – необходимая штука для спокойного и взвешенного принятия решений. И в этом смысле Шура оказался врождённым профессионалом. Так что выбор профессии, видимо, был не случайным, как это могло показаться окружающим и даже самому Визигину.

Позднее, будучи на практике в городской больнице, когда Шура делал по три-четыре вскрытия в день, он уже спокойно в морге чаёк пошвыркивал, бутерброд с колбаской наворачивал и пирожками с ливером не брезговал. А потом случилось одно ЧП городского масштаба – Шура кое-кому по башке настучал, защищая свою любимую девушку. Происшествие это грозило обернуться судом и парень был вынужден бросить учёбу, постучаться в двери военкомата.

Воспоминания седого странника были разноцветными – наркотический дурман раскрашивал. Странник широко улыбался и даже делал такие движения, словно мальчика – Шуру Визигина – гладил по голове. И чудные эти видения так заворожили седобородого, что он не заметил охранника, к нему подошедшего.

– Аллё! – в недоумении сказал охранник, взмахнув рукой перед глазами старика. – Ты чего здесь трёшься битый час? Ты кто такой?

– Красный тюльпан… – начал, было, странник, но смутился, сбился. – Теплица тут раньше была, тюльпаны выращивали.

Охранник бесцеремонно взял его за воротник и подтолкнул.

– Иди, красный тюльпан. Иди. – А зачем же так-то? Я уйду.

– Ну, кто бы сомневался. Только поскорей.

В голосе охранника была издёвка, а чёрные глаза глядели сонно и пренебрежительно, и такое было выражение в этих глазах – у душманов такое встречалось.

И странник будто бы «слетел с зарубки» – развернувшись, он с неожиданной силой заломил руку охранника, заставил его охнуть, опуститься на колени и мордой пропахать по траве, где недавно по своей нужде побывала бездомная какая-то собака.

– Надо быть повежливей со старшими, – сказал «красный тюльпан», попутно проверяя кобуру охранника. – А что же ты пустой такой? Как пробка. Ну, иди, гуляй пока. Тока папке с мамкою не жалуйся. А то я всех вас тут по кочкам разнесу.

Потолкавшись по улицам, Красный Тюльпан – так его позднее окрестили в этом городке – пришёл на берег большой реки. Когда-то оживлённая и словно бы ликующая волнами при свете солнца, река теперь была почти безжизненной – редкая лодка с мотором стрекозой прожужжит по свинцово блестящему стрежню. А про то, чтобы «Заря» тут пролетела на раздутых парусах – ну, то бишь, на подводных крыльях – про это и говорить не приходится.

Свежий ветер накатывал с северо-запада, белые подолы волнам задирал под берегом. Неподалёку шумели берёзы, почерневшие от времени – белой кожи на них уже мало осталось. Ребятня шалила возле воды – кораблики пускали, уток пугали.

И вот здесь, на берегу, он встретил какую-то миловидную женщину с тремя детишками мал мала меньше. И женщина эта свою очередь повстречала его – мрачного, жизнью изломанного мужика. И если бы кто-то сказал, что они много лет назад были безумно влюблены друг в друга, что именно он и вот именно ей охапками таскал тюльпаны, воровал из домашней теплицы – этому не поверил бы ни он, ни она. Жизнь большую пропасть между ними вырыла, такую пропасть, которую невозможно ни перепрыгнуть, ни мостом замостить. Пройдя неподалёку друг от друга и ощутив нечто странное, похожее на дуновение внезапного тёплого ветра, они, мимоходом обменявшись ничего не значащими взглядами, разошлись, как в море корабли, которым никогда уже не встретиться. Красный Тюльпан оглянулся на женщину, будто бы что-то припоминая. Но глаза его тут же соскользнули в сторону, туда, где под кустом расположились двое бездомных бродяг.

Из дорожной сумки достав буханку хлеба и бутылку водки – специально прикупил – Красный Тюльпан угостил земляков, посидел на травке рядом с ними, поговорил, послушал их откровения по поводу житухи в городке.

– А Визигиных знали? – поинтересовался Красный Тюльпан.

– Слышал про таких, – ответил тот, что постарше.

– И где они теперь? Не в курсе?

– В курсе. – Бродяга хмыкнул. – Все мы идём этим курсом.

– Что ты хочешь сказать?

– Ну, если ты ещё плеснёшь сто пятьдесят…

Бродяга помолчал, дожидаясь, когда ему наполнят пластмассовый стаканчик. Жадно дербалызнув и едва не зажевав стаканчик, бродяга рассказал печальную историю о том, как здешний рэкет в те незапамятные времена прищучил торговку цветами – тётку хотели заставить проценты платить за торговлю. «Сынки! Побойтесь бога! – изумилась вечная труженица, глядя на сопливых дармоедов. – За что мне вам платить?» А сынки зубоскалят: «За то, что мы тебя не тронем, тётка!» А тут как раз отец на «Жигулях» приехал. Послушал дармоедов и отмахнулся. Он также, как мать, был не в силах понять, почему они должны кормить каких-то здоровых бугаёв.

«Я монтировку возьму, накормлю!» – пообещал Богратионыч. Парни молча удалились, а через день теплицу разбомбили и в дом пришли, стали деньги требовать: «Ты, тётка, на цветах наторговала! Давай делись и не телись! Денег нету, говоришь?

Ну, тогда придётся «Жигули» забрать». И опять Богратионыч перед ними появился. Дал по роже одному, а у второго оказался пистолет – прямо в сердце попал. Искали, говорят, но не нашли. А может, не искали ни черта. Тогда таких историй было городе – по десять штук на дню. После похорон тётка-торговка дом продала и куда-то уехала. Говорили, будто к сестре деревню. Там два года покуковала и померла.

– А кто стрелял? Не знаешь?

Бродяга почесал чертополох на голове.

– Разное болтали…

Красный Тюльпан извлёк из кармана купюру такого достоинства, что у бродяги припухшие глазки полезли наружу.

– Говори, земляк. Только по-честному.

Он выслушал рассказ и молча удалился, чтобы снова открыть свою табакерку. Потом пришёл в гостиницу на берегу, поселился в одноместном номере с видом на реку, на горы. Не спал до утра и всё думал, как он завтра отыщет стрелка и вернёт ему долг – пулю в поганое сердце.

Небеса над городком темнели, тучи нахлобучивались на дальние вершины. Ветер воду в реке выворачивал – серыми поддёвками наружу.

Мимо окон гостиницы, повизгивая сиреной, промчалась карета «скорой помощи», и Красный Тюльпан вдруг подумал, что на этой карете может работать кто-то из друзей его далёкой юности, кто окончил медицинское училище. И он мог бы закончить. И работал бы сейчас на этой «скорой», спасая людей от инфарктов, от аппендицитов, от ножевых ранений в пьяной драке и от прочих внезапных несчастий. А что вместо этого? Что?

Он какое-то время терзался нехорошими мыслями. А затем ухмыльнулся. Да нет, всё нормально. Ведь если задуматься – он погрозил указательным пальцем кому-то незримому, с кем он спорил сейчас – если глубоко задуматься, то можно сказать, что Красный Тюльпан теперь тоже работает на «скорой помощи». Работает санитаром – очищает мир от сволочей. Разве не так?

Размышляя на эту тему, он время от времени доставал заветную табакерку. С вожделением глядя на крышку, тиснёную золотом, он сомневался: «А надо ли?» Он понимал, что завтра предстоят серьёзные дела – нужно быть трезвым и твёрдым.

Но ничего с собою поделать он не мог. У него уже была зависимость – подсел на героин, который помогал забыться, серую действительность раскрасить волшебными красками. Героин превращал его в молодого сильного героя.

Никто не осмелился на такой головокружительный побег, а он – пожалуйста. Он сбежал, да ещё и с собой прихватил кое-что. Это был ценный груз, очень ценный. Вот почему он пошёл не куда-нибудь, а прямо в Кремль. Пошёл, изнемогая от усталости – тяжеленный мешок на плечах. Мешок сочится кровью – продолговатыми сырыми лепестками кровушка лепится на мостовую, на брусчатку Красной площади. Там часовой торчит возле ворот – возле Боровицких, а может, Спасских. Пороху не нюхавший парнишка из Кремлёвской роты похож на оловянного солдатика – в белых перчатках, в сияющих на солнце хромочах. «Кто такой? – сурово спрашивает он. – Визигин? Проходи. Там тебя ждут!» И ходок идёт куда-то всё дальше, всё глубже – в святая святых, где заседают земные небожители, принимающие приказы о войне и мире, о голоде и холоде в стране, о счастье и несчастье. И вот, наконец-то, перед ним распахнулась последняя дверь, облепленная золотыми гербами. И ходок, измученный дорогами и тревогами, открывает свой мешок и вытряхивает ношу на стол Правительства. А там, в мешке, сплошные «красные тюльпаны» – отрубленные головы, завёрнутые в собственную кожу, которую содрали с живых военнопленных. – Смотрите! – кричит он, срывая голос. – Смотрите, что вы натворили! Продажные курвы!

Он просыпается от крика – собственного крика и несколько мгновений не может сообразить, где находится. Затем сознание маленько проясняется – контуры комнаты проступают.

Подушка на столе сугробом возвышается. Метельными клочками на полу валяются обрывки простыни.

«Гостиница? – вспоминает он с трудом. – Или палата?» За окошком розовеет рассвет – в половину неба распускается красным тюльпаном. И всё ярче, ярче, отражая солнце, на столе сияет табакерка с сатанинским зельем.

«Надо выбрасывать эту проклятую табахерку! – думает он, принимая холодный душ. – Иначе можно крякнуть, или я не знаю…»

Да, он знал, что многие из тех, кто воевал, попадают на иглу – дружат с наркотой, пытаясь избавить себя от кошмаров войны, в которой они погибли заживо. Многие их тех, кто воевал, до сих пор похожи на людей; они как будто бы живут, хлеб жуют, а на самом-то деле – ходят покойники, призраки, тени, которые скоро исчезнут при свете встающего солнца.

Хотя бывают в жизни исключения, примеры удивительных исцелений. Жора Подвольский рассказывал.

* * *

Рассказ этот похож на сказку про одного из парней, прошедших через горнило афганской войны. Красный Тюльпан когда-то знал того парня, только давно не видел, даже лицо забыл. Парень этот был – Руслан Алфеев, а поскольку он отлично пел, однополчане его называли Орфеев и даже Орфей. В начале 80-х он попал в Афган и выйти оттуда уже не мог. А точнее так: грешное тело своё он вытащил из Афгана, а душа осталась там и продолжала бесконечные бои. Среди ночи и белого дня бывший солдат опять и опять по тревоге уходил со своим батальоном, чтобы открывать огонь в горах в кишлаках. И опять и опять перед ним трещала виноградная лоза, подрезанная пулей, подкошенная осколком снаряда. А после точных, страшных попаданий артиллерии крыши стены строений заваливались вовнутрь. В такие минуты над кишлаком повисала – как большая сухая тряпка – сплошная пелена из дыма, пыли, не дававшая продохнуть. Это была кошмарная работа миномётчиков и артиллеристов. А потом, как стая чёрных воронов, на кишлаки налетала авиация – бомбила так, что чёрные фонтаны песка доставали, кажется, до крыльев бомбардировщика. А после этого за работу принимались солдаты – травили на пути своём колодцы и уничтожали всё то, что можно было.

Вот в таких «боях» Руслан Алфеев жил, наверное, лет десять, двенадцать. Он подсел на герои и долго не мог избавиться от наркотической зависимости. Несколько раз он пробовал бросить, но не выдерживал кошмарную ломку – опять начинал.

И вырваться из этого круга уже не представлялось возможным. «Только разве что пулю пустить себе в лоб? – думал бедняга. – Или в петлю засунуть дурную голову?»

И вот приезжает к нему Жора Подвольский, однополчанин Руслана. Приехал, посмотрел на бедолагу, зубами заскрипел.

– Орфей спускается в ад! – Подвольский выругался. – Ну, так что, Русланчик? Подыхать собрался? Или как?

Алфеев посмотрел ему в глаза.

– А что прикажешь, командир?

– Да есть одна идея.

Они посидели, поговорили. Потом сгоняли с магазин, набрали водки чёрт знает, сколько – весь багажник в такси завалили бутылками, закусками.

– Праздник, что ли? – весело поинтересовался водитель. – Похороны, – сказал Руслан, мрачнея. – Орфей спускается в ад.

Таксист не понял юмора и потому предпочёл всю дорогу помалкивать, изредка поглядывая на мрачные, «похоронные» физиономии пассажиров. Машина прикатила на скалистый берег рукотворного моря, слегка штормящего.

Водку с закусками боевые товарищи перегрузили в моторку погнали по белогривому, взволнованному водохранилищу – куда-то в самый дальний, самый глухой уголок, где стояла бревенчатая избушка, года три назад построенная Русланом, любителем рыбалки и охоты.

Они перетаскали водку и закуску – что-то в избу, а что-то под навес.

– Ну, всё, Орфей! Держись! Теперь тут можно песни петь до посинения! – Подвольский обнял его. – Встретимся дней через десять.

– ЕБЖ, – усмехнулся Руслан. – Если буду жив. Так Лев Толстой любил писать в дневнике.

– Отставить ЕБЖ! Всё будет путём, братан! До встречи!

Моторка, освобождённая от груза, проворно ушла, высоко задравши нос, – как будто на подводных крыльях улетела.

Больше недели прошло. И всё это время ветер с дождём шатался по окрестным горам, по тайге. Рукотворное море бесилось – белая пена шматками шипела под берегом, шапками на камни набекренивалась. Низкое небо тащилось над перевалами, оставляя клочья мокрой шерсти на скалах, на деревьях. А вслед за этим – как по заказу – стеклянным штилем застеклило всё водохранилище. Солнце вышло из-за туч – солнечные зайцы наперегонки побежали по тайге, по берегам.

Подвольский на моторной лодке возвратился к избе. Картина, которую увидел он, была ужасная, но ничего другого Жора здесь увидеть и не предполагал: кругом избы валялись разнокалиберные, пустые бутылки, блестели, как отстрелянные гильзы вокруг батареи, возле которой когда-то бойцы приплясывали в раскалённых песках Афганистана.

Водка – зло, только наркотик – зло куда страшнее. Вот пришлось клин клином вышибать: нужно было уйти в продолжительный, глухой запой, чтобы избавиться от наркотической зависимости. Дело, конечно, рискованное, только выбирать не приходилось.

В дымину пьяного Орфея привезли домой, пивком стали отпаивать, потом он сходил в русскую баню, перешёл на квас, на чай, и через несколько дней поутру появился в горнице – как заново рождённый.

– Всё, командир! – твёрдо сказал. – Будем жить!

Много лет с той поры миновало. Руслан женился, дом построил и теперь воспитывает пару синеглазых ангелочков.

* * *

Жизнеутверждающую эту сказку Красный Тюльпан всё чаще вспоминал. И всё крепче становилось в нём желание такую же сказку сочинить для себя.

После кошмарного плена и рабства умишка у него поубавилось – вытрясли черти и выбили, но всё-таки ума хватило, чтобы понять, что он не Бог и не может людей карать.

«Я со своею прошлой жизнью расквитался! – сказал он себе. – Теперь нужно думать о будущем!»

Он мечтал уехать куда-нибудь подальше. Он знал, что в мире существует одна-единственная страна, в которой есть Министерство Счастья. Эта страна – Королевство Бутан.

Где-то в Гималаях находится она, где-то между Индией и Китаем. В этом Королевстве леса не вырубаются и не продаются по дешевке – не то, что в России. Там леса высаживаются, там охота запрещена, там никто не воюет ни с кем.

«Вот куда уехать бы и работать там министром счастья!» – мечтал Красный Тюльпан. Но уехал он недалеко – за два перевала от своего родного патриархального городка.

Летом, побродяжив по тайге, он присмотрел очаровательное место, добротную избу отгрохал на пригорке – через открытую дверь и в окно глядят голубые предгорья, пахнет мятой, земляникой, чабрецом, река на перекате с боку на бок шумно перекатывается. Красота. Покой. Под вечер сядешь на крыльцо, прислушаешься – мать моя родная, ну, до чего же тихо. Тихо так, что даже слышно, как муравей по своей дорожке топает – муравьиная горка на старом пеньке под окном.

В соседней деревне Красный Тюльпан нашёл себе красную дивчину – готовилась родить ему наследника. Вот как раз для них – для молодой жены и для дитёнка – он построил хоромину. И даже деревья для них посадил – черёмуху, калину притащил из тайги для красоты и для ягод. В закромах у него имелось кое-какое оружие с боеприпасами, но Красный Тюльпан дал себе зарок ничего живого не истреблять. «Вот мы говорим: здоровый, как бык! – думал он. – А бык, он ведь питается только травой!»

Исходя из этого, Красный Тюльпан стал искать по тайге съедобные травы, грибы и ягоды. А потом увлёкся – или что-то в голову вступило – начал за такими кореньями охотиться, с помощью которых надеялся приготовить эликсир вечной жизни, или, по крайней мере, прожить ещё годочков сто, воспитать детей, увидеть внуков.

Он теперь с надеждой и великой радостью думал о будущем.

В это время прошлое, как нельзя некстати, догнало его – прошлое всегда нас догоняет, кого-то раньше, кого-то позже.

Случилось это в середине лета. После полночной грозы Красный Тюльпан ощутил неясную тревогу – сердце во сне вдруг защемило, припалило тревогой. Он проснулся и долго лежал в тёплой горнице, глядел в окно, где звёздочка подрагивала. А потом ему стали мерещиться какие-то шорохи, тени под луной по берегу переползали…

«Нервишки!» – хотел он себя успокоить, но глубинное чувство тревоги не отпускало душу. И неспроста.

Туманным утром бойцы областного «ОМОНа» окружили новую избу, стоящую на поляне среди сосняков. Окружили его, обложили как волка. И в тишине кто-то властным голосом закричал в мегафон – предложили сдаваться и выходить поднятыми руками. В мегафон кричали для порядку, никто и не думал, что он будет сдаваться.

И вдруг он вышел на крыльцо и дальше, на поляну. Вышел, зажимая в руках две гранаты над головой.

Ему в ту минуту стало жалко до слёз новую добротную избу, своими руками построенную. Жалко, если взорвут или спалят. А так – если он примет бой в горах или в тайге – изба останется. Человек ведь должен после себя оставить дерево, сына и дом. Деревьев он предостаточно тут посадил. Сынок скоро будет, подруга сказала. А дом уже есть – заходи и живи.