Текст книги "Коронованный рыцарь"

III. Роман Полины

Полина после беседы с Кутайсовым, минуя гостиную, где еще были гости, быстро прошла в отведенную ей с сестрою комнату и, бросившись в постель, уткнулась головой в подушки и зарыдала.

Слезы подступали к горлу еще во время разговора с графом Иваном Павловичем, разговора, к которому девушка готовилась с первых дней пребывания в Москве, но, начав его, почувствовала себя совсем неподготовленной, смутилась и, кое-как, торопясь и сбиваясь, высказала свою просьбу властному вельможе.

«Что он мог подумать о ней?» – неслось в голове. «А вам хочется, чтобы он был ближе»! – звучит в ее ушах, хотя и добродушная, но все же насмешливая фраза Кутайсова.

– Боже, до чего я дошла! – шепчет девушка, прерывая шепот рыданиями.

Через несколько минут, впрочем, она успокоилась.

– Что же я особенного сделала? – встала она с постели и стала рассуждать сама с собой, наскоро поправляя смятые подушки. – Попросила за товарища моего детства! Он, конечно, догадался, что я люблю Осю. – Так уменьшительно она называла Гречихина. – Пусть… Разве это неправда?.. Люблю, люблю… и готова сказать перед всем миром… Что тут дурного?.. Чем он виноват, что он беден? Чем он виноват, что занимает маленькое место? У его родных не было состояния, у него не было протекции… Разве это его вина? Я добыла ему протекцию… Граф сделает – он обещал… Значит, я сильно люблю его, если решилась говорить с графом… Я хотела себя проверить…

Девушка села в кресло и задумалась.

Перед ней неслись картины детства и ранней юности.

Они с сестрой до выхода отца в отставку и переезда в Москву лишь изредка видели своих родителей, а жили в Москве у своей бабушки, матери Ираиды Ивановны, доброй старушки, теперь уже несколько лет лежавшей в могиле.

Припоминается Полине бабушкин дом у Арбатских ворот.

Дом был двухэтажный, внизу помещались кухня и людская, а во втором этаже жила бабушка.

Крутая и узкая лестница вела наверх.

Вот небольшая передняя, по стенам которой на лавках сидело восемь или девять видных лакеев, немолодых, одетых в синие суконные фраки, с медными гладкими пуговицами.

На столе лежала раскрытая большая книга, церковнославянской печати – Четьи-Минеи, как узнала потом Полина. Старый, как лунь поседевший лакей приятной наружности при входе гостей тихо приподнимался, снимал с носа очки и, положив их на книгу, почтительно кланялся.

Вот и зал, обставленный по стенам дубовыми стульями с высокими спинками. У одной из стен фортепиано, а в простенках между окон ломберные столы темно-красного дерева с медными украшениями.

В небольшой гостиной у окна, в углу, сидела в вольтеровских креслах старушка, одетая в тафтяной дикого цвета на вате шлафрок.

Широкий зеленый шелковый зонтик над глазами скрывал большую часть ее лица, а ноги лежали на скамеечке, обитой пестрым ковриком.

Необыкновенная воскояровая белизна старушки, ее худоба, тонкие черты ее лица и черные неугасимые глаза внушали к ней невольное уважение.

Старушке этой было около семидесяти лет – это и была бабушка Александра Александровна Мотовилова.

На диване, у задней стены гостиной, сидела еще довольно молодая женщина, с исхудалым страдальческим лицом, с симпатичным выражением темно-карих глаз.

Это была Анна Павловна Гречихина, бедная дворянка, жившая уже давно в приживалках у Мотовиловой, привыкшей к ней как к родной.

Печальна была судьба этой женщины.

Она вышла замуж по любви за казавшегося богатым помещика, Федора Сергеевича Гречихина, но в первый же день, или лучше сказать, еще стоя под венцом, им овладела безумная ревность, которая привела к трагическому концу.

Когда они ехали от венца, он вдруг, обратясь к ней, спросил ее, знает ли – за кого она вышла.

– Я разбойник! – и в доказательство вынул из кармана кинжал и обнажил его.

Разумеется, от ужаса Анна Павловна впала в обморок и в этом состоянии приехала в дом.

Такое начало не обещало ничего хорошего, да это и было начало страданий.

Она ни дома, ни в гостях не ходила иначе как в чепце, почти нахлобученном на лицо, с широкою оборкою спереди, чтобы никто не мог видеть ее глаз.

Муж ревновал ее не только к своим близким родным, даже к лакеям, прислуживавшим за столом.

В кругу родных, в обществе гостей, если ему казалось, что она взглянула на кого-нибудь из мужчин, он подходил к ней, как будто с ласкою и целовал ее, а в это время незаметно для других щипал ее самым бесчеловечным образом.

На теле ее не было живого места, все было покрыто синяками.

Наконец, она родила сына Осипа.

Едва она успела оправиться от болезни, как Федор Сергеевич сделал ей беспричинную страшную сцену ревности, окончившуюся тем, что он ударил ее кинжалом в грудь.

Она упала, обливаясь кровью.

Он, видимо, подумал, что убил ее, и тем же кинжалом ударил себя прямо в сердце и упал рядом со своей жертвою.

Приглашенные врачи привели обоих в чувство.

Рана Анны Павловны оказалась поверхностной и неопасною, Федор же Сергеевич нанес себе смертельную рану.

Промучившись двое суток, он умер.

Перед смертью он попросил показать ему его сына и, долго всматриваясь в его лицо, самодовольно промолвил:

– Весь в меня!

Анна Павловна выздоровела и осталась с сыном без крова и без куска хлеба.

Все состояние оказалось прожитым покойным еще во время холостой жизни, а на именье, под Москвою, рядом с именьем Мотовиловой, лежали неоплатные долги.

Оно вскоре было продано с молотка.

Анна Павловна перебралась в Москву и, бросившись к ногам знавшей ее ранее Александры Александровны, рассказала ей свое положение.

Добрая старушка приняла в ней искреннее участие и оставила у себя с малюткой Осей.

Мальчик рос.

Ему было уже семь лет, когда четырех– и трехлетняя – Зина и Полина Похвисневы – появились в доме своей бабушки.

Ребенок почему-то особенно привязался к Полине, а последняя к нему.

Они стали неразлучны.

– Жених и невеста… – шутили старшие.

Дети росли и учились вместе.

Бабушка Мотовилова, хотя и не обладала большим состоянием, да и оно должно было перейти к ее сыну, служившему в Петербурге по штатской службе, вследствие горба, который он приобрел, упавши ребенком с дерева, – этого недосмотра за своим единственным сыном не могла себе простить старушка – не жалела средств для воспитания своих внучек. Они были окружены гувернерами и учителями.

Маленький Ося учился вместе и подавал девочкам пример прилежания.

Он обладал выдающимися способностями.

С летами детская привязанность Оси и Полины обратилась в иное чувство.

Они сперва стали отдаляться друг от друга, оба смущенные появившимися в их юных сердцах ощущениями.

В это время прибыли на жительство в Москву вышедший в отставку Владимир Сергеевич и Ираида Ивановна.

Дети перешли под родительский кров и расстались с уютным домиком своей бабушки.

Вскоре умерла и бабушка.

Ее сын, приехавший получить наследство, отвел, в память своей матери, Анне Павловне с сыном антресоли и поручил ей заведовать домом в Москве и маленьким имением близ Москвы, из которого она могла получать провизию и для своего домашнего обихода, словом, обошелся с ней по-родственному.

Он даже пошел далее и упросил Сергея Сергеевича Похвиснева принять Осипа Гречихина на службу в то административное учреждение, где Сергей Сергеевич занимал довольно видное положение.

Ося, превратившийся в Осипа Федоровича, сделался чиновником.

Внимательным отношением к поручаемым ему делам он вскоре выдвинулся и стал получать довольно хорошее жалованье, хватавшее ему на приличную одежду и карманные расходы, неизбежные в жизни молодого человека, вращающегося в обществе.

Он продолжал жить у матери.

У Сергея Сергеевича и Владимира Сергеевича Похвисневых он был принят как свой человек.

Ираида Ивановна с мужем и не допускали мысли, что друг детства их дочерей, нашедший себе пристанище из милости вместе со своей матерью в доме их матери, Мотовиловой, мог претендовать на руку одной из их дочерей.

Молодые люди таили любовь. Они даже не объяснились друг с другом, но один читал в глазах другого, и наоборот, то чувство, которое волновало его самого.

Это было молчаливое согласие обоих принадлежать друг другу.

Никто не замечал этих взглядов, полных красноречия взаимной любви.

Честь открытия взаимных чувств Полины и Осипа Федоровича принадлежала Ивану Сергеевичу Дмитревскому в один из приездов его в Москву.

Ему очень полюбился молодой человек.

Своей честной, прямой душой он угадал в нем хорошего человека.

Он, как мы знаем, любил и Полину за ее прямой характер.

«Вот настоящая пара!» – решил он. И даже незаметно для самого себя дал молодым людям толчок к объяснению.

Плотина скромности была прорвана.

Красноречие взглядов заменилось красноречием намеков, пожатием рук и даже записочками.

Иван Сергеевич раз даже намекнул об этой партии для Полины Владимиру Сергеевичу, вскользь и шутя, но по ответу Похвиснева увидал, что он даже не считает Гречихина возможным кандидатом в мужья его дочери.

Дмитревский замолчал.

Владимир Сергеевич, однако, не забыл его намека и сообщил его Ираиде Ивановне, страшно разгневавшейся.

Она хотела тотчас же отказать от дому Гречихину.

– За что? Может, Иван сам из головы все придумал – он фантазер. Надо следить.

Они стали следить.

Но влюбленные были осторожны.

Ираида Ивановна, однако, не утерпела и намекнула Полине, что никогда не допустит ее брака с бедным человеком.

– Не позволю своим дочерям плодить нищих.

Время шло.

Влюбленные решили ожидать повышения по службе Осипа Федоровича.

Повышение не выходило.

Внезапный вызов Владимира Сергеевича в Петербург и переезд туда разлучил влюбленных.

Они, конечно, не могли и помышлять о переписке.

Разлука не охладила чувства.

В Петербурге Полина жила одною мыслью о своем Осе.

В Москве Гречихин только и думал, что о своей Полине.

Иван Сергеевич Дмитревский, чуткий к чувствам других, пришел на помощь молодым людям. Он вступил в переписку с молодым человеком и сообщал ее содержание Полине, которая, со своей стороны, почти диктовала ему письма к ее ненаглядному жениху.

Она решила, что Гречихин ее жених и что другого жениха у нее не будет никогда-никогда.

Дмитревский поддерживал ее в этой мысли.

Отъезд на коронационные торжества в Москву радовал ее совсем по иным причинам, нежели Ираиду Ивановну и Зину.

Москва для нее была только местожительством ее Оси.

Ни великолепия торжеств, ни блеск придворных балов не пленяли ее.

Напротив, она считала все это неизбежным злом, которое искупало единственно свидание с Осипом.

Осип Федорович не замедлил явиться в дом Сергея Сергеевича, где остановились «приехавшие из Петербурга генерал с семейством», как торжественно доложил ему лакей.

Ему обрадовались, как родному.

Даже Ираида Ивановна и Зинаида Владимировна, отуманенные придворным значением и предстоящими празднествами, приняли его более чем ласково.

О радости Полины нечего и говорить.

Он бывал почти ежедневно.

Генеральша с Зиной были в хлопотах по поводу туалетов и визитов. Полина относилась ко всему безучастно, предоставив заботу о себе матери.

Генерал тоже ездил по Москве с визитами, всюду рассказывая о своем пожаловании, о милостях к нему государя, о дружбе своей с Кутайсовым.

Даже московские тузы разевали рот от удивления и не знали, куда посадить такого почетного гостя.

Это льстило самолюбию Владимира Сергеевича.

Отец, мать и сестра, таким образом, почти позабыли о существовании Полины.

Влюбленные были предоставлены самим себе.

Как это обыкновенно бывает, они не могли наговориться.

Со стороны даже никто не в состоянии был определить, о чем они могут так долго и так часто говорить.

Есть совершенно ничтожные речи, которые в известное время и при известных чувствах приобретают особое значение для беседующих лиц.

Этим объясняется эта обычная болтовня влюбленных – это переливание из пустого в порожнее, среди которого так быстро летит время, которое имеет какую-то особую прелесть, но оставляет после себя лишь неопределенное приятное впечатление, и хотя беседующие не в состоянии по окончании разговора припомнить его смысл, но готовы начать его сейчас же сначала.

Смысла в этих разговорах и нет, их смысл в близости друг к другу.

Единственный осмысленный вопрос, поднимаемый в этих беседах Полины Владимировны и Осипа Федоровича, был вопрос о его карьере.

Повышения в том учреждении, чиновником которого он был, скоро, по его словам, ожидать было нельзя.

– А если перейдете на службу в Петербург?.. – вдруг спросила Полина.

– Это было бы хорошо, очень хорошо… А то вы скоро опять уедете… Боже…

В его голосе послышалось страдание.

Мысль о разлуке затуманила слезами глаза Полины.

– Разве это так трудно?

– Мне некого попросить… И, кроме того, в Петербурге дорога жизнь… Здесь я живу с мамой на всем готовом… Там надо получить хорошее место, а этого без сильной руки ожидать нельзя…

– Кутайсов – сильная рука… – вдруг, видимо, под впечатлением внезапной мысли, воскликнула Полина.

– Граф Иван Павлович? – почтительно произнес Гречихин.

– Да…

– Еще бы… Любимец государя… Он все может…

– В таком случае я попрошу его…

– Вы?

– Да я, он ухаживает за Зиной и мне не откажет…

Красивое, выразительное, нежное, как у девушки, лицо молодого человека вспыхнуло.

– Но ловко ли вам?..

– Опять вам…

– Тебе…

Они только недавно перешли на «ты», которое, впрочем, говорили друг другу в детстве и ранней юности. Но то было иное «ты».

– Что же тут неловкого… Я попрошу за друга детства… Только может ли он?

– Он все может, если захочет.

– Он захочет… – решила Полина.

Результатом этого разговора и была так взволновавшая ее беседа с Кутайсовым.

IV. Красавчик Граф

Зинаида Владимировна со своей матерью занимали в гостиной нескольких дам, когда переступивший порог комнаты лакей громко доложил:

– Граф Свенторжецкий.

– Проси, проси… – быстро кинула слуге Ираида Ивановна, и через мгновенье в гостиную легкою походкою вошел молодой человек лет тридцати с небольшим, безукоризненно одетый по последней тогдашней моде.

Высокого роста стройный брюнет, с резкими чертами, казалось, нерусского лица, с черными как уголь глазами, горевшими металлическим блеском.

Это нерусское выражение придавали смуглому лицу длинные черные пушистые усы с подусниками, прекрасно оттенявшими красные чувственные губы и красивый подбородок.

Это и был граф Казимир Нарциссович Свенторжецкий.

Он, по обычаю тогдашнего времени, подошел к ручке сперва хозяйки, а затем всех присутствующих дам и девиц.

Зинаида Владимировна при входе этого гостя, сделавшего в их дом первый визит, несмотря на, видимо, совершенное над собой усилие казаться спокойной, страшно побледнела, а когда гость своими пушистыми усами прикоснулся к ее руке, невольно вздрогнула.

Никого до сих пор не любившая, кроме самой себя, Зинаида Владимировна не могла дать себе отчета в том впечатлении, которое произвел на нее граф Свенторжецкий, представленный ей не особенно давно на одном из балов в Дворянском собрании.

Когда он в первый раз во время танцев положил в свою руку ее, ей показалось, что какая-то искра прошла по ее телу, и она ощутила внутреннее сотрясение.

Она невольно подняла глаза на своего кавалера.

Взгляд, который она встретила, она не могла забыть до сих пор и не будет, казалось ей, в состоянии забыть до самой смерти.

Этот взгляд, спокойно и холодно рассматривавший ее всю, с головы до ног, и, казалось, срывавший с нее все покровы, проникавший в душу, остановил биение ее сердца и затруднил дыхание.

Вся кровь бросилась ей в голову.

Первою мыслью ее было вырвать свою руку из руки графа и бежать, бежать без оглядки от него, из этой залы, от всех этих людей, чуть не вслух говоривших:

– Вот парочка!

Но граф крепко держал ее руку, и она покорилась своей участи.

Она покорно вслед за ним выделывала па, выделывала их, почти теряя сознание, чувствуя на себе его отвратительный, но притягивающий взгляд.

Таково было первое впечатление, произведенное на Зинаиду Владимировну графом Свенторжецким.

На следующих балах он уже подходил к ней как старый знакомый, и она шла с ним танцевать, повинуясь устремленному на нее взгляду, хотя даже давала слово притвориться усталой и отказать ему.

Тщеславная, жаждущая успеха, блеска, она была в большой зале под восторженными взглядами мужчин, среди завистливого шепота дам и девиц, как рыба в воде.

Ничто не смущало ее: ни присутствие самых высокопоставленных особ, ни присутствие самого государя, к которому она, напротив, лезла на глаза и добилась, как мы видели, чтобы на нее было обращено высочайшее внимание.

Один граф Свенторжецкий смущал ее.

Перед ним она терялась, как-то съеживалась, ей становилось то холодно, то жарко, словом, ее била лихорадка, но вместе с тем она чувствовала какую-то приятную истому.

И теперь, когда он, испросив разрешения Ираиды Ивановны, явился с визитом в их дом и сидел перед ней в гостиной, она чувствовала на себе его взгляд и сидела, как пригвожденная к креслу, то и дело поправляя на себе платье, которое, казалось ей, все вот сейчас спадет с нее.

Это было и неприятное, но и какое-то неизведанное соблазнительное ощущение.

Граф вмешался в общий разговор, шедший в гостиной.

Он вертелся на только что миновавших празднествах.

– Вы скоро едете в Петербург? – спросил он Ираиду Ивановну.

– Через несколько дней.

Зинаиде Владимировне пришло в это время на ум, что она больше не увидит его.

Первые минуты при этой мысли она почувствовала какое-то облегчение, – точно с души ее спала какая-то тяжесть, точно она, долго связанная, получила возможность расправить свои затекшие члены.

Но наряду с этим перспектива разлуки с графом наполнила ее сердце такою пустотою, что ей вдруг захотелось остаться в Москве, около него, остаться снова связанною, недвижимою, но остаться во что бы то ни стало.

Это было какое-то болезненное, но бесповоротное решение.

Все эти ощущения в течение нескольких мгновений пронеслись в уме девушки.

– Надеюсь, ваше превосходительство, что вы позволите мне бывать у вас и в Петербурге?.. – донеслась до ее ушей фраза графа Свенторжецкого.

– А разве вы думаете бывать в Петербурге? – спросила Ираида Ивановна.

– Я думаю даже совсем переселиться на берега красавицы Невы, – по обыкновению вычурным, но чистым русским языком сказал гость.

– Мы всегда будем вам рады, – ответила генеральша.

Граф молча поклонился.

– Но как вы хорошо говорите по-русски, – прервала наступившее неловкое молчание Ираида Ивановна. – Каким образом, будучи иностранцем, вы так усвоили себе наш язык?

– Я почасту и подолгу жил в России еще ребенком, да и за границей вращался в обществе русских. Я так люблю их.

– Это очень приятно, если искренно.

– Прошу вас не сомневаться в моей искренности. Я не знаю женщин лучше русских, – продолжал граф. – А в жизни женщина – все.

– Вы нам льстите.

– Ничуть. Все женщины мира страдают односторонностью качеств. Польки и француженки игривы, грациозны, даже умны, но ум их направлен на житейские мелочи, и эти мелочи составляют их силу, даже при влиянии их на политику сказываются эти мелочи, которые зачастую губят все благие начинания, так как герои, выдвинутые и вдохновленные женщинами, обыкновенно были только, если можно так выразиться, историческими ракетами, блестящими, шумными, но быстро гаснувшими и оставлявшими после себя гарь и смрад. Англичанки – холодны, методичны, домовиты, но это не женщины в том смысле, в котором желают их видеть мужчины, итальянки, испанки и женщины Востока – они слишком женщины. Только в русской и одной русской женщине воплощается гармоническое сочетание всех этих качеств – они в меру рассудительны и в меру страстны.

Нельзя сказать, чтобы граф Казимир Нарциссович имел внимательных слушательниц.

Для Ираиды Ивановны его разглагольствования не представляли ни малейшего интереса. Для нее было важно, что в ее гостиной сидит титулованный гость, а что говорит он, не все ли равно. Титул этого гостя один приобретал ее любезность. За этот титул она прощала ему и довольно незавидную репутацию, которая утвердилась о нем в московском обществе.

Так поступала и не она одна, так поступали хозяева всех московских гостиных, двери которых, как впоследствии справедливо сказал Грибоедов, были открыты:

 
Для званых и незваных.
Особенно из иностранных.
 

Словом, и в описываемое нами время в Москве была жива черта, подмеченная тем же гениальным писателем.

В ней и тогда везде ругали – и всюду принимали.

Что касается Зинаиды Владимировны, так та уже совершенно не слушала, что говорил граф.

Она вся ушла в нахлынувшие на нее мысли.

«Он будет жить в Петербурге… разлука с ним, следовательно, временна… Снова буду видеть его, снова мучительно-сладко томиться под его взглядами… Боже! К чему это приведет!»

Какая-то робость проникла в ее душу.

Она стала анализировать свое чувство, пробужденное этим человеком… Было ли это чувство любовью?

Она не знала.

Ей было с ним тяжело, но без него еще тяжелее.

Вот все, что она вывела из этих размышлений.

«Как относится он ко мне?» – вставал в ее уме вопрос.

Она знала понаслышке, что он дурно поступает с женщинами. Значит, он не любит их. Любит ли он ее?

Она не знала.

Взгляд его глаз не говорил ей ничего.

Он и не глядел на нее, а рассматривал ее.

Она даже не знала, нравится ли она ему.

В этих глазах не отражалось никакого определенного впечатления.

Кажется, эта неизвестность была для нее мучительнее всего.

Она не знала, как обращаться с ним, какой взять тон. Она чувствовала только, что с ним нельзя обращаться, как с другими ее поклонниками.

Это и было причиной, что она в его присутствии робела и смущалась.

Эта робость, это смущение на этот раз не были напускными.

Граф стал прощаться и уехал. Вскоре поднялись и остальные гости.

Читатель, конечно, не забыл о совершившейся около десяти лет тому назад метаморфозе, превратившей незаконного сына дворянина Петра Корсакова, Осипа, в графа Свенторжецкого.

Мы знаем, что Осип Петрович, сделавшись графом Казимиром Нарциссовичем, уехал за границу, а настоящего графа похоронили под его именем.

Тайну эту знали только пять лиц: Иван Петрович Архаров, его жена, Каверин, Давыдов да католический патер, воспитатель настоящего графа.

Последний скоро исчез куда-то из Москвы.

Даже сестра Осипа Петровича, Анна Петровна, была в полной уверенности, что брат ее умер.

Молодой граф прежде всего занялся изменением своей физиономии. Он подстригся, отрастил усы, что придало, как мы уже заметили, его смуглому лицу нерусское выражение.

Прожив несколько времени в Париже, он оттуда поехал в Австрию, где, оставаясь подолгу в разных городах и всегда вращаясь в польском обществе, легко изучил язык, и через несколько времени, переезжая из города в город, казался уже всем настоящим поляком.

Тогда он явился в Рим и, как верный католик, сошелся с иезуитами, оценившими его недюжинные способности, а главное – знание русского языка.

Их взоры в то время были с жадностью устремлены на Россию.

Им мало было благоволения императрицы, им хотелось утвердиться в России, так как они чувствовали, что дни их на Западе сосчитаны.

Молодой, красивый граф Свенторжецкий, бывавший, по его словам, в России и знавший ее хорошо, был для них ценной находкой.

В Риме граф Казимир Нарциссович стал играть довольно видную роль и удостоился несколько раз аудиенции у самого папы, давшего ему свое благословение.

Во время этих аудиенций его святейшество подробно расспрашивал о России, о возможности среди этих варваров-схизматиков, как называл папа православных, насадить истинное Христово учение Римско-католической церкви.

Умный от природы и хитрый, граф подробно излагал сведения о России и русских и высказывал свое мнение, конечно, в духе и тоне его святейшества.

Папа остался доволен беседою с графом.

Попав в водоворот церковно-политической жизни, граф, чтобы не сбиться с принятой им на себя роли, старался заниматься изучением иностранных языков и пополнять хотя и блестящее, с русской точки зрения того времени, но все же более чем поверхностное свое образование.

Огромная память и выдающиеся способности пришлись ему в этом случае как нельзя кстати.

Живя открыто, не отказывая себе ни в чем, он видел, что его капитал в сто семьдесят тысяч рублей, увезенных из России, таял, как воск на огне.

Прошло около десяти лет, когда он, по поручению ордена иезуитов, приехал в Москву незадолго до смерти императрицы Екатерины, уже насчет ордена Иисуса.

В Москве о нем позабыли и никто не узнал его, кроме Архарова и Каверина, которые сделали вид, что его не знают.

Не в их интересах была другая политика.

Давыдов и без того его почти не знал, видевши не более двух-трех раз.

Субсидия, которую оказывал ему орден, была не из крупных – по правилам ордена, каждый член должен уметь находить себе средства к жизни, не стесняясь средствами для этого.

Способный ученик иезуитов действительно умел находить их среди московских богатых перезрелых барынь, не брезгуя и старушками.

Целью его была богатая женитьба.

От проницательной Москвы не укрылась его неблаговидная профессия, но она смотрела сквозь пальцы на молодого красавчика графа, тем более что он не был русский.

Иностранцам и до сих пор много извиняется.