Текст книги "Коронованный рыцарь"

VIII. В «убежище любви»

В семье Похвисневых и не ожидали, конечно, готовящегося удара.

Владимир Сергеевич и Ираида Ивановна со дня на день ждали, что Виктор Павлович Оленин сделает предложение их дочери, что они будут объявлены женихом и невестой и день свадьбы будет назначен в недалеком будущем.

Они лелеяли эту мечту и не поверили бы, если бы кто-нибудь назвал ее неосуществимой.

Они видели свою дочь пристроенной за любимцем государя, пристроенной по воле ее величества, которая, конечно, не оставит ее своими милостями.

Им заранее мерещились те роскошные свадебные подарки, которыми осыплет императрица свою фрейлину-невесту.

– Конечно, – рассуждала сама с собой Ираида Ивановна, – государь не останется глухим к просьбам своей августейшей супруги и наградит Оленина баронским или графским титулом.

Эту мысль заронила в ум матери дочь.

Титулованная богатая жена молодого человека с блестящей карьерой впереди – такая радужная судьба их дочери Зинаиды не оставляла желать большего.

По наведенным Ираидой Ивановной справкам, оказалось, что Оленин вел чрезвычайно скромную жизнь, а потому Похвиснева, зная первоначальное, полученное от опекуна состояние Виктора Павловича, прибегнув к точным вычислениям, решила, что его доходы, и без того громадные, должны были увеличиться на значительную сумму.

Она и не подозревала, какие метаморфозы, по указанию Ирены Станиславовны, были произведены теткой последней, Цецилией Сигизмундовной, с имениями и капиталами Виктора Павловича Оленина.

В этих мечтах о будущем счастье своей старшей дочери она не замечала, что делается с младшей – Полиной.

А делалось с ней что-то очень неладное.

С некоторого времени она страшно похудела и бродила по дому, как тень, грустная, задумчивая.

Домашние, видя ее ежедневно, как это всегда бывает, не замечали происходившей в ней перемены, а отец и мать, повторяем, слишком поглощены были придворной жизнью и решавшейся у ступеней трона судьбой их старшей дочери, чтобы обращать должное внимание на состояние здоровья и духа младшей.

Тем более они не заметили, что посещавший чуть не ежедневно их Осип Федорович Гречихин с некоторого времени совершенно не появлялся в доме.

Не заметив, как мы уже сказали, перемены в их дочери, Владимиру Сергеевичу и Ираиде Ивановне, конечно, и в голову не могла прийти мысль, что между редкими посещениями Гречихина и этой переменой существовала несомненная связь.

Один Иван Сергеевич Дмитревский остался верен своей любимице и по-прежнему свободные от занятий и светских развлечений вечера проводил с нею с глазу на глаз в домике у Таврического сада.

Он видел, что она таяла, как свеча, болел душой вместе с нею, но помочь ей было не в его силах.

Он не мог ей вернуть Гречихина, вернуть его любовь, а только это могло быть ее спасением.

Он пробовал ее уговаривать, подавал советы благоразумия, взывал к ее самолюбию, но все это делалось им почти что только для очистки совести.

Он понимал, что рана, нанесенная ее любящему сердцу, если не смертельна, то неизлечима.

Когда он увидел, что отношения между Осипом Федоровичем и Полиной вдруг как-то странно и неожиданно порвались и что последний стал видимо избегать ту, которая еще так недавно составляла для него все в жизни, то потребовал объяснения от Гречихина.

Это было в одно послеобедье, недели через три после рокового для Гречихина бенефиса Шевалье и еще более рокового вечера у ней.

– Что с тобой, Осип Федорович, делается за последнее время? – спросил Иван Сергеевич, раскуривая трубку.

Он говорил ему «ты» по просьбе его и Полины.

– Что такое? Со мной, кажется, ничего… – смешался и густо покраснел Гречихин.

– Не виляй, брат, нехорошо… Что произошло между вами с Полиной?

– Ничего…

– Как ничего, когда ты туда по неделям глаз не кажешь… Она, между тем убивается, худеет, бледнеет, сделалась такая, что краше в гроб кладут…

Дмитревский замолчал и пристально посмотрел на Осипа Федоровича.

Тот тяжело дышал, но не отвечал ни слова.

– Нехорошо, брат, так поступать с девушкой… Увлекать, обнадеживать, а потом вдруг оборвать… Тебе-то это как с гуся вода, а ей каково…

– Но ведь, Иван Сергеевич, между нами не было ничего решено окончательно… Полина Владимировна, как вы сами знаете, не хочет идти против воли своих родителей, a на их согласие рассчитывать трудно… При высоком положении они, конечно, пожелают для своей дочери не такой ничтожной партии, как я…

Гречихин проговорил все это, запинаясь, бледнея и краснея, видимо, совершенно смущенный.

Иван Сергеевич несколько времени молча и пристально глядел на него, когда он кончил.

– Вот ты какую песню запел… Нехорошо, брат, нехорошо! – покачал он головой. – Нехорошо, потому что неискренне… Все, что ты сказал теперь, ты знал и в Москве, и здесь по приезде, но это не мешало тебе торчать около нее ежедневно и нашептывать ей о своей любви… Я же, старый дурак, еще покровительствовал тебе, думая, что ты честный человек…

– Иван Сергеевич… – простонал Осип Федорович.

– Ничего, брат, выслушай правду. Это не вредит, напротив, полезно вашему брату, молокососу.

– Но что же мне делать, что делать? – воскликнул Гречихин.

– Но что же случилось? – уже участливо спросил Дмитревский, видя неподдельное отчаяние молодого человека.

– Я люблю другую, – прошептал после некоторой паузы Осип Федорович.

– Кого? – вырвалось у Дмитревского.

Гречихин молчал.

– Впрочем, мне-то какое дело, – как бы про себя, заметил Иван Сергеевич. – И это серьезно и бесповоротно?

– Увы! – воскликнул Осип Федорович.

Это «увы» было так выразительно, что Иван Сергеевич понял, что Полина вычеркнута из сердца Гречихина навсегда.

– Жаль, жаль. И ее жаль, а тебя еще более, – сказал он. – Едва ли ты здесь, в Петербурге, найдешь чище сердце и светлей душу.

Гречихин сидел, низко опустив голову.

– Если это тобой решено бесповоротно, то оборви сразу и не бывай там. Нечего ей растравлять напрасно сердце… Это будет все-таки честнее… А я уже сам как-нибудь постараюсь ее успокоить. Уговорю, утешу… Забудет… Должна забыть. Не стоил ты ее, брат, и не стоишь… Вот что.

На глаза старика набежали слезы.

Гречихин, увидав эти слезы, схватился обеими руками за голову и простонал:

– О, я несчастный, несчастный!

Иван Сергеевич смахнул слезы и с состраданием посмотрел на Осипа Федоровича.

Он решил прекратить тяжелую и бесполезную сцену.

– Однако мне надо кое-чем заняться… – сказал он по возможности спокойным голосом и, последний раз затянувшись трубкой, встал с дивана и поставил ее на подставку.

Гречихин тоже встал и отправился в свою комнату.

Здесь он снова упал в кресло и снова с отчаянием воскликнул:

– О, я несчастный, несчастный!

Голова его опустилась на грудь, и слезы крупными каплями полились из глаз.

Осип Федорович не ошибался.

Он действительно был глубоко несчастен.

Не прошло недели после посещения им Генриетты Шевалье в вечер ее бенефиса и более чем странного разговора его с Иреной Станиславовной Родзевич, как сенатский швейцар подал ему раздушенную записку на фисташкового цвета почтовой бумажке, запечатанную облаткой с изображением мальтийского креста.

Озадаченный Гречихин с неподдельным удивлением взял из рук швейцара это послание, распечатал его и прочел:

«Я жду вас сегодня к шести часам вечера. Ирена».

Осип Федорович побледнел.

Сердце его усиленно забилось.

Сильное впечатление, произведенное на него девушкой, имя которой он увидал в конце этой коротенькой записки, с первого же раза смешалось с каким-то мучительным предчувствием несчастья, которое его ожидает при продолжении с ней так неожиданно начатого знакомства.

Это предчувствие появилось у него в ночь по возвращении из дома Шевалье и продолжалось вплоть до дня получения записки.

Поэтому-то Гречихин внутренне решил не делать визита Родзевич.

Он даже старался вовсе о ней не думать.

Это, впрочем, ему не всегда удавалось.

Соблазнительный образ красавицы нет-нет да и восставал в его воображении, заставлял усиленно биться сердце, туманил голову и болезненно действовал на нервы.

С запиской в руках он стал подниматься по главной лестнице Сената.

«Идти или не идти?»

«Не идти…» – шептал ему внутренний голос благоразумия.

Дивный облик Ирены Станиславовны плыл между тем перед Гречихиным и мешал ему прислушиваться к этому голосу.

Последнее происходило от духов, которыми была пропитана записка, и которую он держал в руках.

– Посмотрим, еще до вечера долго… – решил он и сунул записку в карман.

Рассеянно он провел служебные часы.

Назначенное свидание не выходило из его головы.

«Меня ждет сегодня Полина… – вдруг вспомнил он, и сердце его болезненно сжалось. – Как же быть?»

Он ушел со службы, так и не решив этого вопроса.

Не решил он его и после обеда, когда лег, по обыкновению, вздремнуть часок-другой.

В этот день, однако, ему не спалось.

«Куда ехать? К Похвисневым или к Ирене?» – вот вопрос, который гвоздем сидел в его голове.

Нельзя сказать, чтобы он решил его так или иначе даже тогда, когда стал одеваться, чтобы выйти из дому. Случилось, однако, то, что в шесть часов он звонил у подъезда квартиры Ирены Станиславовны Родзевич.

Как это случилось? Он не мог дать себе впоследствии отчета.

«Судьба!» – успокоил он себя этим банальным словом.

Ирена Станиславовна ждала его в своем будуаре.

В нем царствовал таинственный полусвет, и царила атмосфера одуряющих ароматов.

Хозяйка поднялась с канапе, на котором полулежала, когда горничная ввела Осипа Федоровича в это «убежище любви», как он потом называл будуар Ирены, и удалилась.

Ирена Станиславовна подала ему руку.

Он невольно наклонился и поцеловал эту руку долгим поцелуем.

– Наконец-то вы появились… Надо было писать… Я соскучилась. Это со мной случилось первый раз… – сказала она.

Он не нашелся что отвечать ей.

Она снова полулегла на канапе, усадив его рядом в кресло.

Она была в легком домашнем платье цвета свежего масла, казавшимся белым.

Мягкая шелковая материя красиво облегала ее формы. Широкие рукава позволяли видеть выше локтя обнаженную руку.

Он сидел, как очарованный.

– Как вы решили тот вопрос, который я вам задала у Генриетты? – вдруг спросила она среди начавшегося незначительного разговора о городских новостях, разговора, в котором он принимал какое-то машинальное участие, весь поглощенный созерцанием своей собеседницы.

– Какой вопрос?.. – спросил он, пораженный неожиданной переменой разговора.

– Вы забыли, так я напомню вам…

Она быстро соскочила с канапе, бросилась к нему, обвила его шею руками и обожгла губы горячим поцелуем.

– Неужели ты не понимаешь, что я люблю тебя…

Он забыл весь мир, заключил ее в объятия и отнес снова на канапе…

Странное, не испытанное им еще впечатление вынес он из этого пароксизма страсти.

Ему казалось, что он, мучимый страшною жаждою, наклонился к холодному, прозрачному роднику, пил ледяную воду, пил, не отрываясь, не переводя дыхания…

Родник скрылся под землей, и он остался все с той же неутолимой жаждой.

В девять часов вечера он вышел из квартиры Родзевич и пошел домой.

Все мысли в голове его были спутаны, и над ними всеми царила она, так неожиданно и, как казалось ему, так безраздельно отдавшаяся ему.

По некоторым брошенным Иреной фразам он, отуманенный, неспособный рассуждать, уверенно заключил, что она еще никому, кроме него, не дарила ласки.

Он вспомнил о Полине, о их взаимных мечтах о будущем, мечтах, окончательно разрушенных в течение нескольких часов.

Образ златокудрой девушки, еще так недавно бывший для него дорогим и священным, ушел куда-то далеко, далеко и был еле виден за блеском чудного образа «его» Ирены.

– Моя Ирена… – повторил он несколько раз самодовольным тоном.

Весь роман с Полиной представлялся ему ребячеством в сравнении с тем, что произошло два часа тому назад.

Там были одни разговоры, там ничего не было решено, а тут он связан долгом чести.

Он оправдает ее доверие, доверие «его» Ирены.

Он чувствовал ее присутствие около себя.

Сама мысль о Полине исчезла.

О ней напомнил ему Иван Сергеевич Дмитревский.

IX. Она замужем!

Разговор с Иваном Сергеевичем Дмитревским заставил окончательно прозреть Осипа Федоровича Гречихина.

Он ясно понял, что Полина потеряна для него навсегда, но этого мало, из слов Дмитревского он мог заключить, как тяжело отразилась на бедной девушке неожиданная измена любимого человека, как безжалостно он разбил это чистое сердце.

«Чище сердца и светлее души едва ли ты найдешь в Петербурге!» – припомнились ему слова Ивана Сергеевича.

Гречихин почувствовал истину этих слов.

Разве он знал душу и сердце Ирены?

Нет, он не знал их.

Его влекло к ней, влекло с непреодолимой силой нечто иное, чем то, что заставляло его чувствовать себя счастливым возле Полины.

То чувство могло сравниться с зеркальной поверхностью моря, без малейшей зыби, когда лазурное небо, освещенное ярким солнцем, кажется как бы опрокинутым в бездонной глубине, в которой между тем светло и ясно и заметны малейшие переливы световых лучей.

Покойно, не колыхаясь, стоит корабль в такие минуты мертвого штиля, но, увы, стоит неподвижно, не рассекая гладкую поверхность воды, в сладкой дремоте, в обворожительной неге, не делая ни шагу вперед.

То же, что он ощущал теперь в своем сердце, было подобно буре среди густого мрака ночи, когда бурливое, седое море, клубясь и пенясь, взлетает высокими валами из своей бездонной пропасти и рвется к пропасти неба, где изредка блестят яркие звезды и молниеносные стрелы то и дело бороздят мрачный свод, отражаясь в бушующих волнах. Корабль, как щепку, бросает из стороны в сторону, и сердитые волны налетают на него со всех сторон, как бы оспаривая друг перед другом свою жертву.

Вся прелесть ощущения опасной борьбы, вместе с ожиданием ежеминутной гибели, заставляет его переживать сердцем восхитительная Ирена.

Он отдал предпочтение последнему чувству, да и мог ли он поступить иначе?

Покой хорош после борьбы, без нее нельзя оценить его сладость.

Ирена Станиславовна хорошо поняла это, она пробудила в нем страсть и рассчитанной заранее на успех игрой стала мучить свою намеченную ранее жертву.

На другой день после свидания, перевернувшего совершенно духовный мир Осипа Федоровича, он на крыльях радости помчался к своей Ирене.

Его не приняли.

Это его поразило… Он провел бессонную ночь, как потерянный, ходил целый день, дожидаясь вечера.

В шесть часов он снова уже звонил у подъезда квартиры Родзевич.

Она была дома.

Он вошел.

Она его встретила в гостиной и представила тетке.

Завязался общий разговор на городские темы.

Он удивленно по временам взглядывал на Ирену.

Ее с ним обращение было холодно-любезное и не напоминало ничего того, что происходило за день перед тем.

Спокойно выносила она его красноречивые взгляды, казалось, совершенно не понимая их.

К концу вечера, показавшегося ему пыткой, он начал подумывать, что все то, что произошло в будуаре Ирены, он видел во сне.

Только при прощании Ирена слегка пожала ему руку.

Он поднес руку к губам и поцеловал ее долгим поцелуем.

Это пожатие вознаградило его за проведенный мучительно вечер.

В такую странную, мучительную для него форму вылились их отношения.

Она лишь изредка принимала его в своем будуаре, осыпала в припадке страсти бешеными поцелуями, а затем вдруг отстраняла его от себя на целые недели, была холодно-любезна при встрече или же на несколько дней совсем не принимала его у себя.

Через некоторое время он стал сталкиваться в ее гостиной с графом Казимиром Нарциссовичем Свенторжецким.

Ирена умышленно при нем кокетничала с последним, разжигая страсть и ревность влюбленного без ума Гречихина.

Он мучился, терзался сомнениями и ревностью, каждый день назначал для решительного объяснения и для разрыва с «бездушной кокеткой», как он мысленно называл Ирену, но в ее присутствии смущался, робел и покорно выносил ее издевательства.

Он был похож на ту привязавшуюся к человеку собаку, которая лижет руки бьющего ее хозяина.

Решительное объяснение пугало его.

«А вдруг она меня прогонит! Что тогда?» – вставали в его уме тревожные вопросы.

«Смерть!» – шептал ему внутренний голос.

«Без нее мне действительно не жить!..» – решил он.

Его только разожженная обладанием, но неудовлетворенная страсть к этой женщине дошла до своего апогея.

Все это отрывочными мыслями проносилось в голове Осипа Федоровича, сидевшего с поникшей головой в своей комнате после беседы с Иваном Сергеевичем Дмитревским.

Наконец, он поднял голову и осмотрелся кругом.

Вдруг в его уме мелькнула мысль: «Зачем он здесь?»

На самом деле, жизнь в доме человека, видевшего в нем будущего мужа своей любимой племянницы, при изменившихся обстоятельствах была более чем неудобна.

«Я завтра поблагодарю Ивана Сергеевича за гостеприимство и перееду на другую квартиру».

Он вспомнил, что один из его товарищей говорил, что рядом с ним освободилась комната, здесь же, на Морской, ближе к Гороховой.

«Ближе к ней, – не утерпел подумать он. – Но сегодня я решительно объяснюсь с ней… Вот уже два дня как я не могу застать ее дома… Сегодня она меня, вероятно, примет… Я ей выскажу все, я заставлю ее сказать решительное слово, любит ли она меня?! Я ведь не знаю даже этого!»

Он схватился за голову.

«Боже, Боже… Я прямо теряю всякое соображение… Что делает со мной эта женщина? Я не могу даже добиться от нее причины, почему она выбрала меня… Так быстро, так нелепо быстро… На мои вопросы она или не отвечает, или же отделывается ответом, равносильным молчанию: “Так!”, “Сама не знаю почему”, “Не ты, так другой”. Боже, как это мучительно, как невыносимо мучительно… Не знать, любит ли тебя женщина, которую ты держишь в объятиях, когда эти объятия составляют для тебя суть всей твоей жизни, когда ты чувствуешь, что ты только и живешь в них и для них».

В таком почти бессмысленном полубреду вылились бессвязные мысли его отуманенного страстью ума.

Он быстро оделся, вышел из дому и пошел привычной дорогой по направлению к Гороховой.

Это было в понедельник вечером, на другой день после приема Ирены Станиславовны государем.

С трепетным замиранием сердца дернул он за звонок.

– Дома?..

– Никак нет-с… Только сейчас уехали, – сказал отворивший ему лакей.

Осип Федорович стоял молча перед полуоткрытой дверью.

Лакей, подождав несколько времени, затворил и запер дверь.

Гречихин еще несколько секунд постоял, как бы оцепенелый, перед запертой дверью, потом повернулся и пошел совершенно в противоположную сторону, нежели та, где была его квартира.

Около двух часов бродил он бесцельно по улицам Петербурга и, наконец, усталый и измученный вернулся домой.

«Может быть, и на самом деле уехала, – успокаивал он сам себя. – Пойду завтра…» – решил он.

Заснуть он долго не мог и только под утро забылся тревожным сном, но не надолго.

Его пришли будить.

Пора было отправляться на службу.

Он встал, умылся, оделся и отправился в Сенат.

Все это он делал машинально. Одна мысль, одна дума сидела в его голове: «Увижу ли я сегодня Ирену?»

Он вошел в канцелярию и уселся на свое место, поздоровавшись с сослуживцами.

Он развернул даже было одно из «дел», приготовленных для ближайшего доклада, и силился заняться им.

Это ему начинало удаваться, как вдруг до него из группы разговаривавших невдалеке товарищей явственно донеслась фамилия Родзевич.

Он инстинктивно оторвался от «дела» и стал прислушиваться.

Еще не вникнув в смысл разговора, он почувствовал, как сжалось его сердце от томительного предчувствия.

– Во время последнего воскресного приема она явилась во дворец… Государь обратил на нее внимание… – говорил один голос.

– Еще бы, Ирена Родзевич – красавица, – вставил другой.

– И объявила его величеству, что тайно обвенчана с капитаном мальтийской гвардии Олениным, которого государыня прочила в мужья дочери генерал-прокурора Похвисневой, своей любимой фрейлине.

– Вот так штука… Значит, женишок выдавал себя за холостого… Как же ему жена это до сих пор дозволяла? Это уже давнишняя история… Не могла же она не знать?.. Ведь они живут в одном доме…

– Он не признавал ее своей женой, так как их венчал не священник… – продолжал первый голос.

– Кто же?..

– Переодетый священником офицер… Мне даже говорили его фамилию… Позвольте, позвольте, сейчас вспомню… Эберс…

– Григорий Романович… я его знаю, – вставил один из слушателей. – Бедняжка… Ему не поздоровится… Государь шутить не любит.

– Уже не поздоровилось… Родзевич была у его величества в воскресенье, а вчера, в понедельник, к вечеру сам государь дело это все разобрал, вызвал Оленина и Эберса и указанных обманутой свидетелей…

– И что же?

– Оленин сознался, свидетели подтвердили. Эберс тоже не стал отпираться… Государь, как говорят, спросил его: «Как же ты решился на такой поступок?» «Из любви к ближнему…» – отвечал Эберс. «У тебя наклонности к духовной жизни, а ты офицер. Ступай в монахи…» – решил государь.

– А Оленин отделался гауптвахтой? – послышался вопрос.

– Ничуть, он наказан иначе, – засмеялся рассказчик. – Его брак с Иреной Родзевич государь признал законным и приказал ему представить его жену ко двору…

– Какое же это наказание?

– Как какое… Он терпеть не может свою жену и безумно влюблен в фрейлину Похвисневу.

– Положим, она очень хороша… Но, на мой взгляд, Родзевич, теперешняя Оленина, лучше.

– Это дело вкуса.

– Значит, один Эберс поплатился за всю эту историю карьерой?

– Он со вчерашнего дня послушник Александро-Невской лавры.

– Жаль, славный малый, прекрасный товарищ, лихой собутыльник, – послышались замечания.

Осип Федорович, чутко прислушивавшийся к этому разговору, не проронил ни слова.

Он сидел, как пригвожденный к стулу, бессмысленно уставив глаза в открытую страницу лежавшего перед ним «дела».

«Что же это такое, – думал он. – Она замужем!.. Значит, она насмеялась, надругалась надо мною… В то время, когда она была в моих объятиях, она обдумывала план, как узаконить свой брак с Олениным, с которым она жила под одною кровлею… Быть может, даже виделась… Быть может, так же ласкала, как меня… Непременно ласкала… если не теперь, то ранее, после их свадьбы».

Кровь клокотала в мозгу Осипа Федоровича.

Он продолжал сидеть неподвижно, как бы углубленный в занятия.

«И она теперь жена другого, она потеряна для меня навсегда, а между тем я чувствую, что, как ни безнравственна она, я не могу и не смогу вырвать ее из моего сердца».

Силой воли он заставил себя на мгновенье успокоиться.

«Я потребую от нее объяснения… сегодня… сейчас же».

Сказав своему помощнику, что чувствует себя нездоровым, он ушел со службы.

Прямо из Сената он поехал к Ирене Родзевич, как по-прежнему упорно называл ее.