Текст книги "Коронованный рыцарь"

XVIII. У Таврического сада

В описанный нами день треволнений для Виктора Павловича Оленина, день встречи его с Иреной Станиславовной и переезда, по ее требованию, под одну с нею кровлю, в доме генерала Владимира Сергеевича Похвиснева ждали гостей.

Туда должен был приехать и Иван Сергеевич Дмитревский.

Последний хотел прихватить с собой и своего племянника, но визит таинственной посетительницы и происшедший после него разговор с Олениным побудил старика не заикаться не только о совместной поездке, но даже о предполагаемом им самим посещении семьи Похвисневых.

Похвисневы, как мы уже сказали, приобрели домик за Таврическим садом, то есть, по тогдашнему времени, не только на окраине города, а за городом.

Дом был деревянный, одноэтажный, окруженный забором, за которым с одной стороны был густой сад, а с другой – обширный двор, со всевозможными службами, людскими и тому подобными хозяйственными постройками.

Дом как загородный был приобретен за недорогую цену, и не только с мебелью, но со всею домашнею обстановкою и живым инвентарем, заключающимся в шести лошадях, четырех коровах, свиньях с поросятами, домашней птицей и прочим.

Дом этот разыскала Ираида Ивановна и уплатила за него три тысячи рублей – цена даже по тому времени баснословно дешевая.

Продавал его один дворянин, имевший несчастье потерять жену, бывшую несколько лет сумасшедшею, а потому не только дом, но все вещи, находившиеся в нем, навевали на несчастного вдовца, впавшего по смерти жены в меланхолию, тяжелое, гнетущее воспоминание.

Этим объясняется дешевизна покупки.

Ираида Ивановна, впрочем, благоразумно умолчала о прошлом обитателей приобретенного ею домика.

Меблировка комнат, довольно обширных и чистых, если не многочисленных, то совершенно достаточных для таких семейств, как семейство Похвисневых, была более чем прилична, а главное – все было в порядке, под руками, и хозяйство, с помощью крепостных слуг, прибывших из Москвы вместе с господами, с первого же дня жизни в домике пошло как бы по заведенному издавна порядку.

Это радовало сердце хозяйки.

Состояние Похвисневых не было из особенно больших. Сотня душ крестьян в подмосковной деревне да пятьдесят тысяч рублей, полученных в приданое за женою, – вот все, чем располагали Владимир Сергеевич и Ираида Ивановна.

При наличности двух взрослых дочек по тому времени это была почти бедность, тем более что довольно значительная часть капитала была прожита молодыми супругами в первые годы после свадьбы.

За покупкой дома у них осталось лишь несколько тысяч.

Часть родового имения, полученную еще при жизни отца Владимиром Сергеевичем, последний продал брату Сергею Сергеевичу за наличные, которые ушли на бурную и дорогую жизнь холостого молодого гвардейского офицера, как ушли и те несколько десятков тысяч, которые выделил ему, тоже при жизни, его отец, Сергей Платонович.

У Владимира Сергеевича осталось лишь маленькое именье в Тверской губернии, чуть ли не с пятнадцатью душами крестьян.

Пожалование трехсот душ государем пришлось очень кстати и было, пожалуй, важнее генеральского чина.

Впрочем, последнему много обрадовались сам генерал, генеральша и их старшая дочь Зинаида Владимировна.

Равнодушной к генеральству отца осталась младшая, Пелагея или Полина, как звали ее родители.

Неблагозвучное имя Пелагеи она получила в честь бабушки, по матери, по требованию старухи, как имя, переходившее из рода в род и непременно бывавшее в потомстве и дочерей, и сыновей.

Справлялось новоселье и праздновалась монаршая милость.

Правда, приглашенных было немного, так как Похвисневы еще не успели завести большой круг знакомств, а все же хлопот оказалось довольно.

Владимир Сергеевич любил общество и сам принимал участие в разговоре, и своими острыми подчас словечками смешил присутствующих.

Ираида Ивановна, вполне светская дама, умела устраивать вечера и принимать гостей как истая аристократка.

Во время этих приготовлений Полина шмыгала из комнаты в комнату, как мышка; казалось, все заботы по хозяйству лежали на ней одной, потому что она так усердно хлопотала обо всем: то она ставила на стол серебряные корзины с печеньем, то насыпала сахар, то раскладывала по хрустальным вазам конфеты.

Наконец, с раскрасневшимися щеками, хорошенькая девушка подбежала к сестре и сказала:

– Поди посмотри сама, все ли сделано как следует… Кажется, все… Печенье повару удалось как нельзя лучше.

– Ах, оставь меня, Полина, – возразила Зина. – Я успею посмотреть потом, а теперь у меня нет ни малейшей охоты напрасно утомляться. Тебе я также посоветовала бы немного отдохнуть… Ты вся раскраснелась, волосы твои растрепались…

– Ах, это ничего! Премию за красоту я предоставляю тебе… Дяде Ване я нравлюсь и замарашкой… Недаром он называет меня «своей растрепкой» – и это мне нравится.

– Дядя Ваня! – насмешливо сказала Зинаида Владимировна. – Он опять будет мучить нас рассказами своих старых историй, которые я все давно знаю наизусть за то время, как он, бывало, гостил у нас в Москве… Если бы ты сделала одолжение, не пускала бы его ко мне, а сидела бы с ним сама. Я прихожу в нервное состояние, когда он начинает свои рассказы: «Я помню интересный случай, бывший со мною»… или: «Когда я еще был кадетом»… Нет, это решительно невыносимо.

– Замолчи! – воскликнула Полина. – Тебе вовсе не следует ставить ему в упрек его забывчивость. Все это нисколько не мешает ему быть славным, умным стариком, он совсем молодец… Хоть под венец веди…

– С тобой?

– Что же, я бы не прочь… Он лучше многих молодых, и я с ним охотнее беседую, чем с другими… Однако я заболталась с тобою, а у меня куча дела, а времени осталось немного.

Она быстро схватила связку ключей и убежала.

Разговор происходил в очень изящно убранной комнате молодых девушек.

Зинаида Владимировна поднялась со своего места и подошла к зеркалу.

Простой, но обдуманный наряд оттенял ослепительный цвет лица и русые волосы, собранные в замысловатую прическу.

Эти две сестры, одна вычурно одетая и причесанная, стоявшая у зеркала, и другая, только что выбежавшая из комнаты в небрежном туалете, с волосами, заплетенными в одну косу, – были действительно очень похожи друг на друга, но вместе с этим они казались даже не сестрами, а совершенно чужими девушками: такова была громадная разница между ними в обхождении, в характере, в способе держать себя…

Полина, как мы знаем, была лишь немного меньше ростом своей сестры, и только годом моложе нее, а между тем она казалась перед ней совершенной девочкой.

Это зависело от направления их развития, от взглядов на жизнь и от количества самомнения.

Лицо Зинаиды Павловны было серьезно. Казалось, тревожные думы беспокоили ее хорошенькую головку.

Она была тщеславна и самолюбива, ей хотелось блистать в большом свете. Жизнь в Москве на ограниченные средства родителей не удовлетворяла ее. Она не считала лучшим и теперешнее их положение, хотя перспектива представления ко двору, о возможности которого сообщил отец, мутила ее воображение.

Она узнала вчера от своей горничной, всеведущей Дуняши, что Виктор Павлович Оленин в Петербурге, у своего дяди, того самого дяди Вани, которого так называла, по отдаленному свойству с их домом, Полина.

– Он приехал для меня, – решила Зинаида Владимировна. – Он будет сегодня с Иваном Сергеевичем.

Это ей казалось несомненным, но все же какая-то тревога заставляла биться ее сердце.

– Придет или не придет? Конечно, придет… – рассуждала она. – А вдруг…

Беспокойство возобновлялось.

Громадное состояние Оленина, кажется, более чем он сам, привлекало практическую девушку.

«Близость ко двору и богатство… Одно без другого немыслимо… Я добьюсь и того, и другого!» – мысленно несколько раз повторяла себе Зинаида Владимировна.

Самолюбивая Ираида Ивановна пламенно желала видеть в руках своей дочери богатство Оленина и часто говорила с ней об этом.

И теперь, войдя в комнату и застав дочь перед зеркалом, она заметила, что девушка точно создана для лучшей жизни, чем та, которую она ведет теперь.

– Ты совершенно права, мама, – согласилась с нею дочь, – я сама чувствую, что должна быть в другом месте. Зачем мне притворяться перед тобой, я знаю, что я красива и могла бы играть видную роль в большом свете, но ведь молодость и красота скоро проходят, мне скоро двадцать лет, у меня нет приданого…

– А Оленин?

– Что Оленин… Он, говорят, в Петербурге… Приедет ли сегодня? А если и приедет… Что толку, так странно сдержан, что мне, кажется, самой придется просить его руки, если я хочу быть его женой…

Зинаида Владимировна захохотала, но в этом хохоте слышалась затаенная тревога.

– Если он здесь, он, конечно, будет сегодня же у нас… Для кого он сидел столько времени в Москве? Для тебя… Если он сейчас же после нашего отъезда приехал в Петербург, то, значит, тоже только для тебя…

– Но на самом ли деле он так богат, как говорят?.. – задумчиво, пропустив мимо ушей слова матери, спросила Зинаида Владимировна.

– Конечно же… Кому же это знать лучше, нежели дяде Сереже… Он был его опекуном… Его дядя Дмитревский тоже богат, а он единственный его наследник…

– Ну, дядя Ваня если кому и оставит состояние, то это Полине… – злобно, завистливым тоном заметила молодая девушка.

– Что выдумала?.. Впрочем, это было бы хорошо… С тебя довольно и состояния племянника…

– Вы думаете?

Разговор был прерван приездом первого гостя.

XIX. Праведница

Этот гость был Иван Сергеевич Дмитревский.

«Легок на помине!» – подумала Ираида Ивановна, выходя к нему в гостиную.

Атлетическая фигура Дмитревского поднялась при входе ее с кресла.

Из гостиной вышмыгнула уже успевшая приветствовать «дядю Ваню», но не успевшая сделать своего вечернего туалета Полина.

Генеральша недовольно покосилась вслед убежавшей дочери.

– Вы одни? – обратилась она к гостю.

– Один, матушка, ваше превосходительство… один… – отвечал он, целуя руку у Ираиды Ивановны. – А почему же вы думаете, что я сам-друг или сам-третей?

– Я слышала, ваш племянник… – смутилась генеральша, так как первый вопрос вырвался у нее под впечатлением разговора со старшей дочерью.

– Приехал… Виктор приехал.

– Так я думала…

– Что он явится засвидетельствовать вам свое почтение… И хотел, матушка ваше превосходительство… Только я ему в том воспрепятствовал.

– Это почему же?..

– С дороги человек устал, да и недужится ему что-то… А рвался… ужас как рвался… – фантазировал Иван Сергеевич, чтобы объяснить на самом деле странное отсутствие у Похвисневых Оленина.

– Надеюсь, недужится не опасно? – спросила Ираида Ивановна.

– Нет… пустяки… растрясло, дорогой растрясло… ну и недужится… – утешил ее Дмитревский.

– С чего бы растрясти… Ведь в санях…

– А ухабы, матушка ваше превосходительство, ухабы… – нашелся Дмитревский.

– И то, а я не сообразила… И здесь, в городе-то, иной раз всю душу вымотает, ежели далеко…

– Вот то-то и оно-то… Ну и растрясло… Как поправится мало-мальски… первый визит к вам… Ждет не дождется… – лукаво улыбнулся Иван Сергеевич.

Гость и хозяйка уже сидели в креслах.

– Вы не пройдете ли к его превосходительству?

С получением ее мужем генеральского чина она не называла его иначе, как полным титулом.

– Пойду, пойду, вы идите, коли надо… Хозяйский глазок – смотрок… Я свой… И один посижу… и с его превосходительством покалякаю.

– Я действительно пойду… Мне надо кое-что по хозяйству справить… – встала Ираида Ивановна.

– Идите, идите, матушка.

Та вышла и прямо отправилась в комнату барышень.

Полина делала свой туалет.

– Побойся ты Бога… Ведь ты причесалась какой-то чучелой: кое-как, на лоб лезут пряди волос… Перечешись…

– Нет уж, слуга покорная… Я предоставляю тебе чуть не полдня проводить у зеркала, а я не стану… Причесалась, оделась – и к стороне.

– Но как причесалась, как оделась…

– Как могла и сумела.

– Вели горничной.

– Терпеть не могу стоять как кукла, которую обряжают… Свои руки есть.

Зинаида Владимировна пожала плечами и отошла.

– Дура!.. – сквозь зубы, тихо, но так, что Полина слышала, сказала она.

Полина Владимировна не обиделась, но, напротив, добродушно расхохоталась.

– Вот странно, сердится на то, что для нее же лучше…

– Как лучше? – обернулась к ней сестра.

– Да так! Если я оденусь и расфуфырюсь, как ты, то, пожалуй, буду если не лучше тебя, так такая же – и отобью… Оленина.

– Благодарю за жертву, если для меня… Одевайся даже лучше меня. Я не боюсь.

– Нет, я и для других…

– Это любопытно…

– Что им будет за радость смотреть на двух одинаковых, как две капли воды… Это скучно… Да притом они не будут знать, в кого им влюбляться, а теперь для них это ясно…

– Как ясно?..

– Влюбляться надо в тебя, любить меня.

Разговор сестер прервал приход матери.

– Там пришел Иван Сергеевич… – делано-равнодушным тоном сказала она.

– Один? – быстро обернулась к матери Зинаида.

– Один… Виктор Павлович болен… Иван Сергеевич настоял, чтобы он остался дома…

– Серьезно?

– Нет… Просто с дороги. Мне кажется, старик преувеличивает.

Ираида Ивановна вышла.

За ней вскоре убежала и Полина.

Зинаида Владимировна позвонила горничную и чуть ли не в двадцатый раз начала поправлять свою прическу.

Иван Сергеевич между тем отправился к генералу.

Он застал Владимира Сергеевича в волнении ходившим по кабинету.

Генерал Похвиснев был полный, невысокого роста мужчина, с кругленьким брюшком и с коротенькими ножками.

Он был одет в генеральском мундире со всеми орденами.

Дмитревского он встретил радушно, но рассеянно.

– С чего это ты, брат, в таком параде? – удивленно спросил Иван Сергеевич.

– Как с чего… все-таки будут гости…

– Не финти, Владимир… ты кого-нибудь ждешь. Недаром ты в такой ажитации…

Иван Сергеевич уселся в кресло.

Генерал несколько раз молча прошелся по комнате и остановился перед своим приятелем.

– Если уже говорить, так говорить… Тебе скажу. Я действительно ожидаю сегодня к себе одну особу…

– Особу?

– Да…

– Какую же это?

– Графа Ивана Павловича.

– Кутайсова?

– Его самого… Сам назвался…

– Вот как… С чего бы это?

– Генеральша с Зиной как-то были на утреннем разводе… Граф их там увидал… Справился: кто… Ему сказали… Он при встрече со мной во дворце и говорит: красавицу какую, ваше превосходительство, привезли к нам да под спудом держите… Дозвольте хоть к вам приехать… полюбоваться… Шутник… его сиятельство…

Генерал остановился.

– Ну а ты что?

– Я, известно, «сочту за честь» и все такое… как водится в этих случаях.

– Он бабник… Турка… Горячая кровь…

– Может, Зине суждено быть графиней…

– Ну, это навряд… Там Шевальиха опутала его сиятельство с ног до головы…

– Что Шевальиха… актерка… не жена…

– Ну, такие-то хуже жен… – заметил Дмитревский.

Ему почему-то в этот момент вспомнился Оленин.

«Что-то он со… своей?..» – мелькнуло в его голове.

Генерал продолжал ходить нервными шагами по кабинету.

– Шевальиха, что Шевальиха… Такие и после свадьбы остаются… Не в этом дело… Капиталов у графа хватит… – говорил он, как бы рассуждая сам с собою.

– Остаются-то остаются, но об этом следует спросить Зину… Останется ли довольна она.

– Зинаида у меня умна… Такие пустяки ее не остановят…

– Это праведницу-то? Уж подлинно в тихом омуте… – заметил Дмитревский.

– Что ж, праведница… Она умеет себя показать… Не всем надо знать, что кто думает…

– Такая мудрость жизни в молодой девушке, по-моему, отвратительна…

– Ну, пошел, поехал… Знаем мы тебя, уж поистине праведник, вас, с Полиной на одну осину… Та тоже помешана на естественности и откровенности…

– И прекрасно… Такова и должна быть девушка, этот цветок, растущий на воле и не изуродованный искусственным жаром теплиц… К сожалению, такие девушки теперь редки…

– А по-моему, этот цветок, не сожженный жаром теплиц, – просто дура… Она никогда не сделает партии…

– Она выйдет по любви и будет счастлива…

– Тебе хорошо, когда у тебя мошна-то по швам расползается, говорить о счастии, а попробовал бы с сотней-другой душ…

– Можно быть счастливым и при небольших средствах…

– Вот что, Иван, ты это дело брось и не вбивай еще больше дури в голову девчонке…

– Я ничего никому не вбиваю, я говорю, что думаю…

– Я ведь знаю, что ты стоишь горой за Гречихина, но этому не бывать… Слышишь, не бывать…

– Слышу… Мне ведь от этого ни тепло, ни холодно… Жаль Полину, но ведь она не моя, а твоя дочь… Выдавай ее не только за турка, а хоть за китайца… – рассердился Иван Сергеевич.

– Идите в гостиную, начинают съезжаться… – вошла в кабинет Ираида Ивановна и тотчас же вышла.

– Вот что, брат, ты там не проболтайся насчет Кутайсова, я хочу им приготовить сюрприз…

– Хорошо, хорошо, мне что за дело.

– А может, он и не приедет?

– Может…

– Нет, скажи серьезно… Ты его лучше знаешь.

– Шевальиха задержит если…

– Авось не задержит… – тревожным тоном заметил генерал и, поставив трубку, которую курил ходя, на подставку, вместе с Иваном Сергеевичем вышел в гостиную.

Там уже было человек десять посторонних.

Гости принадлежали к числу военных, бывших сослуживцев майора, так внезапно сделанного генералом.

Многие были тоже в отставке, а другие перешли в штатскую службу.

Три дамы и одна золотушная девица, одетые по последней моде, вносили разнообразие в мужское общество.

С дамами беседовала Ираида Ивановна, а с золотушной девицей – Зинаида Владимировна.

Кто, как мы, по праву бытописателя, видели ее за какие-нибудь полчаса в ее комнате, посмотрев на нее теперь, не узнал бы ее.

Это была совершенно другая девушка.

Она придала своему лицу какое-то выражение неземного существа, мечтательной наивности – она сияла какою-то, казалось, неподдельною святостью.

За это-то выражение Иван Сергеевич, давно раскусивший ее, и называл насмешливо «праведницей».

Генерал начал здороваться с гостями.

Иван Сергеевич оказался знаком со всеми.

Мужчины окружили его и стали поздравлять. Обращаясь к нему, они называли его вашим превосходительством.

Это не ускользнуло от внимания Ираиды Ивановны и Зинаиды Владимировны.

Обе они подняли головы и прислушались.

– Вы, кажется, Ивана Сергеевича за компанию с Владимиром в генералы произвели? – крикнула она.

– Да он и есть генерал… Разве вы не слышите, мы его поздравляем…

– С чем? – вмешался в разговор Похвиснев, подходивший к ручке дам.

– Как с чем… Разве вы не знаете? Он сегодняшним приказом назначен товарищем министра уделов и переименован в действительные статские советники… Завтра приказ выйдет.

– Вот как… Хорош друг… Мне хоть бы слово… – укоризненно покачал головою генерал.

– Я и забыл об этой неприятности, – засмеялся Дмитревский. – Да кроме того, ты меня так пушил в кабинете, что я не имел времени, если бы и помнил. Истинно по-генеральски распек…

– За что?

– Да так, у нас завязался философский спор о жизни… Мы ведь с ним всегда спорим…

Разговор перешел на приключения с Владимиром Сергеевичем и Дмитревским.

Оба, по просьбе гостей, рассказали подробно происшедшие с ними случаи.

– Он счастливее меня отделался… – окончил свой рассказ Иван Сергеевич. – Ему воздали почести и оставили в покое, а меня запрягли… Буду я уж в этих уделах не у дел…

– Ишь, скромничает… Министром будет… – заговорили кругом.

Ираида Ивановна и Зинаида Владимировна стали глядеть на него более почтительно.

Одна Полина смотрела на «дядю Ваню» своим обыкновенным светлым, любящим взглядом.

Когда Иван Сергеевич отошел от группы мужчин, она тотчас подошла к нему.

– Поздравляю, дядя Ваня… Отчего же ты мне не сказал?

– Да, право же, забыл! Да и что интересного… Ведь оттого, что я стал товарищем министра, я не изменился и узоров на меня не нашили…

– Вот я тоже, сделайся сейчас хоть царицей, осталась бы такой же, как я есть…

– Так и следует, человек должен быть прежде всего человеком…

– Диву я даюсь на Зину…

– Это на «праведницу»?

– Ты ее не любишь, дядя, а мне ее жаль…

– Жаль?

– Ей, вероятно, очень тяжело быть не тем, что она есть, и вечно следить за собою… Если бы ты видел ее перед гостями у нас в комнате.

– Что же?

– Она совсем другая… Нет этих ни опущенных глаз, ни сдержанной улыбки… Она, напротив, горячая… резвая, капризная…

– Знаю, знаю… словом – «праведница».

– Я еще вот что хотела сказать тебе, дядя…

– Что моя, растрепочка?

– Она ведь влюблена.

– В кого?

– В Виктора Павловича.

– Успокойся, голубчик, такие, как она, не влюбляются, они влюбляют только в себя.

– То есть ей хочется выйти за него замуж.

– Это другое дело…

В это время вошедший слуга торжественно доложил:

– Его сиятельство граф Иван Павлович Кутайсов.

Генерал и генеральша бросились встречать почетного гостя.

XX. Аббат Грубер

Графу Ивану Павловичу Кутайсову, любимцу императора Павла Петровича, было в то время сорок три года.

Это был видный, красивый мужчина, со смуглым, выразительным лицом, обличавшим его восточное происхождение.

Интересна судьба этого человека.

Двенадцатилетний турчонок, присланный в подарок императрице Екатерине в Первую турецкую войну 1769 года, он был, после совершенного над ним святого крещения, подарен ею сыну – великому князю Павлу Петровичу, которому шел в то время пятнадцатый год.

Великому князю полюбился турчонок. Он разделял с ним и научные занятия, и игры, а затем был им определен в гатчинские войска и скоро достиг в них штаб-офицерских чинов.

Павел Петрович был неразлучен с Кутайсовым.

Он был вместе с ним и по получении известия о кончине императрицы в ноябре 1796 года.

По восшествии на престол император Павел осыпал своего любимца почестями и наградами – он был сделан графом Российской империи.

Граф Иван Павлович не остался неблагодарным за монаршие милости и был беззаветно предан своему государю.

Любовь его к Павлу Петровичу доходила до обожания.

Он ревниво охранял предмет этой любви от посторонних влияний.

Увлекающийся по натуре, император доставлял Ивану Павловичу много горьких минут нравственных страданий.

И теперь, несмотря на то что исполнил слово, данное Владимиру Сергеевичу Похвисневу, и приехал полюбоваться на его красавиц, граф был, видимо, не в своей тарелке.

Произошло это от одного события в интимной жизни двора, приблизившего к трону нового любимца.

Этот любимец был иезуит – аббат Грубер.

Аббат был один из выдающихся распространителей иезуитизма. Он родился в Вене, воспитывался в Иезуитской коллегии и получил там прекрасное разностороннее образование.

В орден он вступил в юношеских годах.

В описываемое нами время ему было шестьдесят лет.

Большую часть своей деятельности по службе ордену он отдал Австрии, а по уничтожении там Иосифом II ордена перебрался, пользуясь покровительством иезуитам со стороны Екатерины II, в Белоруссию, а именно в город Полоцк, став во главе уцелевшего там остатка ордена Иисуса.

Вскоре, однако, Полоцк показался, конечно, тесен для предприимчивого иезуита, и он появился в Петербурге.

Это было в последние годы царствования императрицы Екатерины.

Иезуиты издавна стремились утвердить влияние ордена не только в русском обществе, но и при императорском дворе.

Благосклонность императрицы к членам ордена Иисуса не простиралась, однако, до возможности осуществления для них этих надежд.

Им дали убежище в Полоцке, но дальнейшее распространение влияния ордена не входило в расчеты мудрой монархини.

Православная Россия и католический орден были, конечно, двумя параллельными линиями.

У них не было и не должно быть точек соприкосновения.

Иезуиты хорошо понимали это, но надеялись на счастливые обстоятельства и пытались утвердиться в столице под предлогом сношения с Петербургской академией наук.

Историк, механик, лингвист, гидравлик, математик, химик, врач, музыкант и живописец, аббат Грубер явился в Петербург с целью представить академии некоторые сделанные им изобретения, между которыми были: водяной насос и ножницы для стрижки тонкого сукна, а также ознакомить это высшее русское ученое учреждение с своим проектом об осушке болот.

Такова, по словам аббата, была единственная цель его приезда в столицу.

Под предлогом отыскивания покровителей своим изобретениям и проектам Грубер втерся в дома тогдашних вельмож и стал появляться во всех публичных собраниях.

Кроме всесторонних основательных знаний аббат обладал светским лоском, замечательным даром слова и уменьем заинтересовать слушателя.

Он великолепно говорил по-немецки, по-французски, по-итальянски, по-английски, по-польски и по-русски и был замечательный знаток языков греческого, латинского и еврейского.

В петербургском обществе заговорили о нем как о необыкновенном ученом и благочестивом человеке.

Молва дошла до великого князя, и он вспомнил, что Грубер был представлен ему в Орше и произвел на него приятное впечатление.

Смерть Екатерины II и вступление на престол Павла Петровича было событием, заставившим общество отодвинуть толки о симматичном аббате на задний план.

Это не входило в расчеты Грубера, с настойчивостью стремившегося к заветной цели.

Случай – этот бог энергичных людей – помог ему.

За несколько недель до момента нашего рассказа у императрицы Марии Федоровны заболели зубы.

Боль была страшно мучительна, и все испытанные средства оказались бессильными не только прекратить, но хотя бы несколько успокоить страдания императрицы.

Болезнь эта сильно тревожила Павла Петровича.

Во время такого болезненного припадка одна из приближенных к ее величеству дам, графиня Мануцци, передала государыне письмо аббата Грубера, где он просил позволения представиться императрице, заявляя, что у него есть верное средство от зубной боли.

Государыня показала письмо Павлу Петровичу.

Последний потребовал заявлявшего так уверенно о себе врача-иезуита во дворец.

Прием его был, однако, не из особенно приветливых.

– Вы беретесь вылечить императрицу?.. Не слишком ли много вы берете на себя, господин аббат? – резко спросил государь вошедшего к нему в кабинет Грубера.

– При помощи Божией я надеясь прекратить страдания ее величества, – ответил аббат, нимало не смутившись под испытующим взглядом императора. – При этом, ваше величество, может, впрочем, встретиться и одно весьма важное препятствие: мне необходимо будет остаться несколько дней безотлучно при императрице, чтобы постоянно следить за ходом болезни и тотчас же подавать помощь. Поэтому я вынужден просить у вас, ваше величество, разрешения поместиться на несколько дней в одной из комнат, близких к кабинету государыни.

Павел Петрович был сначала поражен этим неожиданным условием.

Он несколько раз в глубокой задумчивости прошелся по комнате.

– Я согласен удовлетворить ваше желание, господин аббат, – остановился он наконец против Грубера, – но с тем, что я буду сам наблюдать за вашим лечением.

Грубер почтительно поклонился.

Ему отвели комнату, соседнюю с кабинетом его величества, а государь приказал поставить в кабинете императрицы около одного из канапе ширмы и там устроил себе временную опочивальню.

Лечение началось.

Аббат был в восторге. Для наблюдательности хитрого иезуита, умеющего все подсмотреть, все подслушать и из всего сделать нужные выводы, открывалось широкое поле.

Пробыть безвыходно несколько дней и ночей в императорских покоях – событие, о котором ни один из его собратьев не смел и мечтать.

Груберу представлялся удобный случай для ознакомления со всеми мелочами царского домашнего обихода, царских привычек и для встреч и знакомств с близкими к царственной чете лицами.

Конечно, в случае неудачи он, как наглый обманщик, рисковал попасть из дворца прямо в один из казематов Петропавловской крепости, но ничто на земле не дается без риску.

Патер рисковал, понимая, что для иезуитских козней наступила в России самая вожделенная пора, и упустить благоприятные обстоятельства, сложившиеся для него, как ревностный член общества Иисуса считал непростительным.

Он готов был жертвовать собой в пользу ордена.

Счастье ему благоприятствовало.

После первой же дозы принятого лекарства государыня почувствовала некоторое облегчение. По предписанию Грубера, она повторила прием, и боль заметно стихла.

Мария Федоровна повеселела, повеселел и Павел Петрович.

Грозные взгляды государя сменились ласковыми. На его губах при встрече с аббатом стала появляться приветливая улыбка.

Прошло пять дней, зубы государыни прошли.

Павел Петрович в самых искренних выражениях благодарил Грубера и объявил, что жалует его орденом Святой Анны.

– Уста мои немеют от наполняющей душу мою благодарности за этот знак почета, которым вы, ваше величество, хотите отличить меня… Но, к прискорбию моему, не смею и не могу принять жалуемой мне вашим величеством награды… – низко поклонился аббат.

– Это почему? – вспыхнул Павел Петрович.

– Устав ордена, к которому я принадлежу, и правила общества Иисуса строго запрещают его членам носить какие-либо знаки светских отличий… Мы обязаны служить государям и государствам «ad majorem Dei gloriam».

– «Для увеличения славы Божией», – перевел этот латинский девиз смягчившийся государь. – Превосходно… Истинно бескорыстное служение… А между тем на вас клевещут, вас злословят… Почему это?

– Клевета и злословие – естественные спутники добродетели на земле… – отвечал, вздыхая и опустив глаза в землю, аббат. – Мы, иезуиты, поборники старых порядков, стражи Христовой Церкви и охранители монархических начал. При теперешнем настроении умов, зараженных зловредным учением якобинцев, естественно, мы не можем встречать повсюду никого иного, как злейших врагов.

Государь слушал внимательно, а аббат Грубер, со свойственным ему уменьем и красноречием стал далее развивать ту мысль, что общество Иисуса должно служить главною основою для охранения спокойствия и поддержания государственных порядков. Аббат коснулся вскользь настоящего положения дел в Европе и обнаружил необычайно глубокое знание всех тайников европейской политики.

Павел Петрович был положительно очарован его умом и знаниями и в знак своего благоволения дозволил ему являться во дворец во всякое время без доклада.

Иезуит торжествовал и, конечно, не преминул воспользоваться этим милостивым дозволением.

Вскоре он оказал и лично императору хотя мелочную, но угодную ему услугу.

Однажды он явился в кабинет, когда его величество изволил пить шоколад.

– Почему это, – сказал Павел Петрович, – никто не сумеет приготовить мне шоколад, какой я пил только однажды, во время путешествия моего по Италии, в монастыре отцов-иезуитов? Он был превкусный…

– У нас, иезуитов, ваше величество, существует особый способ приготовления шоколада, и если вам, государь, будет угодно, я приготовлю его так, что он придется вам по вкусу.

Государь дал дозволение, и приготовленный Грубером шоколад ему чрезвычайно понравился.

После этого случая аббат, под предлогом приготовления шоколада, стал являться к императору каждое утро.

Павел Петрович милостиво шутил с ним, называя его не иначе как «ad majorem Dei gloriam».