Текст книги "Людоедка"

XIX
Нашла коса на камень

При докладе о племяннике Глафира Петровна встрепенулась и с некоторым, видимо, усилием, приняла величественно спокойный вид. Глеб Алексеевич вошел с деланно-развязанным видом, скрывавшим внутреннее смущение.

– Вы меня желали видеть, тетушка? – произнес он, подходя к ручке генеральши.

– Если я посылала за тобой нарочного – значит желала видеть, – холодно, растягивая слова, отвечала Глафира Петровна.

Он стоял перед ней и глядел на нее вопросительным взглядом. Ее наряд и величественный вид и напускная холодность не предвещали ему ничего хорошего.

– Садись, в ногах правды нет… – прервала она наступившее тягостное молчание, – а между тем, мне от тебя надо сегодня только правду.

– Когда же я лгал вам, тетушка? – отвечал в свою очередь он вопросом.

– Я не обвиняю тебя в этом, но есть, кроме лжи, оскорбляющая близких людей скрытность…

Он молчал, потупив взгляд.

– Ты молчишь, ты знаешь о чем я говорю, ты несомненно догадываешься, зачем я звала тебя…

– Положительно не знаю… Не могу понять, – растерянно произнес он.

– Ты лжешь! – с какою-то кричащею нотой в голосе воскликнула Глафира Петровна.

– Тетушка!

– Ты лжешь, повторяю я… Ты не мог не знать, что я, окруженная моим всеведующим сбродом, конечно, узнаю, одна из первых, твои шашни на Сивцевом Вражке, местности, которая лежит под боком моего дома.

– Шашни, какие шашни? – вспыхнул Глеб Алексеевич.

– Я иначе не могу и не хочу называть твои отношения к Дарье Ивановой, этой., этой…

Генеральша, видимо, искала слов.

– Она дочь дворянина, тетушка… Ее отец был сподвижник Петра Великого.

– Я не касаюсь ее отца и матери, они оба умерли, чуждые своей дочери, последняя даже прокляла ее.

– Она была сумасшедшая…

– Это говорит дочка… Другие говорят иное… Говорят, что она убийца своей матери, утверждают, что она изверг рода человеческого, что она непу…

– Остановитесь, тетушка, я не могу позволить вам говорить этою… она… моя невеста, – с горячностью прервал ее Глеб Алексеевич.

– Невеста… – нервно захохотала Глафира Петровна, – поздравляю… Долго выбирал, хорошо выбрал…

– Тетушка…

– Ну, дорогой племянничек, едва ли я после этого останусь твоей тетушкой… Подумал ли ты об этом, вводя в наш род, честь которого отличалась вековою чистотою, девушку, чуть ли не с младенчества заклейменную позорными прозвищами толпы и заклейменную по заслугам…

– Нельзя так уверенно говорить о личности, которую сами не знаете.

– Глас народа – глас Божий!..

– Не считаете ли вы народом сплетников и сплетниц Сивцева Вражка… Это не голос Бога, это голос людской злобы и ненависти…

Он произнес эту защитительную фразу с такой убедительною горячностью, что генеральша, по натуре добрая и справедливая женщина, смутилась.

– Нет дыму без огня… – уже несколько пониженным голосом сказала генеральша.

– Лучше скажите: нет копоти без нагару и таким нагаром всегда, наверно, является злая, подлая сплетня, способная загрязнить самое чистое, самое прекрасное существо, – горячо возразил Глеб Алексеевич.

– Ты сумасшедший! Она тебя околдовала! – воскликнула генеральша.

– Ничуть, я только ее знаю, а вы нет! – с такой же горячностью отвечал Салтыков.

– Но ее поступки… ее жизнь… ее характер… – перебила его Глафира Петровна.

– Какие поступки? Какая жизнь? Какой характер?

– Но не могут же люди врать с начала до конца?

– Могут, и если врут, то всегда, тетушка, с начала до конца… Ложь, кажется, нечто единственное в мире, что не имеет границ.

– Так, по-твоему, она совершенство? – насмешливо спросила генеральша.

– Совершенство! Зачем? Совершенства нет. Я только утверждаю, что она во всех отношениях достойная девушка.

– Дерется на кулачных боях и переряженная в мужское платье с переряженной же дворовой девкой, как угорелая, катается по Москве… И это, по-твоему, неправда, или, быть может, ты этого не знаешь, или же, от тебя я жду теперь всего, ты это одобряешь? – язвительно проговорила Глафира Петровна.

– Нет, это сущая правда, я даже познакомился с ней в театре, где она была с дворовой девкой, и обе были переряжены мужчинами, она при выходе затеяла драку, и если бы я не спас ее, ей бы сильно досталось… Я знаю это и, хотя не одобряю, но извиняю…

– Вот как… Значит это безграничная, по-твоему, ложь, не совсем ложь?

– Ах, тетушка, вы не понимаете! – воскликнул он.

– Где уж мне, из ума старуха выжила… Не считает переряженных девок, затевающих драки с уличными головорезами, за порядочных девушек, даже чуть ли не за совершенство! – вспыхнула Глафира Петровна.

– Не то, тетушка, не то…

– Как не то… А что же? Впрочем, что это я с тобою и на самом деле, старая дура, разговариваю. Тебя надо связать да в сумасшедший дом везти, а я еще его слушаю.

– Тетушка!.. – укоризненно произнес он.

– Что тетушка, я с твоего рождения тебе тетушка, только не ожидала, что мой племянничек мой дорогой в дуры произведет, – не унималась она.

– Да когда же я…

– Как когда… Видишь, что выдумал. Я не понимаю приличий, я не судья о том, кто как себя ведет! Да меня вся Москва уважает, от старого до малого, все со мной обо всем советуются, как и когда поступить, а он, видите, выискалася, не понимаете. Завел какую-то шл…

– Тетушка, это слишком, я не позволю, она – моя невеста…

Глафира Петровна, впрочем, сама спохватилась и, быть может, и не договорила бы рокового слова, теперь же, при взгляде на Глеба Алексеевича, она окончательно смутилась. Он был бледен, как полотно, и дрожал, как в лихорадке. Она лишь вслух выразила свою мысль словом:

– Затянула!

Наступило довольно продолжительное, неловкое молчание. Его нарушил первый Салтыков.

– Тетушка, дорогая тетушка, – начал он, видимо, успокоившись, – выслушайте меня…

– Зачем?

– Затем, что хотя решение мое жениться на Дарье Николаевне Ивановой бесповоротно, и хотя можно скорее, а пожалуй и лучше, легче для меня, лишить меня жизни, нежели воспрепятствовать этому браку…

Он остановился перевести дух.

– Вот как! – вставила генеральша.

– Да, это так, тетушка; но вы знаете как я люблю вас и уважаю, я вас считаю моей второй матерью, и мне было бы очень тяжело, что именно вы смотрите так на этот брак мой, вообще, на избранную мною девушку в особенности, и даже, пожалуй, не захотите благословить меня к венцу…

– Уж это само собою разумеется, я не возьму на свою душу такого греха…

– Вот видите, а между тем, грех-то будет совсем в противном, то есть в том, если вы откажетесь исполнить мою просьбу.

– Ты окончательно сошел с ума и разговаривать с тобой я больше не желаю… – вдруг встала со своего места Глафира Петровна.

– Тетушка! – вскочил в свою очередь Салтыков.

– Отныне я тебе не тетушка, и ты мне не племянник… Ты решил бесповоротно, что женишься, я также решила бесповоротно, что этой свадьбе не бывать… Я приму для этого все меры… Предупреждаю тебя…

– Но, если бы это вам удалось, это будет моим смертным приговором…

– Пусть, лучше смерть, чем бесчестие… Если ты этого не понимаешь – ты не Салтыков!..

Бросив в лицо Глебу Алексеевичу эти жестокие слова, генеральша величественно удалилась из гостиной.

Он остался один. От природы робкий и нерешительный, он растерялся и смотрел вслед удалявшейся тетки глазами, полными слез. Он знал, что теперь разрыв между ним и ей окончательный; как знал также, что Глафира Петровна не постесняется на самом деле принять всевозможные меры, чтобы расстроить его женитьбу. Она имела влияние и вес не только в Москве, но и в Петербурге, и мало ли препятствий можно создать, имея такие, как она, связи, и такое настойчивое, твердое желание. Надо будет с ней бороться. Но как?

Борьба не была в характере Глеба Алексеевича – это был человек, чувствующий себя спокойно и счастливо лишь тогда, когда кругом его царили мир и тишина. Он ожидал, конечно, что родные его восстанут против этого брака, ввиду исключительной репутации его невесты, тем более, что эта репутация, как только она станет его невестой, из района Сивцева Вражка распространится по всей Москве, он думал, что тетушка Глафира Петровна встанет, что называется, на дыбы, но у него была надежда склонить последнюю на свою сторону, в ярких, привлекательных красках описав ей свою ненаглядную Доню, эту честную, открытую, прямую, непочатую натуру. Глядя на свою невесту глазами влюбленного человека, он был убежден, что и тетушка Глафира Петровна посмотрит на нее также, если ему удастся представить ей Дарью Николаевну.

«Конечно, удастся! – думал он, когда ехал по приглашению тетки и предчувствовал, что речь будет об его женитьбе. – Не может же она отказаться проверить лично мое описание будущей Салтыковой…»

Ему хотелось только иметь на своей стороне Глафиру Петровну – до остальных родственников, и близких, и дальних, ему не было никакого дела. Он не лицемерил, говоря своей тетке, что любит ее, как мать. Он знал также, что и она любит его, и огорчать ее ему не хотелось бы.

И вдруг… Глафира Петровна не пожелала даже его выслушать, а прямо ребром поставила вопрос: или она, или его невеста?

Была минута, когда у Глеба Алексеевича мелькнула мысль пожертвовать тетке невестой, но соблазнительный образ Дарьи Николаевны восстал в его воображении и «ненаглядная Доня» победила. Он тряхнул головой, как бы сбрасывая с себя какую-то тягость, и вышел из гостиной с принятым твердым решением: не уступать.

XX
Около невесты

Прошло около недели. Несмотря на свое твердое решение: «не уступать», с каким Глеб Алексеевич Салтыков вышел из дома своей тетки, он не успел приехать домой, как наплыв энергии оставил его, и он снова положительно растерялся и, ходя по своей спальне, только повторял:

– Что будет? Что будет?..

Ему представлялся весь ужас его ближайшего будущего: объяснения с родственниками, соболезнования их, внушения и, наконец, возможность, что Дарья Николаевна может быть грубо оскорблена не только заочно, но и лично.

«От них все станется!» – мучительно проносилось в его голове, и эта возможность горьких минут и даже часов для безумно любимой им девушки холодила его мозг.

«Надо переговорить с Доней, надо предупредить ее… Она умна и сильна духом… Она охранит меня от них!» – вдруг промелькнула в его голове мысль, и он остановился на ней.

Она произвела на него даже совсем успокоительное действие, он почувствовал себя не одиноким, в Дарье Николаевне он почему-то видел сильную опору и защиту, и даже удивился, как эта мысль не пришла ему тотчас в голову, как он, любимый такой девушкой, как его ненаглядная Доня, мог чего-либо или кого-либо опасаться, даже тетушки Глафиры Петровны. В его уме возникла уверенность, что даже для последней борьба с Дарьей Николаевной будет не по силам.

Такова была вера Глеба Алексеевича в любимую им девушку, в ее нравственную силу. Со стороны это было странно, конечно, но это было так. Дарья Николаевна играла с ним как кошка с мышью, известно, что по мышиному мировозрению «сильнее кошки зверя нет».

Глеб Алексеевич решил ехать к Дарье Николаевне и даже мысленно пожелал, что не проехал к ней прямо от Глафиры Петровны. Ошеломленный разговором с тетушкой, он думал несколько успокоиться и собраться с мыслями, чтобы предстать перед своей невестой не «мокрой, ошпаренной курицей» – прозвище, которое Дарья Николаевна нередко за последнее время давала ему. Приказав снова запрягать лошадей, Глеб Алексеевич через каких-нибудь полчаса уже мчался по направлению Сивцева Вражка.

При приближении к заветному домику, сердце его снова точно упало и гнетущие мысли посетили его голову.

– А вдруг Доня меня прогонит, когда я скажу ей, что все мои родные так сильно и так яро восстают против этого брака, и что тетушка, которая мне заменяла мать, отказалась от меня и заявила, что во что бы то ни стало расстроит эту свадьбу?

Он начал обдумывать, как бы ему осторожнее завести с Дарьей Николаевной этот разговор и ничего не надумал. Мысли его путались, а сани, между тем, уже остановились у подъезда дома Ивановой. Он так задумался, что кучер несколько времени обождав и видя, что барин не выходит из саней, обернулся и счел долгом сказать:

– Приехали!

– А, что! – удивленно посмотрел на него Салтыков.

– Приехали, говорю… – окинул его кучер не менее удивленным взглядом.

Глеб Алексеевич пришел в себя, вышел из саней и позвонил. Ему отворил тот же мальчишка-лакей, который отворял ему дверь и в первое его посещение, но уже выражение недоумения и растерянности теперь заменилось радостной улыбкой, делающей, по меткому народному выражению, «рот до ушей».

– Барышня в амбаре… – заявил он, снимал с Глеба Алексеевича верхнее платье.

Салтыков даже обрадовался этому докладу лакея, так как знал, что Дарья Николаевна, занявшись хозяйством, и особенно при посещении амбара, употребляет на это довольно продолжительное время. Он решил им воспользоваться для того, чтобы окончательно обдумать предстоящий с ней разговор. Уже как совершенно свой человек, твердыми, уверенными шагами он прошел в столовую и стал ходить взад и вперед, занятый одной мыслью: как сказать, с чего начать?

Но надумать и здесь он так-таки ничего и не смог, да ему и не пришлось первому начинать разговор. Начала его сама Дарья Николаевна.

– Ну что, отчехвостили молодчика за то, что задумал жениться на «Дашутке-звереныше», на «чертовом отродье», на «проклятой», – заговорила она, входя в столовую и прерывая безрезультатное умственное напряжение Глеба Алексеевича.

Тот вздрогнул от неожиданности начала такого разговора и смотрел на нее умоляющим, виноватым видом.

– Вижу, уже вижу, что как следует ошпарили… Отказываться приехал?

– Доня… – простонал он.

– Что же, отказывайся, Бог с тобой, и без тебя проживу, не умру… Обалдел парень, предложение сделал не весть кому… Не вязать же его мне, шалого, по рукам и ногам… Женись, дескать, женись… Слово дал… Нет, брат, возьми ты свое слово назад и убирайся к лешему…

Она прошла мимо него и села в кресло, стоявшее у одного из окон за ее рабочим столиком. Сначала он прямо был ошеломлен ее речами, но затем стремительно бросился к ней и упал перед ней на колени. Она смотрела на него сверху вниз в полоборота головы.

– Доня, дорогая Доня, что ты говоришь, возможно ли это? Отказаться от тебя, расстаться с тобою – но для меня это хуже смерти… Я так и сказал тетушке Глафире Петровне… Моя нога не будет у нее, я откажусь от всех моих родных, если только они осмеляться относительно к тебе хотя с малейшим неуважением! Ты мне дороже всех, ты мое сокровище, Доня, ты моя жизнь… Возьми жестокие слова назад, скажи, что любишь меня, скажи, Доня, скажи, или я буду чувствовать себя опять таким же несчастным, каким был до встречи с тобой… Скажи, сжалься надо мной.

Он упал головой на ее колени и громко зарыдал.

– Ну, опять занюнил… Знаешь, я терпеть не могу; ну, какой это мужчина, который плачет… Я баба, да никто еще у меня слез не видал…

– Ты… ты… другое дело… ты сильная… я слаб, я нашел свое счастье… а ты его отнимаешь у меня, – не поднимая головы с ее колен и прерывая рыданиями свою речь, говорил он.

– Перестань рюмить, вставай лучше, садись да переговорим толком, – заметила она сравнительно мягко, видимо, тронутая, насколько возможно было это для нее, его словами и слезами.

Он не заставил себе повторять этого приглашения и, покорно встав с колен, сел на ближайший от рабочего столика стул.

– Ты мне скажи, по душе, очень тебе надобна эта твоя старая карга – тетушка?

Глеб Алексеевич, уже привыкший к своеобразным выражениям своей будущей супруги, не сделал даже, как это бывало первое время, нервного движения и тихо отвечал:

– Как же, Доня, не надобна, ведь она любила меня как мать, и я привык уважать ее…

– Ну, это все одни сантименты… Ты мне говори дело… Богата она?

– К чему этот вопрос, Доля?

– Я спрашиваю тебя, богата?

– Да.

– Очень? Богаче тебя?

– Но зачем все это? – с мукой в голосе запротестовал было Салтыков.

– Я спрашиваю, – уже снова очень резко крикнула Дарья Николаевна. – Богаче тебя, отвечай?

– Богаче…

– Ты один наследник?

– Что ты, Доня, что ты? Я об этом никогда и не думал.

– И очень глупо делал, – уронила Дарья Николаевна. – но ты же ближе всех.

– Ближе-то ближе, но…

– Детей у ней нет?..

– Нет, но у ней есть два приемыша, мальчик и девочка, дальние родственники…

– Ну, это пустое…

Салтыков глядел на нее с невыразимым ужасом.

– Что ты это говоришь?

– Ничего, я только так спросила… Надо же мне знать как с ней обращаться…

– Обращаться… с кем?

– С кем же, как не с твоей теткой…

– Но ты думаешь с ней… видеться? – с расстановкой произнес он, окидывая ее удивленным взглядом.

– Ведь ты же не хочешь отказываться от меня, значит, я буду твоей женой, а ее племянницей, не можем же мы не видаться…

Эта фраза, сказанная с такой непоколебимой уверенностью, невольно отдалась в сердце Глеба Алексеевича и наполнила это сердце надеждою на действительную возможность примирения с Глафирой Петровной после свадьбы. Эта приятная мысль, соответствовавшая его затаенному желанию, заставила его позабыть напугавший его было допрос со стороны Дарьи Николаевны о богатстве Глафиры Петровны Салтыковой.

– Доня, дорогая моя, если бы это случилось?

– Что это?

– Если бы ты действительно примирила бы меня с ней и с собой…

– Это так и будет… – уверенно сказала Дарья Николаевна.

– Дай-то Бог! – воскликнул он.

– А теперь расскажи мне все, что она тебе говорила, но по возможности слово в слово, без утайки, я ведь знаю, что она мне достаточно почистила бока и перемыла косточки, так что в этом отношении ты меня не удивишь и не огорчишь…

Глеб Алексеевич, действительно, не упустив ни одной подробности, целиком передал Дарье Николаевне беседу свою с Глафирой Петровной Салтыковой. Иванова слушала внимательно, и лишь в тех местах, которые касались ее, чуть заметная, нервная судорога губ выдавала ее волнение.

– Это ничего, старуха обойдется… – небрежно сказала она после того, как Салтыков кончил.

– Ты думаешь? – бросил он на нее умоляющий взгляд.

– Я уверена, да и что же она может поделать…

– Я не скрою от тебя, что тетушка имеет в Москве большие связи, она даже пользуется некоторым влиянием в Петербурге…

Он остановился. Дарья Николаевна вскинула на него гордый взгляд.

– Что могут поделать ее связи и влияние против брака взрослого человека с независимой девушкой-сиротой…

– Так-то оно так, но люди злы…

– На злых надо быть злыми…

– А все-таки было бы лучше, если бы все обошлось мирком да ладком… – тихо проговорил Салтыков.

– Да оно верно так и будет… Похорохорится твоя генеральша, да и в кусты… Помяни мое слово…

– Хорошо бы это, ах как хорошо…

– Посмотрю я на тебя, Глебушка, какой ты трусишка, а еще мужчина, офицер… Стыдись…

– Это не трусость, Донечка, я просто не люблю свары и неприятностей, я враг всяких непрязненных столкновений с людьми…

– Ну, без этого, парень, на свете не проживешь… Однако, плюнем на это, давай-ка пить сбитень…

Дарья Николаевна захлопала в ладоши и отдала явившейся Фимке соответствующие приказания.

XXI
Неудачи генеральши

Не прошло и недели, как случилось обстоятельство, окончательно убедившее Глеба Алексеевича не только в практической сметке, но прямо прозорливости и уме его невесты – Дарьи Николаевны Ивановой. Он постепенно за неделю убедился, что она права в том, что тетушка-генеральша «похорохорится, похорохорится, да и в кусты», по образному выражению Дарьи Николаевны, так как никаких ни с какой стороны не было заметно враждебных действий, и даже при встрече с родственниками, он видел только их соболезнующие лица, насмешливые улыбки, но не слыхал ни одного резкого, неприятного слова по его и его невесты адресу: о его предполагаемом браке точно не знали или не хотели знать – последнее, судя по выражению лиц родственников и даже просто знакомых, было правильнее.

Но того, что случилось в один прекрасный день, когда он сидел в столовой с Дарьей Николаевной и держал на руках моток шерсти, которую последняя усердно сматывала на клубок, Глеб Алексеевич положительно не ожидал. Среди царившей в доме тишины оба они услыхали страшный грохот въехавшего и остановившегося у крыльца экипажа.

Глеб Алексеевич даже вздрогнул, а Дарья Николаевна со свойственной ей резкостью, воскликнула:

– Кого это черти во двор занесли… Верно по ошибке вкатили, ко мне некому…

Вбежавашая почти в ту же минуту Фимка рассеяла их недоумение и, лучше сказать, повергла их в еще большее.

– Матушка-барышня, сама енеральша приехала, сама!..

– Какая генеральша такая? – вопросительно крикнула на нее Дарья Николаевна.

– Сама енеральша… ихняя… баринова тетушка… – путалась от волнения Фимка.

Если бы удар грома разразился из безоблачного неба над головой Глеба Алексеевича, на него бы не произвело это такого ошеломляющего впечатления, как только что услышанное известие. Не поверила ему в первую минуту и Дарья Николавена.

– Что ты брешешь! Путаешь, что-нибудь…

– Зачем путать, матушка-барышня, сама видела, как они из рыдвана вылезали, два гайдука под руки вынимали, Васютка теперь с ними, ее в передней разоблакают… Вас спросила… Чай, знаю я в лицо их тетушку, енеральшу Глафиру Петровну.

Сомнения быть не могло. Фимка и Дарья Николаевна действительно знали в лицо генеральшу Салтыкову. Они нарочно, чтобы поглядеть на нее, ходили в церковь Николая Явленного, где она присутствовала на воскресных и праздничных службах на особо отведенном ей почетном месте.

Предусмотрительная Дарья Николаевна, с помощью своих слуг, с Фимкой во главе, разузнала всю подноготную об избранном ею женихе, знала наперечет всех его московских родственников, хотя их было очень много, как знала и то, что главной и близкой родственницей была генеральша Глафира Петровна. Дарья Николаевна хорошо понимала, что в глазах этих родственников и особенно генеральши она не представляла завидной партии для Глеба Алексеевича Салтыкова, предвидела, что ей придется вести против них борьбу, и для обеспечения себе победы, тем более, по ее мнению легкой, так как на стороне ее была главная сила, в лице самого Салтыкова, все же, хотя и поверхностно, но ознакомилась с неприятелем.

– Доня, что же делать? – оправившись от первого впечатления, почти шепотом произнес Глеб Алексеевич.

– Что делать? – почти презрительно оглянула его Дарья Николаевна. – Что делают, когда гости приезжают? Их принимают.

– Ты выйдешь? – окончательно упавшим шепотом произнес он.

– Нет, Фимку пошлю, – сердито буркнула она.

– А я?

– Сиди уж тут, да шерсть-то, смотри, спустил… Фимка домотает… Авось сюда твоя генеральша не полезет, не отыщет свое сокровище, да, может, и искать-то не захочет, – с явною насмешкой в голосе произнесла она.

Салтыков сидел, что называется, ни жив, ни мертв, и молчал. Спущенную шерсть, однако, он постарался поправить. Дарья Николаевна оглядела себя. Она сегодня, не в пример другим дням, была в чистом, темнокоричневом платье, прекрасно оттенявшем белизну ее кожи, и вообще, не только бывшем ей более к лицу, чем другие, но даже придававшем ей скромную миловидность. Она выглядела девушкой приличного круга, которой не совестно предстать перед такой важной гостьей, как генеральша Глафира Петровна Салтыкова.

Все это промелькнуло в ее голове при беглом самоосмотре, и она легкой, спокойной походкой вышла из столовой, прошла угольную и очутилась в гостиной, где в кресле уже сидела Глафира Петровна. Дарья Николаевна оказалась на самом деле права. Генеральша Салтыкова действительно «похорохорилась, похорохорилась, да и в кусты». Произошло это вследствие того, что особы высшей московской администрации, к которым она обратилась было за содействием и поддержкой, мягко, почтительно, но вместе с тем и довольно решительно уклонились от вмешательства в это «семейное дело». Одна из этих «особ» даже поставила Глафиру Петровну в тупик.

– Да вы видели ее сами, ваше превосходительство? – спросила «особа».

– Кого?

– Да будущую госпожу Салтыкову?

– Нет, не видела, да и видеть не хочу…

– Напрасно, а говорят, она очень красива…

– А мне какое дело…

– Как какое… Да может быть ее за красоту-то и злословят… Это бывает между женщинами.

– Да о ней говорят дурно не одни женщины…

– Э, ваше превосходительство, наш-то брат мужчина часто, ох, как часто, болтает только то, что ему в уши нажжужат бабы… Недаром молвится присловье, что хоть мы и головы, а вы шеи, куда захотите, туда и повернете…

– То-то мой племянник, кажется, заводится такой шеей, что ему с ней и головы не сносить…

– Как знать… Может и счастливы будут… А если нет, не на кого будет пенять, сам выбирал…

– Да вы, ваше превосходительство, и впрямь, кажется, думаете, что эта свадьба состоится?.. – привскочила даже с кресла Глафира Петровна.

Разговор происходил секретно, в кабинете «особы».

– Не только думаю, но уверен… Я несколько понаслышке знаю эту Дарью Николаевну Иванову, и то, что я о ней знаю, говорит мне, что если она засетила племянничка вашего превосходительства, так он не вырвется…

– Ох, засетила… правильно вы выразились, ваше превосходительство, засетила.

– То-то и оно-то.

– Да ведь это ужас!..

– Не так страшен черт, как его малюют, ваше превосходительство… Может все и Сплетки плетут про нее…

– Какие сплетки, ведь мне сам Глебушка рассказывал, что познакомился с ней переодетой в мужское платье… На кулачных боях дерется, в комедию с дворовой девкой переодетая шастает… Да и зла она, говорят, как зверь лютый…

– Ну, это еще не велика беда…

– Как так?

– Чо же, ведь она сирота… Ее некому остановить, будет муж, переделает…

– Где уж моему Глебушке, – почти слезливо произнесла Глафира Петровна, чувствуя, что почва ускользает из-под ее ног.

– Это уж его дело… А если я сказал, что не велика беда, так я это и доказать могу… Сами, чай, знаете, что сплетницами Москва кишмя кишит… Из мухи слона они делают, и если о Дарье Ивановой только и разговору есть, что на кулачках она дерется да по комедиям шатается, значит, уже более не за что сплетни зацепиться, а то бы ведь ее при первом появившемся около нее мужчине десятками любовников бы наградили и уж так бы разнесли, что любо дорого… Подумали ли вы об этом, ваше превосходительство?

– Я и сама слышала, что она соблюдает себя… – задумчиво проговорила Глафира Петровна, – и что умна очень…

– Вот видите.

– Но только вот зла-то, зла…

– Зла, а может и не зла совсем… Может строга с людьми, да с нахалами, а это, ваше превосходительство, извините меня, я даже недостатком не считаю…

– Так-то оно так… – произнесла сбитая совершенно с позиции генеральша.

«Особа», с которой она вела беседу, была, быть может, единственной в Москве, мнением которой Глафира Петровна дорожила.

– Так вы, ваше превосходительство, полагаете, что не надо противостоять его склонности?

– Не только полагаю, но думаю, что и противостоять-то нам никак нельзя…

Генеральша вскинула на него вопросительно-недоумевающий взгляд. Сознание своего бессилия перед каким-нибудь вопросом не входило в характер московской «всесильной особы». Особа поймала этот взгляд, видимо, поняла его и покровительственно, по привычке, улыбнулась.

– Удивлены, ваше превосходительство, слыша от меня такие слова… Но власть человеческая ограничена, и против женской красоты и женского ума она зачастую совершенно бессильна, особенно когда нет «поступков». Ваш племянник, Глеб Алексеевич, человек совершенно самостоятельный, ему нельзя запрещать жениться потому только, что его будущая супруга зла. Он на это весьма разумно ответит: «Вам какое дело! Мне ведь с ней жить, а не вам!» Она тоже девушка, живущая по своей воле и к тому же, что там ни говорите, дворянка… Нет у ней ни родителей, ни родных… Зацепила она парня крепко, приказать ей его выпустить тоже нельзя, просить, пожалуй, можно, но едва ли она эту просьбу исполнит… Женишок-то больно завидный ей на крючочек попал, не выпустит…

– Ох, завидный, уж какой завидный, лучших невест Москвы с руками бы отдали… Не выпустит, ох, не выпустит… – разохалась уже совершенно обескураженная Глафира Петровна.

– Навряд ли, говорю и я, выпустит… – согласилась «особа».

– Так я над вашим советом подумаю… Повидаю ее… – заключила, несколько успокоившаяся, генеральша.

– Повидайте, повидайте… Мне сообщите… Интересно…

Глафира Петровна простилась и поехала домой. Мнение, высказанное «особой», хотя и не в такой ясно определенной форме, слышала она и от других лиц, к которым обращалась за советом, но «настойчивая старушка» оставалась при своем особом мнении и всеми силами старалась найти себе союзников и помощников в деле расстройства не нравящегося, скажем более, ужасающего ее брака племянника ее Глебушки с Дарьей Николаевной Ивановой. Никто, впрочем, не возбудил вопроса, видела ли она сама девушку, против которой так восставала.

«Надо, действительно, ее посмотреть! – решила она. – Вызову ее к себе! Нет, это не следует, надо застать ее врасплох, в домашней обстановке, а то она у меня, бестия, прикинется такой ласковой да почтительной, подготовившись, что и меня, старуху, обморочит», – бросила она мысль о вызове к себе Дарьи Николаевны.

«А может я ее упрошу саму отказаться от Глебушки? – вспомнила она слова «особы»: «попросить можно». – Отступного посулю и дам…»

Эта мысль особенно понравилась Глафире Петровне. Когда она вернулась домой, посещение Ивановой на другой день было решено.

Мы видели, что решение это было приведено в исполнение.