Текст книги "Людоедка"

VIII
Еще жертва

В то время, когда происходила описанная нами сцена в кабинете «власть имущей в Москве особы», Дарья Николаевна Салтыкова уже встала, оделась тщательнее обыкновенного и занялась хозяйственными распоряжениями. На нее снова, как говорили дворовые, нашел «тихий стих». Она была на самом деле в прекрасном расположении духа и даже говорила со всеми ласковым, медоточивым голосом. Происходило это от приятно вчера проведенного вечера и от предвкушения сладости сегодняшнего второго свидания.

Тютчев был забыт, а воспоминание об этом «вероломном мужчине», как мысленно называла его Салтыкова, за последнее время было почти единственною причиною ее дурного расположения духа, так сильно отпечатывавшегося на спинах, лицах и других частях тела ее несчастных дворовых. В сердце стареющей, но еще полной жизни красавицы всецело царил Костя. Она была уверена, что овладела им теперь совершенно, что он ей безраздельно принадлежит и душой, и телом. Даже допущенная им ошибка в имени, обеспокоившая было ее утром и вызвавшая желание расследовать отношения молодого человека к Маше, была если не забыта, то потеряла в ее глазах значение.

– Просто привык он звать ее так с детства, ну и обмолвился… – успокаивала она себя.

С нетерпением ожидала она время возвращения Кости со службы и несколько раз посылала Дашу справляться, не пришел ли он?

Возвращавшаяся горничная по-прежнему отвечала, что «барина» еще нет. Время шло. Салтыкова начала уже беспокоиться.

– Куда он мог запропоститься? Ишь, негодный… Ждут тут его, ведь сам, чай, догадывается, что ждут, а он домой глаз не кажет…

Наступил вечер и беспокойство Дарьи Николаевны дошло до высшего напряжения.

– Что же это с ним случилось? Непременно что-нибудь да случилось… Надо разузнать…

Она послала несколько гонцов в место служения Кости и к некоторым знакомым, а сама поехала к «власть имущей особе».

– Может старый черт разнежился да у себя задержал… Все дело мне может испортить, развалина…

У «особы» ее ожидала совершенная неожиданность.

– Не принимают… – суровым тоном, недопускающим возражения, заявил ей швейцар, еще недавно, зная ее отношения к его превосходительству, со всех ног бросившийся ей навстречу.

– Уехал куда-нибудь? – спроисла Салтыкова.

– Не принимают, – повторил он.

– А Тамара Абрамовна?

– Не принимают…

– То есть как не принимают? Ты ошалел, што ли, меня не принимают?..

– Так точно, вас… Не ошалел, а приказано так.

– Приказано?.. – до крови закусила себе губу Салтыкова.

– Точно так…

– Так скажи, любезный, по крайней мере, не был ли у вас Костя?.. Не здесь ли он?..

– Никак нет-с!..

Дарья Николаевна уехала, совершенно пораженная.

– Что это значит? Этот старый хрыч что-то затеял… «Не принимают…» И старая хрычевка туда же… Ну, да пес с ними… Только бы мне найти Костю…

Мысль об исчезнувшем предмете ее страстного каприза помешала ей даже обратить, как это несомненно сделала бы она в другое время, серьезное внимание на странное приказание, отданное швейцару «особой» и ее «домоправительницей» не принимать ее, Салтыкову. Если бы она была способна рассуждать, то, быть может, сблизила бы эти факты и догадалась бы, что исчезновение Кости находится в связи с таким распоряжением «власть имущей в Москве особы». Но рассуждать Дарья Николаевна не была способна.

– Где он? Куда он мог деться? – гвоздем сидел у нее в мозгу вопрос.

– А может он теперь ждет меня дома… Зашел на радостях к товарищам… и запоздал… – старалась она себя утешить.

– Пошел скорей… Чего точно с кислым молоком тащишься! – крикнула она кучеру, который и без того ехал крупной рысью.

Тот погнал лошадей. Дома Дарью Николаевну ждало разочарование.

– Пришел Костя? – спросила она отворившего ей дверь лакея.

– Никак нет-с… Не изволили приходить.

Салтыкова побледнела. Дело становилось серьезным. Туча-тучей прошла она в свою комнату. Возвратившиеся слуги не разузнали ничего. В доме, оживившемся было утром, ввиду хорошего расположения духа грозной хозяйки, все снова затихло, замерло.

«Куда же он мог запропоститься?.. – думала и передумывала она и, как лютый зверь в клетке, ходила из угла в угол своей комнаты. – Неужели он убежал именно от нее?»

Вся кровь бросилась ей в голову при этой мысли, оскорбляющей ее, как женщину. Как, мальчишка, которого она отличила, которого она приласкала, отплатил ей такой страшной насмешкой!

Она старалась отвязаться от этой тяжелой, назойливо лезшей ей в голову мысли и придумывала всевозможные причины отсутствия Кости, вплоть до гибели его под копытами лошадей. Она лучше желала бы видеть его мертвым, нежели убежавшим от повторения ее объятий. Она была бы гораздо спокойнее, если бы в соседней комнате лежал его обезображенный труп, нежели теперь, при неизвестности, где находится человек, которого она еще сегодня утром считала своей неотъемлемой собственностью. Такова была сила себялюбия в этой женщине.

Наступила ночь, а Костя не возвращался. Дарья Николаевна провела эту ночь без сна. Она разделась, но с открытыми, горящими бессильной злобой глазами, пролежала до раннего утра. Посланная ею Даша возвратилась с докладом, что барина все нет. Салтыкова вскочила с постели, оделась и снова помчалась в дом «власть имущей в Москве особе». Она надеялась, что в приемные часы – это был и приемный день – ее пропустят, но надежды ее рушились в подъезде. Грозный швейцар загородил ей дорогу, произнеся вчерашнее:

– Не принимают…

– Но ведь сегодня приемный день… – начала было Дарья Николаевна, – ведь идут же люди…

Она указывала на поднимавшихся по лестнице просителей.

– Не принимают… – повторил, вместо ответа, швейцар.

– Экий олух!.. – обругалась Салтыкова, неизвестно по адресу ли швейцара или «особы» и вышла из подъезда.

Сев в экипаж, она грозно крикнула:

– Домой!

Дорогой, однако, у нее явилась мысль, что исчезновение Кости и упорное недопущение ее в дом «особы» должно иметь связь.

«Неужели он побежал туда и рассказал все этой старой карге?.. – со злобой думала Дарья Николаевна. – И с чего это?.. Это не спроста… Есть у него, верно, какая ни на есть зазноба… А то чего бы ему, кажется, больше надо…»

Она вернулась домой и все же первый вопрос ее был:

– Костя вернулся?

– Никак нет, не изволили возвращаться, – как и вчера отвечал лакей.

В ее комнате Дарью Николаевну встретила Даша.

– Диво дивное, Дашутка, куда его унесло… – заметила ей Салтыкова.

– Уж и сама ума не приложу, матушка-барыня, куда они могли деваться… Барышня наша тоже разливается плачет, – отвечала Даша.

– Барышня, какая барышня?.. – сверкнула глазами Дарья Николаевна.

– Барышня, Марья Осиповна, страсть как убивается.

– Убивается… А-а… – протянула Салтыкова.

– Страсть!.. С утра сегодня из своей комнаты не выходила. Глаз не осушает…

– Позови-ка ее сюда.

– Слушаю-с. Даша удалилась.

– Я ей покажу плакать да убиваться по нем… Девчонка… Может у него с ней в этом и согласие… Не даром он так нежно звал меня по ошибке Маша, Машенька…

Глаза Дарьи Николаевны горели злобным огнем, она нервными шагами ходила по комнате и с видимым нетерпением глядела на дверь, из которой должна была появиться Маша.

«Посмотрим, посмотрим на красавицу, на тихоню; воды не замутит, а по мальчишке плачет, убивается… Посмотрим, что она скажет, чем объяснит…» – злобно думала Салтыкова.

Дверь отворилась и на ее пороге появилась молодая девушка. Лицо ее было все в красных пятнах, глаза опухли от слез. Маша остановилась недалеко от двери, с полными глазами слез, и сказала:

– Вы меня звали, тетя Доня?

– Звала, голубушка, звала, – злобно прошипела Дарья Николаевна. – Услыхала, что ты о чем-то ревмя ревешь, так узнать захотела, о чем бы это?..

– Да разве вы не знаете?

– Что не знаю-то?

– Да ведь Костя пропал…

– Костя, это кто же тебе Костя приходится?..

Девушка широко открытыми глазами смотрела на Салтычиху.

– Как кто Костя… Костя…

– Ты говоришь о Константине Николаевиче Рачинском?.. – строго заметила Дарья Николаевна.

– Да… – чуть слышно прошептала молодая девушка.

– Так пора бы тебе знать, ишь какая дылда выросла стоеросовая, что полуименем мужчин зовут девушки только невесты и то с согласия старших.

– Я… – начала было Маша, но Салтыкова оборвала ее:

– Твоя речь впереди… А теперь скажи мне на милость, чего ты по нем так убиваешься… Родня он тебе не весть какая, седьмая вода на киселе… Любишь ты, что ли его?..

– Мы любим друг друга, тетя Доня… – с какой-то болезненной решимостью выкрикнула молодая девушка.

– Вот как… Так в разлуке с милым дружком слезами обливаешься… – уже с неимоверною злостью зашипела Салтыкова. – Может у вас это условленно было заранее. Сказал милый дружок Костинька, я-де сбегу из дому, и тебе потом дам весточку, моя лапушка, сбежишь и ты… Что-де смотреть на нее, «Салтычиху», «кровопивицу». И сбежал, а ты и часу без него остаться не можешь… Понимаю, понимаю…

– Что вы, тетя Доня… Я и не знала… – уже с рыданиями начала говорить Маша.

– Не знала… Так я тебе и поверю… Врешь, мерзавка, врешь, корова долгохвостая… Я тебя выучу, как у меня в доме шашни с мальчишками устраивать.

Дарья Николаевна подошла к молодой девушке совсем близко.

– Тетя… – подняла та на нее полные слез глаза.

– Я-те задам тетя, – окончательно остервенилась Салтыкова и, схватив левой рукой молодую девушку за косу, с силой рванула ее.

Маша дико вскрикнула и пошатнулась. Дарья Николаевна повалила ее на пол и стала таскать по ковру, нанося правой рукой, сжатой в кулак, побои куда попало. Не ограничившись этим, она пустила в ход ноги и буквально топтала несчастную жертву своего зверского гнева. Маша перестала кричать и только глухо стонала. Вбежавшая на крик Даша остановилась у порога комнаты и безучастно смотрела на происходившее. Дарья Николаевна не обратила никакого внимания на эту свидетельницу своей зверской расправы и продолжала истязать молодую девушку. Наконец, она, видимо, устала.

– Тащи ее в людскую избу… Чтобы в доме моем ее духу не было… Одеть в паневу… За скотиной пусть ходит… Я с ней еще переведаюсь! – крикнула она Даше и, оттолкнув ногой почти бесчувственную Машу, уселась на диван, тяжело дыша и отдуваясь.

– Уморила, совсем уморила, подлая!

Даша подскочила к лежавшей на полу девушке, сильными руками подхватила ее подмышки и таким образом почти вынесла еле передвигающую ноги, всю избитую Машу из комнаты ее палача.

– В людскую… Сейчас же переодеть в паневу… Я приду поглядеть! – крикнула ей вдогонку Салтыкова.

– Слушаю-с… – на ходу отвечала Даша.

Подтверждение приказания было сделано потому, что Дарья Николаевна знала, с какою любовью все дворовые относятся к Марье Осиповне.

IX
В Петербурге

В то время, когда последние события частной жизни наших героев происходили в Москве, в Петербурге совершались события государственной важности, которые, впрочем, служили лишь прелюдией к чрезвычайной важности «действу», имевшему влияние на исторические судьбы России вообще и на судьбу действующих лиц нашего правдивого повествования в частности. Незадолго до описываемого нами времени скончалась императрица Елисавета Петровна.

Смерть государыни была совершенно неожиданная и внезапная. Она умерла в Царском Селе, в самый день Рождества Христова, 25 декабря 1761 года. По преданию, смерть императрицы предсказала петербургским жителям известная в то время юродивая Ксения, могила которой на Смоленском кладбище и до сих пор пользуется особенным народным уважением. Накануне кончины государыни Ксения ходила по городу и говорила:

– Пеките блины, вся Россия будет печь блины!..

Мы назвали смерть императрицы внезапною, так как, хотя последние годы своего царствования она была почти всегда больна, но о возможном опасном исходе ее болезни не было ни слухов, ни толков. За эти последние четыре года выдвинулся, так называемый, молодой двор. Он сильно занимал внимание иностранных дипломатов, которые предугадывали, что готовится крупная историческая драма.

«Внук Петра Великого», как сказано было в манифесте Елисаветы Петровны, был совершенно таинственный незнакомец для русских людей. Сын Анны Петровны, Петр Федорович, долгие годы издали пугал, как призрак, русских венценосцев. Анна Иоанновна и Анна Леопольдовна ненавидели «чертушку», что живет в Голштинии, как прозвали Петра Федоровича при дворе. Елизавета Петровна решилась рассеять призрак тем, что вызвала его из далекой тьмы на русский свет.

Петр Федорович, рано осиротелый, получил далеко не блестящее образование и воспитание. Даже Елизавета Петровна была поражена невежеством своего племянника и приставила к нему академика, который обучал его по картинкам. В 1745 году ему минуло семнадцать лет и его женили на Екатерине Алексеевне, которая была годом моложе своего жениха. Она родилась в Шеттине, где ее отец был губернатором. До пятнадцати лет прожила она там, в скромной комнатке, наверху губернаторского дворца, подле колокольни. Ее мать вела рассеянную жизнь, отец был углублен в свои занятия. Поглощенные своими делами, родители сдали девочку на попечение француженки, яркой поклонницы Мольера, и немца-учителя.

Но в девочке вскоре обнаружилось самостоятельное стремление к знанию, к философствованию и независимости. Когда ей исполнилось пятнадцать лет, ее мать, снабженная наставлениями Фридриха II, привезла дочь в Петербург, где через год она была обвенчена с Петром Федоровичем, несмотря на предостережения врачей, по поводу болезненности жениха, и протест духовенства, так как Петр Федорович приходился двоюродным братом, по матери, своей невесте. Почти девчонкой, из крошечного немецкого двора она сразу попала в глубокий омут козней. Ее окружили распри царедворцев, осложненные борьбой с Фридрихом, подозрительность императрицы, разжигаемая фаворитами, и раздоры с мужем. Последний, женившись, высказал свой нрав, как человек вполне самостоятельный. Болезненный, бесчувственный телом и бешенным нравом, с грубыми чертами вытянутого лица и неопределенною улыбкою, с недоумевающими глазами под приподнятыми бровями, лицом, изрытым оспою, Петр Федорович не скрывал своей радости при победах пруссаков над русскими – в то время происходила война, известная в истории под именем «семилетней». Он любил только свою Голштинию, завел родную обстановку, окружил себя голштинскими офицерами, собирался отдать шведам завоевания своего деда, чтобы они помогли ему отнять Шлезвиг у Дании.

Но главной, преобладающей страстью его была страсть к Фридриху II. Он благоговел перед этим «величайшим героем мира», как он называл его и готов был продать ему всю Россию. Ему были известны имена всех прусских полковников за целое столетие. Фридрих основывал все свои расчеты на этом своем слепом орудии в Петербурге. Он надеялся также на жену Петра Федоровича, отец которой состоял у него на службе. Говорят даже, что когда он пристраивал ее к русскому престолу, она даже ему слово помочь Пруссии.

Но в этой женщине ошиблись все, кто думал сделать ее своим орудием. В течении восемнадцати лет Екатерина одна выдержала борьбу со всеми, начиная с Бестужева, который сильно негодовал на нее и очень скоро выпроводил ее мать домой.

Скажем несколько слов об этом выдающемся политическом деятеле того времени, так как ему суждено было играть в жизни наших московских героев некоторую роль.

Алексей Петрович Бестужев-Рюмин был один из самых усердных и даровитых волонтеров Петра I. Проведя юность в Германии, где ничего не упускал из виду и набрался всевозможных сведений, он изобрел даже одно известное лекарство. Но больше всего постиг он извороты тогдашней дипломатии. Великий преобразователь восхищался его ловкой исполнительностью и держал его резидентом в таких важных для него местах, как Голландия и Дания. Из Бестужева выработался русский Остерман. Державам, особенно его заклятому врагу Фридриху II, приходилось вести немалую борьбу с этим «коварным честолюбцем», который причислял себя к «большим господам России».

Неутомимый в труде и проницательный, Бестужев вмешивался во все и не пренебрегал ничем для своих целей. По словам Фридриха, он продал бы самою императрицу, если бы кто мог ее купить. Мы знаем, что он был одно время клевретом Бирона и помог ему сделаться регентом. Он был арестован в ночь переворота, но Лесток, один из главных участников «елизаветинского действа», вытянул его из тюрьмы и приблизил его к Елизавете Петровне. Это не помешало ему погубить вскоре своего благодетеля. Лесток ему был обязан своим падением.

Елизавета Петровна не любила Бестужева – этого пятидесятилетнего упрямого дипломата, с сухим, надменным выражением во взгляде, с тонкими и сжатыми губами и большим лбом. Вечно с кипами бумаг он докучал ей делами. Но она радовалась, что могла свалить бремя правления на этого незаменимого труженика. Она сделала его графом и канцлером. Бестужеву удалось убедить императрицу в необходимости союза с Австрией, что подорвало влияние Лестока, подкупленного Версалем и Фридрихом. Затем он перехватил депеши приятеля Лестока, маркиза Шетарди, полные дурных отзывов об Елизавете. Шетарди был выпровожден из России. Лестока пытали и сослали. Удален был даже вице-канцлер Воронцов, женатый на родственнице императрицы, обнаруживший сочувствие к Франции.

Новая опасность для канцлера восставала в лице наследницы престола. Из депеши Шатарди оказывалось даже, будто Екатерина дала слово Фридриху II низвергнуть его. Но молоденькая великая княгиня сумела так обойти старого дипломата, что между ними постоянно установилась приязнь.

Цесаревна жила в уединении и в этом уединении много училась, читала и наблюдала. Ей скоро надоели романы; она взялась за историю и географию. Ее увлекали Платон, Цицерон, Плутарх и Монтескье, в особенности же энциклопедисты, а именно Вольтер, которого она и называла своим «учителем». У нее была всегда книжка в кармане, даже когда она каталась верхом – ее любимое развлечение. Сильно подействовал на нее Тацит.

Она стала полагаться на себя, не доверять людям; она во всем и всюду доискивалась корня вещей, так что дипломаты называли ее в своей переписке: «философом». Цесаревна научилась притворяться: то лежала больная, при смерти, то танцевала до упаду, болтала, наряжаясь, разыгрывала смиренницу, угождала императрице и ее фаворитам, подавляя отвращение к мужу. Она готова была обманывать других, считая «самым унизительным быть самой обманутой». Уже тогда она говорила: «Как скоро я давала себе в чем-нибудь обет, то не помню, чтобы когда-либо не исполнила его». Она сама сказала себе: «Умру или буду царствовать здесь».

«Одно честолюбие поддерживало меня», – признавалась Екатерина. И оно «все преодолевало», подтверждают посланники держав. Она высказала любовь ко всему русскому, строго соблюдала посты и посещала церкви. Скоро многое узнала о стране, научилась говорить по-русски в совершенстве, вскакивая по ночам, чтобы долбить свои русские тетрадки.

К концу царствования Елизаветы Петровны уже выяснилось ближайшее будущее. Петр Федорович терял уважение окружающих и возбуждал к себе недоверие русских. Даже враги Екатерины не знали, как отделаться от него. Екатерина была лишена даже материнского утешения. Когда родился у нее сын Павел – это было в 1754 году, Елизавета Петровна тотчас унесла ребенка в свои покои и редко показывала его ей.

Это увеличивало всеобщее сочувствие, которое наследница приобретала с каждым днем. Ее уважали и противники. Подле нее образовался кружок приверженцев из русских. Ей тайком предлагали свои услуги даже Шувалов и Разумовский. К ней повернулся лицом сам Бестужев, ненавидивший Фридрихова друга, Петра Федоровича. В виду болезни императрицы, он составил план возведения на престол трехлетнего Павла, с провозглашением регентшей Екатерины Алексеевны. Сношения с цесаревной привели к «бестужевской истории». Канцлера обвинили в том, что он «в самодержавном государстве вводил соправителей и сам соправителем делался». Так как Бестужев, а равно и Екатерина Алексеевна находились в переписке с Апраксиным, то говорили, будто канцлер, при опасном припадке императрицы, велел фельдмаршалу отступить, чтобы иметь войска под руками для исполнения своего плана. Бестужев был лишен чинов и сослан в подмосковную деревню, где он стонал и читал Библию, продолжая, однако, тайные сношения с великою княгинею. Тогда же арестованы некоторые приближенные Екатерины. Елизавета Петровна допрашивала ее сама и сказала:

– Вы считаете себя умнее всех и вмешиваетесь во все дела.

– Надо раздавить змею, – шептали друзья наследника престола императрице.

Но Екатерине Алексеевне удалось растрогать императрицу ловкими ответами, слезами и просьбой отпустить ее к родителям. Елизавета Петровна сказала своему духовнику, отцу Федору Дубянскому, что великий князь не умен, а жена его очень умна. С тех пор имя Екатерины на время исчезло из политической летописи.

Последние годы императрицы Елизаветы были тяжелы. Она сама, повторяем, болела, даже не могла подписывать бумаги. Болели и просились в отставку и ее сотрудники, а главный из них, Бестужев, сидел в деревне, в опале, изредка наезжая в Москву. Казна до того оскудела от войны, которая не дала России ничего, кроме боевой славы солдат, что ввели лотереи, которыми прежде не решались пользоваться, и не могли достроить Зимнего дворца, работы которого производились под наблюдением знаменитого архитектора Растрелли. К осени 1761 года императорский Зимний дворец был готов вчерне, но на отделку не хватало средств, и напрасно Растрелли просил о правильном отпуске денежных сумм и обещал окончить работы в сентябре 1762 года. Но время шло в переписке и Растрелли денег не получал. Дворец стоял неотделанным. Незадолго до смерти, императрица Елизавета Петровна освободила много ссыльных и подсудимых и издала при этом указ, в котором сознавалось, что внутреннее управление государства расстроено.