Текст книги "Тайна высокого дома"

XXVI
Сватовство

Через несколько дней после встречи в городском саду с Сабировым, Татьяна Петровна, в сопровождении Иннокентия Антиповича, возвратилась в высокий дом.

Прислуга встретила их известием, что незадолго перед ними приехал на заимку Семен Порфирьевич Толстых.

Иннокентий Антипович поморщился. Он не любил этого родственника своего хозяина – двоюродного брата Петра Иннокентьевича.

Семен Порфирьевич был небогатый к-ский купец-барахольщик, то есть занимавшийся скупкою старья, которое по-сибирски называется «барахло». С этой торговлей в Сибири связаны темные операции покупки заведомо краденого, особенно чаю, часто по несколько цибиков обрезаемого с обозов.

Пользуясь довольно близким родством с богачом-золотопромышленником, Семен Порфирьевич обделывал свои делишки удачно и главное – безопасно. Ни характером, ни наружностью он не был похож на своего двоюродного брата. Суетливый, любопытный, льстивый, небольшого роста, с кругленьким брюшком и с чисто выбритою плутоватою, лоснящеюся от жира физиономиею он производил своей фигурой и манерой обращения с людьми отталкивающее впечатление.

– Что с тобой, крестный? – спросила Татьяна Петровна, увидав нахмуренное лицо Гладких.

– Когда я не только вижу этого человека, но даже слышу о нем, у меня переворачивает все нутро, вся желчь поднимается во мне… Отец и сын – одного поля ягоды…

– Что же они тебе сделали?

– Пока ничего, но я уверен, что они еще принесут к нам в дом много несчастья и горя.

– Ты думаешь?

– Это мое предчувствие неспроста… Я, как хорошая собака – чую волка издали. Этот сладенький, вечно улыбающийся, тихо подползающий Семен Порфирьевич имеет вид отъявленного жигана… Ты увидишь, что я буду прав… К счастью, я всегда настороже.

– Ты, крестный, видишь все в черном цвете.

– Исключая тебя, моя дорогая, – пошутил Гладких, насильственно улыбаясь.

Они разошлись по своим комнатам переодеться после дороги.

Наступило время обеда, когда Татьяна Петровна, уже побывавшая у отца в кабинете и поздоровавшаяся с ним, вышла в столовую, где за столом сидел Семен Порфирьевич, его сын Семен Семенович, Толстых и Гладких.

– А, племянница… дорогая племянница! – вскочил из-за стола и своей скользящей походкой подлетел к молодой девушке Семен Порфирьевич. – Хорошеет день ото дня.

Он без церемонии поцеловал ее в обе щеки. Семен Семенович даже облизнулся от зависти.

Гладких нахмурился.

Все уселись за стол.

Семен Порфирьевич то и дело прикладывался к рюмочке и болтал без умолку о городских новостях, пересыпая эти рассказы плоскими шуточками, над которыми смеялся, впрочем, только вдвоем со своим сыном.

Между прочим он обратился к Петру Иннокентьевичу и сказал:

– Посмотри-ка на Татьяну и Семена – вот пара не пара, а дорогой марьяж. Ему двадцать восемь, ей скоро двадцать два…

Он расхохотался.

Гладких даже вздрогнул от охватившей его злобы.

После обеда Татьяна Петровна пошла наверх в свою комнату – бывшую комнату Марьи Петровны. Ей хотелось остаться наедине со своими мыслями. За время ее последнего пребывания в К. она сильно изменилась. В ней пропала беззаботность ребенка, ее сердце наполнилось каким-то неведомым ей доселе ощущением – ей чего-то недоставало, она стала ощущать внутри и около себя какую-то страшную пустоту.

Она задумалась о последней встрече с Сабировым в городском саду.

Семен Порфирьевич отправился с Петром Иннокентьевичем в кабинет.

– Мне надо поговорить с тобою, брат, об одном деле, – сказал он, когда они оба уселись в креслах.

– Говори… Я догадался и ранее, что ты не ради одного свидания с сыном приехал сюда… Быть может, тебе нужны деньги?

– Кому они не нужны!.. – визгливо захохотал Семен Порфирьевич. – Я тебе и так порядочно должен, хотя, если ты мне дашь тысченки три на оборот, я буду тебе благодарен… Дела идут из рук вон плохо… Не беспокойся, я отдам, и притом: свои люди – сочтемся.

– Хорошо, я дам тебе их…

– За это спасибо, но это еще не все, что мне запало в ум… относительно Семена…

– Что же это такое?

– Ты доволен им?

– Об этом надо спросить у Иннокентия.

Семен Порфирьевич поморщился.

– Незачем и спрашивать… Я знаю моего сына… За что он примется, так уже сделает на отличку… Что заберет себе в голову, того достигнет… Он и теперь все твои дела знает, как свои пять пальцев, и может прекрасно заменить старика Гладких…

– Никто не может заменить такого человека, как Иннокентий! – резко сказал Толстых.

– Конечно нет, конечно нет! – залебезил Семен Порфирьевич. – Но мы все смертны.

– Успокойся, Иннокентий здоровее и сильнее любого из молодых… Он переживет меня на много лет…

– Это все так, но все же он уже стар и молодой помощник ему бы не помешал…

– Иннокентий не нуждается ни в ком…

– Но Семен со временем должен же сделаться чем-нибудь больше простого конторщика… Он все-таки твой родственник, Петр, и как таковой, должен хоть немного присматривать за твоими делами.

– Иннокентий на это никогда не согласится, а за ним право долголетней службы… Я, таким образом, не вижу средств сделать это.

– А, между тем, одно средство есть.

– Какое?

– Весьма простое. Таня уже невеста, а Семен влюбился в нее по уши.

– Вот что!

– Веселым пирком, да и за свадебку, – вот и все.

– Да, но захочет ли Таня?

– Всякой девушке, которой перевалило за двадцать, хочется замуж…

– Прибавь за того, кто ей нравится…

– Семен – красивый малый.

– Этого не всегда достаточно. Впрочем, я не могу говорить за Таню. Во всяком случае, в таком важном деле надо спросить совета Иннокентия.

– Иннокентий, опять Иннокентий! – вышел из себя Семен Порфирьевич. – Разве он здесь хозяин?

– Мой старый друг здесь – все.

– Но ведь хозяин все-таки ты? – злобно крикнул Семен Порфирьевич.

– Я? – отвечал Толстых. – Я здесь – ничто!

«Дурак! – подумал Семен Порфирьевич, сверкнув глазами. – С каким бы удовольствием я свернул тебе шею».

– Но ты, конечно, не хочешь умирать, – начал он сладким голосом, – не увидав внучат, которых бы ты сделал своими наследниками по завещанию.

– Я не сделаю никакого завещания.

В глазах Семена Порфирьевича блестнул луч радости.

– Это умно, это я одобряю… Твое богатство останется твоим родственникам по прямой линии… Это в порядке вещей. Один из этих родственников я, Петр, и если Таня выйдет за Семена, тебе не надо будет более заботиться об этой девочке; ты можешь, конечно, ее наградить деньгами… Семен же будет вести твое дело…

Лицо Петра Иннокентьевича омрачилось.

– Это уж я сам знаю, что мне сделать для Тани. Но ты, Семен, кажется, очень рано думаешь о наследстве после меня.

– Не думай, пожалуйста, что я желаю твоей смерти…

– Моя смерть очень мало принесет тебе пользы, Семен…

Последний с удивлением посмотрел на говорившего.

– Ты, значит, уже сделал завещание? – растерянно пробормотал он.

– Нет! Но ты забываешь мою дочь.

– Марию?

– Да, Марию Толстых.

– Она уже давно умерла…

Петр Иннокентьевич вскочил, весь дрожа от волнения.

– Откуда ты это знаешь? – каким-то стоном вырвалось у него из груди.

Он снова скорее упал, чем сел в кресло.

– Умерла, говорите вы, – продолжал он с дрожью в голосе. – Где доказательство тому?.. Я еще ожидаю ее, я ее буду ждать, я не смею умереть…

Злая улыбка играла на губах Семена Порфирьевича.

«Старик впадает в детство!» – думал он.

Петр Иннокентьевич полулежал в кресле неподвижно.

– Прости меня, дорогой брат, – жалобным тоном начал Семен Порфирьевич, – что я произнес имя, которое в тебе пробудило столько тяжелых воспоминаний. Ты знаешь, как я всегда сочувствовал твоему горю! Я тоже долго надеялся, что твоя дочка вернется, но прошло уже более двадцати лет… Едва ли теперь можно надеяться…

– Увы, ты прав, надежды нет! – простонал Петр Иннокентьевич и тряхнул головой, как бы желая отогнать тяжелую мысль. – Хорошо, не будем об этом говорить… С моим горем я справлюсь один… Ты сделал предложение и имеешь полное право требовать ответа. Будь так добр, вели позвать Иннокентия.

Семен Порфирьевич медлил. Он знал, что его игра проиграна, как только Гладких войдет сюда. Он ненавидел его от всей души, но все же не терял надежды. Он, как и сын, был настойчив и упрям. Наконец, он вышел сделать распоряжение и снова вернулся в кабинет. Через несколько минут туда же вошел Гладких.

– Иннокентий! – сказал ему Толстых. – Семен сказал мне сейчас, что его сын влюблен в Таню и хочет на ней жениться. Что ты скажешь на это?

– На это я отвечу, – с нескрываемым презрением отвечал Гладких, – что Семен Порфирьевич даром потратил и время, и слова.

– Я думал, что мой сын… – весь дрожа от гнева, начал было Семен Порфирьевич.

– Ваш сын, – перебил его Гладких с той же презрительной улыбкой, – может искать себе невесту, где ему будет угодно, Таня же никогда не будет его женой, слышите, никогда!

– Берегитесь, Иннокентий Антипович! – с нескрываемой злобой воскликнул Семен Порфирьевич.

– Меня не пугают никакие угрозы, Семен Порфирьевич! – вызывающе, скрестив на груди руки, сказал Гладких.

Семен Порфирьевич, казалось, хотел броситься и разорвать его, но сдержался и сказал вкрадчивым голосом:

– Таня уже взрослая девушка, и если вы не хотите оставить ее старой девой, то мне бы хотелось знать причину вашего отказа.

Гладких молчал.

– Во всяком случае, она может иметь право, надеюсь, выразить свое желание и нежелание.

– Вы хотите услыхать ответ от нее лично?.. – сказал Гладких. – Извольте. Ваше желание будет исполнено.

Он торопливо вышел из комнаты и закричал:

– Таня, Таня!

Затем он снова вернулся в кабинет. Молодая девушка не замедлила явиться. Она застала Семена Порфирьевича и Гладких, стоящих друг против друга, а Петра Иннокентьевича, полулежащим в кресле.

– Папа, папа, что с тобой? – подбежала она к последнему.

– Ничего, дитя мое! – улыбаясь, сказал старик. Он привлек ее к себе и поцеловал в лоб.

– Ты вся дрожишь?

– Я очень испугалась. Я подумала, что ты заболел… Зачем меня звал крестный?

– Спроси его.

Молодая девушка вопросительно посмотрела на Гладких.

– Таня, – сказал тот с расстановкой. – Дело идет о твоем замужестве. Семен Порфирьевич просит твоей руки для своего сына. Согласна ты или нет?

– Но я не хочу совсем замуж!.. Ни за что!.. – воскликнула она, бросаясь к Гладких со слезами на глазах.

– Вот вам ответ! – обратился последний к Семену Порфирьевичу.

Затем он довел Таню до двери.

– Иди в свою комнату, моя голубка… Нам не о чем больше тебя расспрашивать.

Таня удалилась. Следом за ней ушел из кабинета и Гладких. Семен Порфирьевич проводил его злобным взглядом.

– Погоди-ж ты! – сквозь зубы, чуть слышно, проворчал он.

XXVII
Заговор

Четверть часа спустя Семен Порфирьевич встретил сына, ходившего взад и вперед по саду.

– Я вижу по твоему лицу, что наше дело провалилось! – сказал он отцу.

– Я чуть не лопнул от злости, и если мне когда-нибудь доведется встретиться с этим проклятым Гладких где-нибудь в укромном месте, я рассчитаюсь с ним по-свойски! – отвечал отец.

– Я ненавижу его также от глубины души…

– Пока этот человек будет здесь, мы с тобой не достигнем ничего. Петр совершенно в его власти, а у этого Гладких относительно Татьяны есть какой-то план, неизвестный даже Петру… Он чего-то и кого-то ждет… Верно одно, что он решил нас лишить наследства.

– Это несомненно.

– И все для этой девчонки… Она для него – все. Петр, впрочем, меня успокоил, он сказал, что никогда не сделает духовного завещания… На «дочь убийцы» нам тоже нечего рассчитывать – она тебя не любит…

– Но я люблю ее.

– Теперь тебе ее надо забыть… но когда мы сделаемся владельцами высокого дома и обладателями состояния Петра, мы решим, что с ней делать… Если ты захочешь, то сделаешь ее своей любовницей… Понял?..

– Как не понять… но когда еще это будет… – дрожащим голосом сказал сын.

– Подождешь… кусочек аппетитный… – рассмеялся отец гадким смехом.

Они вышли, разговаривая, из сада и пошли по направлению к тайге. Передняя часть ее была пустынна; работы производились далеко от дому.

Они вошли в чащу.

– Тут мы можем говорить без помехи, – сказал Семен Порфирьевич.

Сын вопросительно поглядел на него.

– Гладких стоит на нашей дороге, – продолжал отец, – значит, он должен быть устранен…

Сын вздрогнул.

– Я уже давно об этом думал, но как это сделать?

Старик пожал плечами.

– Когда хочешь избавиться от врага, то всякое средство хорошо; надо только выждать случая…

– А если такого случая не представится?

– Надо его подготовить…

– Это нелегко…

– Так говорят только лентяи и пошляки! – рассердился Семен Порфирьевич. – Гладких наш враг, он мешает нашим планам, он должен исчезнуть. Тогда мы будем хозяйничать в высоком доме, Танюша будет так или иначе твоя, в наших руках будет весь капитал. Все это в нашей власти! Неужели мы этим не воспользуемся? Это было бы более чем глупо. Повторяю, единственная преграда этому – Гладких. Он должен умереть!..

– Но как?.. Он живуч и силен… – проворчал сын.

– Мало ли есть способов, мало ли случается несчастий с людьми? Отчего же и с ним не может чего-нибудь случиться?..

– Надо будет обдумать это! – мрачно сказал Семен Семенович.

– Я уеду в К. У меня там есть спешное дело, но по первому твоему зову я буду здесь.

Они вышли на поляну. Вдруг, в десяти шагах от них, выбежала из лесу женщина с искаженным, видимо, безумием лицом, вся в лохмотьях, худая, как скелет, бледная, как смерть. Подняв к небу свои костлявые руки, она крикнула диким голосом:

– Как много еще злых людей на свете!

Затем она снова убежала в лес.

Отец и сын вздрогнули и остановились.

– Кто это? – спросил отец.

– Я слышал от рабочих, что в тайге поселилась какая-то сумасшедшая нищая, но никогда сам не видел ее. Вероятно, это она…

– А-а-а! – заметил, оправившись от смущения, Семен Порфирьевич.

Поляна, по которой они шли, образовалась из первого места, занятого прииском; здесь когда-то, лет двадцать тому назад, стояла казарма рабочих, теперь отнесенная далеко в глубь тайги.

– Смотри!.. – вдруг остановился Семен Порфирьевич.

Оба они стояли около старого, давно заброшенного колодца, вырытого в то еще время, когда здесь производилась промывка золота.

– Что такое? Колодец? – с недоумением спросил сын.

– Совершенно верно. Старый глубокий колодец, который теперь заброшен, но в котором есть достаточно воды, чтобы человек, упавший в него сверху, захлебнулся и был бы захоронен там навеки.

– Иннокентий Антипович не раз говорил, что его надо засыпать, так как, неровен час, может случиться несчастье. Почему же этому несчастью не случиться с ним самим… Он часто проходит здесь… Раз я даже видел его сидящим у самого колодца на возвратном пути с приисков… Если его найдут в один прекрасный день на дне колодца… виной будет только его неосторожность… Не так ли?

– Ты – молодец, делаешь честь твоему отцу… У тебя на плечах башка… да еще какая! – визгливо засмеялся Семен Порфирьевич.

Сын самодовольно улыбнулся.

– Я люблю и ненавижу! – отвечал он.

– А я ненавижу и хочу разбогатеть! – заметил отец.

Заговор на жизнь Иннокентия Антиповича Гладких состоялся. Исполнение его, впрочем, пришлось отложить в долгий ящик, так как незаметно промелькнул сентябрь – окончились работы на прииске, и Гладких не бывал в тайге, а следовательно, не мог проходить мимо рокового, избранного его врагами колодца.

Сын не оповещал отца, орудовавшего по прежнему в К., и жил только сладкою надеждою на осуществление его преступного плана в будущем году, когда начнутся работы на прииске.

«Края колодца еще более разрушатся к тому времени… – думал он. – Несчастье будет еще естественнее!..»

Так жестоко и, вместе с тем, так просто составленный план на жизнь человека, на убийство своего ближнего является, надо заметить, далеко не исключительным фактом в «стране изгнания», где жестки сердца, суровы нравы и где человеческая жизнь не ставится ни во что.

По сведениям уголовной статистики, ни в одной стране не совершается, относительно, столько убийств, как в Сибири, и большинство из них поразительно беспричинны, или же в крайнем случае причиною служит легкая размолвка, мелкая ссора и еще более мелкая корысть. Как красноречивую иллюстрацию к сказанному, отметим одно из поразительных явлений сибирской таежной жизни – охоту на человека.

Время этой охоты – сентябрь. Место – тайга. Сентярь в тайге пасмурен. Идет мелкий, холодный дождь – часто и снег. Между деревьями с пожелтевшими иглами и поблекшими листьями жалобно завывает северный ветер. Тайга замирает. Работы на приисках оканчиваются. Наступает время рассчета. Та же одетая в лохмотья, но уже сильно поредевшая толпа осаждает приисковые конторы и получает причитающиеся грошевые заработки. Ругань и проклятия висят в воздухе. Расчет кончен. Рабочие расходятся. Они идут партиями. Беда отставшему – его ожидает в тайге смерть. Он становится добычей самого хищного из всех животных – человека.

Крестьяне соседних с тайгою селений ведут правильную охоту – она имеет свое специальное название – «охота на горбачей».

«Горбачами» зовут приисковых рабочих, вследствие их сгорбленных фигур, которые делаются такими от постоянной работы в наклонном положении.

С заряженным пулей ружьем отправляюся эти своеобразные охотники в тайгу и стреляют в возвращающихся в одиночку рабочих. Меткий выстрел укладывает их жертву на месте. Ее раздевают донага и оставляют на съедение зверям.

По весне находят массу костей, черепов и начинаются дела «о найденных, неизвестно кому принадлежащих» костях, черепах и прочем, которые хоронятся, а дела «предаются – выражаясь языком старого, так недавно и не совсем еще отжившего свои дни в Сибири законодательства – воле Божьей».

Несколько лет тому назад простой случай открыл одного такого охотника, десятки же других остаются неуличенными. Двое рабочих, возвращаясь с приисков, пришли в ближайшее село и попросились переночевать в доме зажиточного крестьянина. Дома была одна маленькая девочка, которая не пустила их без старших в избу, а проводила в баню.

– Где же старики? – спросили ее путники.

– Мать с ребенком в поле, а отец пошел в лес «горбачей» стрелять, – отвечала девочка.

В детской наивности она считала «горбача», вероятно, какой-нибудь таежной птицей. Рабочие поняли. Когда же, пройдя в баню, они увидали там целый склад окровавленной «лопатины» (так именуется в Сибири одежда), то, уйдя из-под страшного крова, заявили об открытии начальству.

Возвратившийся с охоты хозяин был арестован и сознался в убийстве за эту осень восемнадцати человек. Охотился он не первый год. В тайге указал он там и сям лежащие обнаженные трупы – иные уже полусъеденные червями.

Таковы дикие таежные нравы.

XXVIII
В общественном собрании

Наступило 24 декабря 188… года.

Было двенадцать часов ночи. Город К. еще не спал. Большие окна деревянного здания на Большой улице, в котором помещался клуб, или, как он именуется в Сибири, общественное собрание, лили потоки света, освещая, впрочем, лишь часть совершенно пустынной улицы.

В клубе была рождественская елка.

Все небольшое общество города, состоящее из чиновников, по преимуществу, богатых купцов, приезжих инженеров, собралось туда, первые со своими чадами и домочадцами, встретить великий праздник христианского мира.

Около этого-то здания и была некоторая жизнь. В остальных же частях города и, в особенности, в слободах царила невозмутимая, подавляющая тишина.

Бедный люд спал после тяжелого дневного труда, и сладкие грезы переносили его, быть может, в другие миры, на елки, не в пример роскошнее той, возле которой собралась аристократия сибирского города.

Все были в зале, где происходила раздача подарков окружившим елку детям, – самый интересный момент праздника.

В глубине небольшой гостиной сидели только двое – кавалер и дама.

Это были Сабиров и Татьяна Петровна.

Счастливые одиночеством, они, казалось, забыли весь мир.

Он рассказывал ей свою встречу с нищим в саду, после последнего разговора с ней, и передал предупреждение этого загадочного старика.

– Это нищий Иван! Он следит за мной, как тень, – сказала Татьяна Петровна. – Он так ко мне привязан.

– Он любит вас, да и кто может не любить вас… Вы созданы, чтобы распространять вокруг себя счастье: ваша улыбка дарит надежду, ваши глаза льют свет, ваш голос – небесная гармония…

Молодая девушка в волнении слушала эту дивную музыку полупризнания.

Он держал ее за руку; она не отнимала ее.

– Вы долго еще останетесь здесь? – спросила она его.

– Я не хотел бы никогда уехать отсюда…

Она опустила глаза и высвободила свою руку.

– Я не хотел бы никогда отсюда уехать… – с пафосом повторил он.

Она лукаво улыбнулась.

– Петербуржцам скучно здесь…

– Но здесь вы… – отвечал он. – Впрочем, мне следовало бежать отсюда скорее и без оглядки…

Она окинула его вопросительно-недоумевающим взглядом.

– Да, скорее и без оглядки… Вы слишком недосягаемы для меня, хотя никто не может запретить мне любить вас, молиться на вас, мечтать о вас, жить вами. Но вы богаты, а я… я бедняк, без роду и племени… Вот пропасть, лежащая между нами… Если бы не это, с каким наслаждением посвятил бы я вам свою жизнь до последнего вздоха, я носил бы вас на руках, я лелеял бы вас, я сделал бы вас счастливой… Но вы богаты, к несчастью вы богаты.

– Тем лучше… – сказала молодая девушка, вся сияя от восторга, – значит, я могу выбрать себе мужа по моему желанию…

– Но ваш отец, конечно, пожелает, чтобы ваш выбор пал на богатого или знатного… Это всегда так бывает…

– Быть может, но мой папа и крестный держатся совсем другого взгляда… Я уверена, что они будут более смотреть на внутренние качества моего жениха, нежели на его богатство и титул… Они меня так любят и прежде всего, конечно, захотят моего счастья…

– Но этот нищий говорил мне, что уже отказывали многим, искавшим вашу руку…

– Это правда, – сказала она, – но из них я никого не любила…

– А теперь?! – воскликнул он и хотел было схватить ее руки, но она быстро убежала в боковую дверь, ведущую в танцевальную залу.

В тоже самое время в дверях, ведущих из буфета, появился Иннокентий Антипович.

Его взгляд был серьезнее, строже, печальнее, чем всегда, но в глазах его было заметно больше горечи, чем злобы.

Сабиров остался сидеть на месте, как бы прикованный к нему этим взглядом. Он был знаком с Гладких ранее, представленный ему вскоре после приезда в К., а потому последний протянул ему руку. Борис Иванович встал и почтительно пожал ее. Иннокентий Антипович взглядом попросил его сесть и сам сел рядом.

На несколько минут воцарилось тяжелое молчание.

– То, что я скажу вам, не должна знать девушка, только что вышедшая отсюда… – медленно начал Гладких, – и с которой вы, видимо, очень горячо беседовали.

Сабиров удивленно смотрел на говорившего, но сердце его усиленно билось, как бы предчувствуя беду. При последних словах Иннокентия Антиповича он весь вспыхнул, а затем побледнел.

– Вы мне нравитесь, молодой человек, – продолжал тот, – мы, сибиряки, живем здесь по простоте, но умеем не хуже других узнавать людей. У вас такое честное, открытое лицо, что я не хочу думать, что вы замыслили что-нибудь дурное относительно моей крестницы.

Борис Иванович сделал было жест негодования, но воздержался и сказал дрогнувшим от волнения голосом:

– Благодарю вас… Если бы вы это могли подумать, то обидели бы меня совершенно напрасно.

– Я и не хочу думать этого… Давайте поговорим по душе – хотите?

Гладких остановился.

Сабиров молча нахлонил голову, в знак согласия.

– Вы любите Таню?

– Больше жизни!.. – быстро, с уверенностью отвечал Борис Иванович.

Иннокентий Антипович вздрогнул, и взгляд его сделался мрачен.

– Несчастье больше, чем я ожидал… – прошептал он. – А вас она любит? – спросил он громко.

– Татьяна Петровна не дала мне права отвечать за нее… – дрогнувшим голосом отвечал Сабиров.

Оба собеседника были взволнованы. Борис Иванович чувствовал, как замерло его сердце. Он понимал скорее инстинктом, чем разумом, что Татьяна Петровна вся во власти этого человека, сидевшего перед ним, что одним словом он может разрушить все его радужные планы.

– Выслушайте меня! – сказал Гладких после некоторого молчания. – Вы любите Таню! Я люблю ее также… Я люблю ее так горячо, если не более, как мог бы любить свою дочь. Я забочусь о ней со дня ее рождения… Ее мать умерла через два часа после появления на свет этого ребенка, и над еще теплым телом покойницы я дал клятву оберегать и хранить, как зеницу, ока ее дочь… Я верю, что милосердный Бог не допустит, чтобы она была несчастна! Если бы я мог сказать вам все – вы бы поняли… Но я этого не смею… Когда я вижу в ее глазах слезы, то чувствую, что в мое сердце вонзают острый нож… Чтобы устранить от нее всякое горе, я с охотой отдал бы последние годы моей жизни… Но, Боже мой, я хотел бы жить до тех пор, пока ее счастье не будет обеспечено…

Сабиров слушал старика с лихорадочным вниманием.

– Если бы я мог предугадать случившееся, я никогда бы не взял ее в К., и вы бы никогда ее не встретили… Но несчастье уже совершилось – теперь остается лишь предупредить его роковые последствия, и вы, молодой человек, должны действовать со мной заодно… Мы постараемся водворить тишину там, где вы, сами того не сознавая, вызвали бурю… Хотите вы мне в этом помочь? Да, – ваши глаза говорят, что я могу на вас рассчитывать.

– Требуйте… я все исполню… – каким-то стоном вырвалось из груди Сабирова.

– Забудьте ее…

– Только не это!.. – крикнул с невыносимою болью в голосе Борис Иванович.

– Именно это… – глухо произнес Гладких. – Так как вы никогда не можете быть ее мужем.

Сабиров закрыл лицо руками.

«Он искренно любит ее… Бедный…» – мелькнуло в уме Иннокентия Антиповича, но он тотчас же поборол свою слабость и сказал почти грубо:

– Я все сказал… Что вы намерены делать?

– Разве я знаю это? – с искреннею наивностью отвечал Борис Иванович, подняв на Гладких свое смоченное слезами лицо. – Я не могу теперь ничего сообразить. Мои мысли путаются. О, старик нищий был прав… Я надеялся… Глупец… Какое безумие! Она – дочь богача… А я…

Он снова закрыл лицо руками.

Гладких был глубоко тронут таким отчаянием. Он с искренним сожалением смотрел на молодого человека.

– Вам не надо говорить, почему я не могу быть мужем m-lle Толстых… Я догадываюсь… – снова поднял голову Сабиров.

– Вы думаете? – с горечью сказал Иннокентий Антипович.

– Господин Толстых желает для своей дочери богатого или титулованного жениха.

– Вы ошибаетесь… Видите, я отчасти объясню вам – этим я доказываю вам мое расположение – Таня с пятилетнего возраста обручена… Вот единственная причина… Больше я вам не могу сказать ничего…

– Как… это… причина?..

– Единственная… И никакая сила в мире не может это изменить…

– Но позвольте… Разве можно обручать ребенка? Ведь сердце девушки может выбрать другого, а не того, кого вы ей предназначали.

– Это было бы большим несчастьем.

– Несчастьем?

– Да.

– Значит, и тому, кого она сама полюбит, будет отказано?..

– Конечно… Как вам, так всем тем, которые ей уже делали предложение.

Борис Иванович смотрел на Гладких отуманенным, вопросительно-недоумевающим взглядом.

– И это вы называете любовью к своей крестнице?

Иннокентий Антипович загадочно улыбнулся.

– Я сознаю, что для вас это непонятно, но я не могу объяснить вам все… Это моя тайна! Сердце Тани должно оставаться свободно… Предположим, что это сердце теперь любит вас. Она, как сон, скоро это позабудет… Вы не хотите сделать ее несчастной?

– И это вы спрашиваете у меня, у меня, который готов отдать за нее жизнь!

– Ну, так я заклинаю вас вашей любовью, вашей честью, всем, что для вас дорого, забудьте ее, избегайте ее, если можно, даже уезжайте отсюда.

Сабиров болезненно простонал.

– Дело идет о спокойствии и счастии одного неповинного ни в чем существа… вы бы не хотели сделать его несчастным… – продолжал Гладких. – Я говорю вам более, чем смею… Если бы это было возможно, я из всех выбрал бы только вас в мужья Тане, – я разгадал в вас честного человека! Но, увы, это невозможно… Вы не будете больше искать с ней встречи? Обещайте мне это?

Сабиров молча кивнул головою и, откинувшись в кресло, закрыл глаза – он был разбит и нравственно, и физически. Иннокентий Антипович понял, что самое лучшее оставить его одного и тихо вышел из гостиной. Борис Иванович продолжал недвижимо полулежать в кресле.

Из танцевальной залы неслись, между тем, звуки вальса «Невозвратное время» и слышался оживленный говор и шум скользящих по паркету ног.