Текст книги "Тайна высокого дома"

VI
Отец и дочь

День, когда Борис Иванович Сабиров был на могиле своего отца, совпал с днем, когда Татьяна Петровна имела роковой разговор в беседке с Семеном Семеновичем, поразивший ее своею неожиданностью.

На другое утро нищий Иван, пришедший, по своему обыкновению, во двор высокого дома, узнал от прислуги, что барышня вчера была нездорова.

– Она лежит? – спросил с дрожью в голосе старик.

– Нет, видно так что-нибудь занедужилось, сегодня она встала и только что сейчас прошла в сад… Да вон она гуляет по аллее, – сказала прислуга.

Татьяна Петровна, действительно, задумчиво опустив голову, шла мимо калитки, выходившей на двор.

Нищий подошел к этой калитке.

Его поразило бледное, исхудалое, с следами слез лицо молодой девушки.

«Что-нибудь, да случилось здесь вчера? – пронеслось в его голове. – Не Иннокентий ли Антипович, узнав, что Борис Иванович вернулся из России и прибыл в Завидово, сделал ей внушение, чтобы она и не смела думать о молодом инженере? Значит, она его любит!»

Эта мысль успокоила его.

Татьяна Петровна, подняв глаза, увидала своего «старого друга», как она называла Ивана, и, отворив калитку, позвала его в сад.

Он вошел, плотно затворив за собою калитку.

– Здравствуйте, барышня, Татьяна Петровна!.. Мне сейчас на кухне сказали, что вы вчера были нездоровы, да я и сам вижу, что на вас и сегодня лица нет… Что с вами, касаточка? Поведайте старику ваше горе.

Вместо ответа она опустилась на садовую скамейку, у которой стояла, и зарыдала. Иван подошел ближе.

– Не идет ли дело о том молодом инженере, которого вы с полгода тому назад встречали в К. и который теперь вернулся из Петербурга и живет в Завидове?

– Он вернулся… Откуда ты это знаешь? – встрепенулась она. Заглохшее было чувство вновь при воспоминании о нем затеплилось в ее душе.

– Очень просто, я вчера виделся с ним и узнал, что он продолжает вас любить искренно и горячо…

Ее глаза на мгновение засияли счастьем, но вдруг сразу потухли. Она глубоко вздохнула и снова заплакала горькими слезами. Старик подумал, что он верно угадал причину ее горя.

«В этом виноват Иннокентий Антипович!» – мысленно решил он.

– Татьяна Петровна, вы любите Бориса Петровича?

– Разве я это знаю? – печально отвечала она. – Но что же из этого, если бы я и любила его, все равно я теперь не смею о нем даже думать.

– Я так и знал! – воскликнул он. – Гладких встал между вами и им. Он заявил вам, что вы никогда не можете быть его женой… Он запретил вам любить его!

Татьяна Петровна покачала головой.

– Мой крестный ничего подобного не говорил мне, у нас не было даже никогда разговора о нем… Он уехал в Россию, я думала, что он позабыл обо мне… Мне он нравился и только, но люблю ли я его… я не знаю… говорю тебе: не знаю…

Она остановилась, чтобы вытереть все еще катившиеся из ее глаз слезы.

Нищий Иван был в недоумении. Значит, он не угадал причины ее горя.

Он молчал, вопросительно глядя на нее, как бы стараясь прочесть на ее лице эту причину.

– Раз ты с ним видишься, Иван, скажи ему от меня, что он должен забыть меня навсегда… Если ты говоришь, что он сказал тебе, что он любит меня… пусть разлюбит и не ищет нигде никогда со мной встречи… Я быть его женой не могу…

– Я не понимаю вас, барышня, вы, верно, не знаете, в какое отчаяние приведут его эти слова…

– Что делать… Мне тяжело самой, но я не могу дать ему другого ответа… Если ты не хочешь исполнить мою просьбу, то я пошлю ему письмо в Завидово с нарочным…

– Позвольте, барышня, мне старику, вам дать совет. Не спешите писать ему такой печальный ответ… Его жизнь и так несладка теперь и без вашего тяжелого удара… Подумайте об этом и подождите…

– Но я должна написать ему, слышите, должна… – с сердцем сказала она.

– Значит, вы его не только теперь не любите, но и никогда не любили…

– Разве я имею право любить? Разве я смею любить? – простонала она.

Старик наблюдал за ней внимательно, и невыразимый ужас отражался на его лице.

– Бог мой! – сказал он дрожащим голосом. – Что вы говорите? Что же такое случилось с вами?

– Ах, я очень, очень несчастна… – проговорила она, неудержимо рыдая.

– Несчастна! Вы несчастны?! – вскричал старик, и глаза его засверкали. – Кто виноват в этом? Скажите, я сумею защитить вас и от ваших домашних…

– Мне не за что на них жаловаться… Они, напротив, сделали все, чтобы меня утешить.

– Так почему же эти слезы, это отчаяние!

– Иван! – сдерживая слезы, начала она. – Не знаю почему, но я имею к тебе особое доверие… Тебе я скажу все. Я узнала вчера, что я не дочь Петра Иннокентьевича.

Старик побледнел, как мертвец.

– Кто сказал вам это?

– Его племянник, Семен.

– И Гладких не раздавил, как червяка, эту гадину?

– Его больше здесь нет, его выгнали.

– Так это правда… Вы не дочь Толстых?

– Я не дочь его.

– А не сказал вам, – боязливо продолжал Иван, – этот Семен, который так много знает, кто ваш отец?

– Да.

– Кто же?

– Иван, ты будешь поражен…

Старик дрожал, как в лихорадке.

– Моего отца звали Егором Никифоровым… Более двадцати лет назад, он был осужден за убийство и сослан в каторгу… я дочь убийцы, дочь каторжника.

Крик ужаса вырвался из груди старика.

– Понимаешь ты теперь, почему Борис Иванович не должен даже думать обо мне… почему я не смею никого любить. Понимаешь!

Она снова зарыдала.

Старик чувствовал, как сердце его разрывалось на части, но молчал, подавленный всем слышанным.

– Но разве Иннокентий Антипович вам не сказал?.. – боязливо начал он.

– Что бы он мог мне еще сказать.

– Я… я не знаю… Но он мог бы вам, например, рассказать, при каких обстоятельствах было совершено убийство…

– К чему мне это знать?

– Все-таки…

– Мне, впрочем, хотелось бы узнать еще кое-что, и мой крестный обещал рассказать мне впоследствии печальную историю моего отца и моей матери…

– Обещал?..

– Да…

С каким бы наслаждением старик сказал ей: «Твой отец не был виновен… Ты дочь невинно осужденного, который за другого понес наказание и уже отбыл его… Твой отец здесь, перед тобою».

Слова эти уже были у него на языке, но он испугался последствий этой откровенности и сдержал себя. Это ему стоило страшного усилия воли.

Если он теперь все откроет своей дочери, то должен будет назвать и настоящего виновника убийства, за которое был осужден. Захочет ли тогда Татьяна Петровна жить в доме Толстых, где она привыкла к неге и роскоши. Что может он, ее отец, предоставить ей взамен?

Все это надо было обдумать.

Впрочем, если еще минута разглашения тайны не наступила – она близка. Сын Марии Толстых, которого он нашел, изменит все.

Пока старик обдумывал все это, Татьяна Петровна продолжала тихо плакать.

– Я понимаю вас, – сказал он, – имя Егора Никифорова для вас, также как и для всех, ненавистно… Это – имя убийцы…

Лицо молодой девушки приняло какое-то сосредоточенное выражение.

– Егор Никифоров – мой отец, – отвечала она. – Земной суд его осудил, но я, его дочь, не имею права судить его… Моя обязанность молиться за него, и это я буду делать каждый день… Да сжалится над ним Он, Господь милосердный, и простит ему…

– Как! – спросил старик дрожащим голосом. – Если бы Егор Никифоров вернулся сюда, вы бы не оттолкнули его?

– О, – взволновалась она, – я бы бросилась в его объятия, и как сладко бы было мне выплакаться на его груди.

Старик невольно схватился за грудь. Невыразимое радостное чувство наполняло его сердце.

Он не в силах был более воздержаться и наклонившись к молодой девушке, обнял ее и горячо поцеловал в лоб.

– Благослови вас Бог, барышня! У вас благородное сердце, – сквозь слезы произнес он.

Татьяна Петровна совсем не удивилась этой неожиданной ласке нищего Ивана.

– Так ты находишь, что я поступила бы хорошо!

– Вы ангел! – воскликнул он и бросился быстрыми шагами из сада.

Она удивленно посмотрела ему вслед.

«Он знает более, чем хочет это показать – пронеслось в ее голове. – Что значат его слова о Борисе Ивановиче?..»

Мысль о молодом инженере снова запала в ее голову, и, ввиду необходимости, по ее мнению, расстаться с нею навсегда, сделалась для нее еще дороже и вместе с тем еще неотвязнее.

Несколько успокоившись и отерев слезы, Татьяна Петровна вышла из сада, затем со двора и тихо пошла по направлению к поселку. Она шла к своей крестной матери Фекле.

Егор Никифоров, между тем, быстро дошел до своей землянки в лесу, упал около нее на колени и стал горячо молиться. Слова молитвы, слова благодарности Богу вырывались из его груди, перемешанные с рыданиями.

Он просил у Бога силы довершить до конца начатое им дело, он молился за свою дочь, которую только что поцеловал первым отцовским поцелуем.

VII
Надейся!

– Барышня, касаточка моя ненаглядная, вот радость-то старухе нежданная! – встретила Фекла восклицаниями свою крестницу. – Ну, как здоровье-то драгоценное Петра Иннокентьевича и Иннокентия Антиповича, все ли там живы у вас и благополучны?

– Все, Феклуша, слава Богу, здоровы… – отвечала Татьяна Петровна.

– Ну, садись же, касаточка моя бриллиантовая, дай наглядеться на тебя, ведь я уж с месяц не была в высоком доме и не видала тебя, моя радость.

Молодая девушка молча села на лавку.

– Да ты, кажись, голубка моя, невесела с чего-то, грустная такая… Что это тебе попритчилось?

– Феклушка… Ты знала мою мать… Арину? – прерывающимся голосом спросила Татьяна Петровна.

– Как, тебе это сказали? – удивленно вскинула на нее глаза старуха.

– Да…

– Иннокентий Антипович?

– Да… Но я не знаю, где ее могила, сведи меня на нее… Мне хочется помолиться о ее душе…

– Дивные дела деются, дивные… – бормотала про себя старуха. – Мое дело сторона, – сказала она вслух, – мне нечего тебя и пытать об этом… Изволь, я покажу тебе могилу твоей матери…

Старуха накинула на голову шерстяной платок.

– Идем!

Молодая девушка поспешно встала и последовала за своей крестной матерью.

Через четверть часа они уже были на кладбище.

Татьяна Петровна была очень взволнована, на ее глазах то и дело выступали слезы.

Войдя на кладбище, старуха вскоре остановилась перед единственным на нем большим гранитным памятником, содержимым в необыкновенной для кладбища поселка чистоте.

– Вот мы и пришли! – сказала Фекла, осеняя себя размашистым крестом.

«Это, верно, крестный так заботится о могиле!» – мелькнуло в голове Татьяны Петровны.

Она упала на колени в горячей молитве о душе своей несчастной матери и о прощении своего преступного отца.

Только после молитвы молодая девушка обратила внимание на надпись на памятнике. Эта надпись гласила:

Здесь покоится тело

Арины Селиверстовой

несчастной жены и матери

молитесь за нее

Молодая девушка зарыдала и обвила камень обеими руками. Ее горячие губы прикоснулись к холодному граниту. Несколько минут она, как бы в оцепенении, не переменяла позы.

Фекла испугалась.

– Пойдем, касаточка, пойдем! – дотронулась она рукой до своей крестницы. – Помолилась и буде… Еще не раз прийти можешь на могилку… Чего убиваться… уж не весть сколько лет прошло, как Аринушка лежит в сырой земле…

– Да, да, я буду ходить сюда часто!.. – проговорила сквозь слезы молодая девушка.

– Ходи, касаточка, ходи…

Старуха помогла ей встать с колен, и они отправились в обратный путь. На душе у Татьяны Петровны стало как-то спокойнее, светлее…

– Я хотела бы знать еще… – проговорила она и остановилась.

– Говори, касаточка, говори…

– Я бы хотела видеть ту избу, где я родилась и где умерла моя бедная мать.

– Она вся уж развалилась… В ней никто не жил с тех пор, а уж прошло более двадцати годов… – сказала Фекла.

– Пусть развалилась, я хочу видеть эти дорогие для меня развалины.

– Пойдем… уж будь по-твоему.

Они прошли в конец поселка и пришли к избе, в которой некогда жил Егор Никифоров со своей женой. Она действительно представляла из себя груду развалин.

Татьяна Петровна печально ходила вокруг этих развалин и старалась восстановить эту избу, как она была более двадцати лет тому назад, когда в ней жили ее отец и мать, и когда она увидала в ней Божий свет.

Картина создалась в ее воображении, но затем вдруг исчезла и на ее месте восстали: памятник матери и каторжные работы, на которых находится ее отец.

Из груди ее вырвался невольный вздох.

– Вот прошедшее, а здесь и там настоящее… Что же сулит мне будущее?.. – вслух произнесла она.

– Надейся! – послышался ей голос.

Она быстро осмотрелась кругом. Около нее никого не было, кроме ее крестной матери, а, между тем, слово «надейся» было произнесено не ею.

– Я надеюсь!.. – машинально повторила Татьяна Петровна.

Бросив последний взгляд на дорогие развалины, молодая девушка пошла назад по поселку к избе Феклы. Изба эта была очень хорошая, и, благодаря заботам Гладких, старуха с сыном жили безбедно.

– Я попрошу крестного, чтобы он велел снова выстроить избу моих родителей в том виде, как она была в то время… – задумчиво, как бы про себя, сказала Татьяна Петровна.

– Он, наверно, исполнит твою просьбу, моя касаточка! – сказала старуха.

Когда они отошли уже довольно далеко от избы, в одном из уцелевших, лишенных рам оконных отверстий показалась голова нищего Ивана. Он весело улыбался, глядя вслед удаляющимся женщинам.

– Отдохни у меня минуточку, – сказала Фекла, подходя к своей избе.

– Нет, спасибо, Феклуша, мне надо спешить, крестный будет беспокоиться, я ушла, никому не сказавшись…

– Ну, ладно, так я тебя провожу… – сказала старуха.

Они расстались почти у ворот высокого дома.

Татьяна Петровна не ошиблась. Иннокентий Антипович действительно обеспокоился ее долгим отсутствием. Он ожидал ее в зале.

Она бросилась к нему на шею с почти прежней радостной улыбкой.

– Ну, вот и славу Богу, что ты немного успокоилась, – сказал он, – а уж мы с Петром сумеем тебя развеселить окончательно, мы так любим тебя… Все печальное ты должна забыть.

– Разве это возможно?

– Конечно, хотя со временем, если ты будешь очень счастлива…

Она печально покачала головой.

– Где ты была?

– Я была в поселке… Феклуша водила меня на могилу к моей матери… Там я помолилась, и мне стало как-то легче на душе… Потом я была у развалившейся избушки, где жили мои родители… Я хотела просить тебя, крестный, приказать выстроить ее вновь…

– Твое желание будет исполнено. На днях начнут строить…

– Но, чтобы она была точь в точь такая, как прежде.

– Уж будешь довольна.

– Какой ты добрый!

– Ты знаешь, что Сабиров приехал снова из России и живет в Завидове? – вдруг неожиданно спросил Гладких.

Татьяна Петровна побледнела.

– Ты, значит, знала… А я узнал это только сегодня, кто же сказал тебе это?

– Иван.

– Вот как… Но ты сама не забыла его?..

Молодая девушка молчала, опустив глаза в землю.

– Ты все еще любишь его? – спросил он нетвердым голосом.

– Татьяна Петровна Толстых, быть может, и ответила бы тебе «да», но Татьяна Егоровна Никифорова отвечает: «Я не смею его любить».

Иннокентий Антипович понял всю горечь этих слов. Он заключил в объятия свою крестницу.

– Верно, мое золото, верно… ты не смеешь его любить, но совсем не по той причине, которую ты говоришь, ты не смеешь его любить потому, что у тебя есть жених, а я, я не буду Иннокентием Гладких, если я не достану его тебе хотя бы на дне морском…

Татьяна Петровна с необычайным удивлением и даже беспокойством смотрела на своего крестного отца – она ничего не понимала из его слов.

– Но я совсем не хочу выходить замуж! – воскликнула она.

– Поговори ты у меня, – шутливо-строгим тоном сказал Иннокентий Антипович. – Недоставало бы еще, чтобы такая хорошенькая девушка осталась бы в старых девках.

– Я не хочу расстаться ни с тобой, ни с па… Петром Иннокентьевичем, – поправилась она.

– И не расстанешься… Иннокентий Гладких, верь мне, желает тебе только счастья и устроить это счастье… Он не умрет раньше.

Татьяна Петровна снова опустила голову и тяжело вздохнула. Быть может, она думала о Борисе Ивановиче, которого не должна была видеть более никогда, а, между тем, он был так близко отсюда и продолжает любить ее.

Она вспомнила слова нищего Ивана.

«Надейся!» – вспомнился ей голос, который послышался из развалин избы ее родителей и на который она отвечала «я надеюсь».

«На что?» – восстал в ее уме роковой вопрос. Пока еще она не могла дать на него никакого ответа.

VIII
У колодца

Прошло несколько дней.

Однажды после обеда Иннокентий Антипович Гладких, войдя в свою комнату, увидел на письменном столе запечатанный конверт и вынул письмо.

Оно содержало в себе лишь несколько слов:

«Если вы хотите узнать кое-что о Марии Толстых, приходите, когда совершенно стемнеет, одни к старому колодцу. Не бойтесь.

Друг».

Письмо это повергло Иннокентия Антиповича в полное недоумение. Первый вопрос, который он задал себе, кто принес это письмо и каким образом очутилось оно на столе в его комнате?

Он позвал всю прислугу высокого дома, но никто не мог ему объяснить появление письма.

«Что бы это значило? Какой „друг“ может что-нибудь знать о Марии Толстых и не хочет прямо явиться к нему с радостным известием».

Он снова перечел записку.

«„Не бойтесь…“ Чего мне бояться, меня самого в лесу каждый побоится…» – подумал Гладких, самолюбие которого было уязвлено этими двумя словами.

Он стал вглядываться в почерк. Почерк был женский. Ему даже показалось, что он ему знаком. Он стал припоминать, и по свойству человека, у которого в мозгу господствует какая-нибудь одна мысль, быть рабом этой мысли, ему показалось, что это почерк самой Марьи Петровны.

Скоро это гадательное предположение перешло в уверенность, тем более, что Иннокентий Антипович сам старался убедить себя в основательности этого предположения.

«Это она, наверное она… – раздумывал он. – Она не хочет подходить близко к ненавистному для нее дому… При ней около этого колодца были расположены казармы рабочих, шла оживленная работа, сколько раз она вместе со мной ходила на прииск, об этом месте у нее сохранились отрадные воспоминания детства… Потому-то она и назначает мне свидание именно там…»

«Но почему же ночью?» – возник в его уме новый вопрос.

«Очень просто, чтобы никто не видал ее… Ведь она и тогда ночью, даже зимой, приходила на могилу Бориса…» – вспомнил он.

«Как же могло попасть это письмо ко мне на стол?» – снова задавал он себе первый вопрос, и снова он оставался без ответа.

«Я узнаю от нее это сегодня вечером!» – успокоил он себя.

В том, что письмо писано было Марьей Петровной, он уже не сомневался совершенно.

С лихорадочным нетерпением стал он ожидать позднего вечера. Минуты казались ему часами.

Он несколько раз прикладывал полученное письмо к своим пересохшим от волнения губам.

Наконец, в доме все улеглись и на дворе совершенно стемнело. В Сибири летом ночи хотя коротки, но очень темны. В этот же вечер по небу бродили тучи, сгущавшие мрак.

Иннокентий Антипович тихо вышел из дома и знакомой ему дорогой отправился в лес.

Луна, то выходя, то скрываясь за тучами, освещала ему дорогу. Впрочем, зрение у Гладких было чрезвычайно развито и он без труда нашел старый колодец и, усевшись около него на камне, высек огня и закурил трубку.

В Сибири трут и кремень еще в большом ходу, а старые люди в редких случаях употребляют спички.

Он стал ждать. Кругом все было тихо.

«Жив ли ее сын, нареченный жених Тани! – мелькало в его уме. – Быть может, она придет с ним! Вот когда осуществится его многолетняя мечта соединить этих двух детей и передать им состояние Петра Толстых, на которое один имеет право, как его внук, а другая, как дочь человека, спасшего ему честь…»

Трубка по временам вспыхивала в темноте и полуосвещала на мгновение синеватый дымок, который вился клубом около головы старика.

Вдруг ему послышался какой-то шорох совсем близко от него. Вспыхнувшая трубка на секунду осветила темную массу, которая ползла к нему.

Иннокентий Антипович вскочил. В ту же минуту он почувствовал, что глаза его засыпаны песком. Он вскрикнул от боли и злобы и инстинктивно протянул руки вперед, чтобы отразить новое нападение.

Несмотря на свою старость, Гладких обладал страшною силой.

Если бы ему удалось поймать невидимых ему врагов, хотя бы их было двое, то, наверное, они не ушли бы живыми из его железных рук.

– Подходите, негодяи… я расправлюсь с вами!.. – закричал он и хотел сделать шаг вперед, но ощупал перед собою руками толстую железную кирку, которая употребляется при пробах золотоносных песков.

Гладких схватил ее обеими руками и с силой вырвал у державшего это орудие, но в ту же минуту получил совершенно неожиданно такой сильный удар, что пошатнулся и, потеряв равновесие, задом полетел в колодец. От неожиданности он не успел выпустить из рук кирки и упал, держа ее в руках, испустив страшный, нечеловеческий крик. Последняя нота этого крика заглохла в глубине колодца.

Оба Семена Толстых – это были они – нагнулись к его отверстию и стали прислушиваться. Из колодца послышались стоны.

– Экой живучий! – пробормотал Семен Порфирьевич.

– Теперь ему, шалишь, капут, не выкарабкаться… – со злобно-радостным смехом заметил Семен Семенович.

– А ну-ка, помоги мне столкнуть этот камень… – сказал отец.

– К чему?

– Разве ты не понимаешь, что этот камень должен быть на дне, чтобы объяснить случайное падение.

– Ты прав.

Они общими усилиями начали двигать огромный камень, на котором сидел за несколько минут Гладких, и который, упав в колодец, конечно, придавил бы его насмерть.

Камень, однако, поддавался туго.

Вдруг перед ними выросла женская фигура и хриплым голосом крикнула, чуть ли не над самым их ухом:

– Убийцы! Убийцы!

Они с ужасом отшатнулись.

Луна всплыла из-за туч и сквозь деревья осветила высокую женскую фигуру с длинными черными волосами и мертвенно-бледным лицом. Под ее высоким лбом сверкали, как раскаленные уголья, черные глаза.

Объятые паническим страхом, оба преступника бросились бежать от колодца.

Им в догонку несся хриплый крик:

– Убийцы! Убийцы!

Стоны из колодца продолжались.

– Спасите! Спасите! – ясно долетали слова.

Женщина услыхала их. Как стрела пустилась она бежать к дому, но выбежав из лесу на дорогу, вдруг столкнулась с двумя прохожими.

Это был нищий Иван и Борис Иванович Сабиров.

– Что такое! Что случилось? – разом спросили они.

– Там, в колодце, Гладких… Спасите его… – сквозь слезы проговорила она.

От звука этого голоса нищий вздрогнул – он показался ему знакомым.

– Кто вы такая? – спросил он, но женщина быстро убежала снова по направлению к лесу.

Все это было делом одного мгновения.

– Вы поняли, что говорила эта странная женщина? – обратился Иван к Сабирову. – Гладких в колодце – я знаю этот колодец… Надо подать ему помощь.

– Конечно же… поспешим… – отвечал Борис Иванович. Они быстро направились к лесу. Иван шел впереди. Подойдя к колодцу, они явственно услыхали стоны. Иван первый пришел в себя от неожиданности всего происшедшего.

– Там, действительно, Иннокентий Антипович! – воскликнул он. – Надо его спасти во что бы то ни стало.

Железная кирка, за которую, как мы знаем, обеими руками ухватился Гладких и которую, по счастью, не успел выпустить при падении, застряла на половине глубины колодца в срубе и Иннокентий Антипович повис на руках над водою.

Скоро, однако, он почувствовал, что руки его коченеют, что силы слабнут, что крики бесполезны – смерть, неизбежная смерть, встала перед его глазами.

Тогда его мысли сосредоточились не на себе, не на своем спасении – он считал себя обреченным на верную гибель – а на Марье Петровне и на бедных сиротах: Борисе и Тане. Ему приходилось умирать, не приведя в исполнение заветного плана, не сдержав данной самому себе клятвы.

Во мраке ночи, и ослепнув к тому же от брошенного ему в глаза песку, Гладких не мог узнать своих врагов, но он угадал их.

Это были два Семена Толстых! Он был совершенно убежден в этом. Не трудно было понять причину, которая побудила этих негодяев на преступление.

Эта причина была – богатство Петра Толстых, на которое они уже давно точат зубы.

Иннокентий Антипович хорошо понимал, что его смерть припишут случайности и что подлые убийцы из засады не будут наказаны.

Эта мысль наполняла его сердце бессильной злобой.

«После меня, – думал он, – настанет очередь Петра. Они убьют и его, завладеют всем его состоянием, будут распоряжаться Таней… Что будет с ней? Какую участь приготовят они несчастной девушке… Нет, нет, я не хочу умереть! Я не должен, не смею умереть!»

Он старался одной ногой упираться в гнилое бревно колодезного сруба, чтобы ослабить тяжесть своего тела, висевшего на кирке, и дать хоть немного отдохнуть совершенно окостеневшим рукам. Гнилое дерево трещало, и каждую минуту кирка могла не вынести тяжести, и он полетит на дно. Там – верная смерть.

Он снова собрал последние силы и снова крикнул. Затем он в отчаянии застонал и заплакал.

«Все напрасно – в доме и в казармах все спят, да если бы и не спали, это слишком далеко отсюда, чтобы кто-нибудь мог услыхать!» – проносились в его уме тяжелые мысли.

– Боже милосердный, за что Ты призываешь меня к Себе, не дав исполнить моего обета! – прошептал несчастный.

В эту минуту к колодцу подошли нищий Иван и Борис Иванович Сабиров.

Гладких услыхал над собой разговор, но в ушах у него был страшный шум и ему показалось, что он ошибся.

– Надежды нет! – простонал несчастный и захрипел.