Текст книги "Поэт ненаступившей эры. Избранное"

Николай Глазков
Поэт ненаступившей эры

Художественное электронное издание

Издание осуществлено при финансовой поддержке Федерального агентства по печати и массовым коммуникациям

Оформление – Валерий Калныньш

Редактор Лариса Спиридонова

Художественный редактор Валерий Калныньш

Вёрстка Светлана Спиридонова

Корректор Елена Плёнкина

© Николай Глазков, наследники, составление, 2020

© «Время», 2020

⁂

Татьяна Бек. Неизвестный Глазков…

Николай Глазков (1919–1979) – выдающийся русский поэт советского времени. Временем этим измученный и в глазах читателя искажённый, но Божий замысел в себе с упрямой лёгкостью сохранивший.

Родом из священнослужителей. Отец в 38-м году репрессирован и расстрелян. Учился в довоенном Литинституте, где сразу стал живой легендой. ‹…›

Ощущение своей исключительности (сдобренное неповторимой самоиронией) было спасительной подосновой глазковского творчества и шло не от кичливости, а от острого ощущения мистической связи с самой Вселенной – как у «председателя Земшара» Хлебникова, предтечи Глазкова, чьи уроки в поэзии ученика причудливо переплелись с открытиями обэриутов. Кроме того, здесь таилась самозащита Глазкова от соцреалистической нивелировки, от преуспевающих бездарей, от унизительной невозможности напечатать главные свои стихи:

 
Самокульт. Но меня довели
Долгой травлей до этой религии.
А велик ли Глазков? Да. Велик.
У него и ошибки великие.
 

Кстати, ошибка – в глазковском мире высочайший оценочный балл, всегда сопровождаемый эпитетом «великая». В поэме «Поэтоград I» он пишет: «Я исключён как исключенье / Во имя их дурацких правил!» – пишет, заметим, о своём изгойстве не жалостливо, а с победительной энергией и в ритме, и в интонации.

Глазков был новатор: он творил свои небывалые слова, а слова привычные так сталкивал лбами, что образные искры летели врассыпную. Так он – почти не издаваемый и переплетавший листки со своими шедеврами в доморощенные тетрадки для друзей – изобрёл слово «самиздат» (первоначально: сам-себя-издат), вошедшее в трагическую лексику советской эпохи как слово общенародное. А ещё он, рождённый в январе и знавший толк в бражничестве, придумал месяц «пьянварь».

Глазков был основателем целого литературного направления по имени «небывализм», задуманного как дочерняя ветвь футуризма: была плеяда, были манифесты, были проекты – их смяло время и загнало в архивные тайники, в подсознание, в нети. ‹…› В дальнейшем свои инверсии, свои исторические прозрения, свои парадоксы, каламбуры и афоризмы поэт всё же сохранил, хотя и под щитом.

Глазков был личность, одарённая всесторонне. Сильный шахматист. Увлекался боксом. Действительный член Географического общества. Актёр. Помните летающего мужика из фильма «Андрей Рублёв» А. Тарковского? Это он, Глазков. Он был человек очень высокий, могучий, сутулый, бородатый и юродиво-красивый. Юродивость его шла от презрения к строю и власти, и от страха перед ними (страх без заискивания – уже мужество), и от высшей народной мудрости: «Надо быть очень умным, / Чтоб сыграть дурака», – подытожил он свой уникальный опыт уже в шестидесятые.

Коллеги его снисходительно любили (лучшие из них втайне прекрасно осознавали, кто есть кто, но официальную иерархию не разрушали никогда), опасливо сторонились и кто как мог грабили. Да, Глазков весь разворован – по строчкам, по образам, по рифмам, по метафорам. «…Сколько мы у него воровали, / А всего мы не утянули», – чётко констатировал Борис Слуцкий.

Нынче пришла пора Глазкова. Выходят его неизданные стихи и поэмы. Репродуцируются графические наброски, шаржи. Пишутся мемуары и статьи. А ведь он и это предсказал более полувека назад:

 
Писатель рукопись посеял,
Но не сумел её издать.
Она валялась средь Расеи
И начала произрастать.
 

Из статьи Татьяны Бек, 1996

Стихотворения

Я на мир взираю

 
Некий царь из тех династий,
Что боятся гнева масс,
Со своей царицей Настей
Улететь решил на Марс.
 
 
Там, где в северном сиянье
Дремлют северные льды,
Прилетели марсиане
И поставили шатры.
 

1925

 
В морской утонувши пучине,
Мог быть достоянием крабов
Иль где-нибудь в знойной пустыне
Рабом разъярённых арабов.
 
 
Не раз на съеденье акулы
Его обрекали матросы,
Но он им сворачивал скулы,
Спокойно куря папиросы.
 
 
Не раз с берегов Сенегала
Ему угрожали кончиной, –
Он вешал посланца-нахала
На длинном конце парусины.
 
 
Он грабил далёкие страны.
Под жизни скитальческой склон
Залечивать старые раны
Поехал на родину он.
 
 
И смерть восприял на постели
В одну из морозных ночей
Под северный ропот метели,
Под сдержанный шёпот врачей.
 

1937

 
Не хочет Бог, чтоб каждый верил в Бога,
Ему пустая вера не нужна,
Людей он судит праведно и строго,
Лишь добрые дела – к нему дорога,
И, вероятно, им не грош цена!
 

 
В тот день улетучилась к чёрту победа,
И это трагически понято мной,
Но я утверждаю, что званья поэта
Достоин, как званья иного – иной.
 

1937

 
Желать – нас сжигает,
Нас мочь – разрушает,
Дарует спокойствие – знать,
Но чаще бывает,
Что счастье внушает
Не видеть и знать,
А желать.
 
 
И все мы, конечно,
Желать бесконечно,
Желать безрассудно не прочь,
И все мы беспечно
Желаем, чтоб вечно
Желать превращалось бы в мочь.
 

1937

 
Мне ночь дарует мрак,
Сверлит сознанье рок.
Да здравствует дурак,
Проникнувший в мирок.
 
 
А я совсем не то,
И песнь моя не та.
Я гений и знаток;
Но действую не так.
 

1938

 
Люди бегут на лыжах,
Желая кому-то добра.
Налёт на цинковых крышах
Солнца и серебра.
Так лета пролетали.
Хотелось хорошего мне б!
Но цинком струит планетарий
Изнанку каких-то неб.
 
 
Смотрит на город витрина,
Ни холодно ей, ни тепло.
Похоже на паутину
Треснувшее стекло.
Загромождено мелочами
Теченье большого дня.
Люди не замечают
Ни мелочей, ни меня.
 
 
Если добраться до истин,
Ни одна трава не сорняк:
Пусть бесполезны листья –
Значит, польза в корнях!..
Много стихов сочинил я
Про то, как жизнь хороша.
Пальцы мои в чернилах,
Пальцы, а не душа!
 

1938

 
Путь дамасский,
Веками начертанный,
Краски да маски –
На чёрта нам.
Осталась
Усталость,
Да вот под рукой
Дорога
До Бога.
Пойдём по другой.
Вертится громада,
Шар как.
Ногами не надо
Шаркать.
И жарка
Прохлада.
И градус
На радость,
И выпьем,
И выбьем бокалы.
 

1938

 
Шкура онагра из Азии
Путь свой в Париж завершила.
Стоит ли бочка мальвазии
Сенского ила.
 
 
Смерти за жизнью погоню
Шкура устроила. Что же.
Разве не стоит агонии
Лоскут шагреневой кожи?!
 

1938

 
Диалектический контакт
Явленья сущности и сущности явлений,
Действительность, ты проходящий акт
В трагедии эпох и поколений.
 
 
И это повторяющийся факт,
Которому нельзя не покоряться,
Хоть факт упрям, но мы живём в антракт,
Где происходит смена делегаций.
 
 
В такие дни стихи срывают с губ –
Зажатые в какой-то жуткой сумме –
Во-первых, тот, кто молодецки глуп,
А во-вторых, кто дьявольски безумен.
 

1938

 
Жизнь – путёвка в Сибирь,
И грехов отпущенье,
И стихов календарь.
Жизнь люблю не за быль,
За одно ощущенье –
Взгляд, направленный вдаль.
 

1938

 
Чёрный ворон, чёрный дьявол,
Мистицизму научась,
Прилетел на белый мрамор
В час полночный, чёрный час.
 
 
Я спросил его: «Удастся
Мне в ближайшие года
Где-нибудь найти богатство?»
Он ответил: «Никогда!»
 
 
Я сказал: «В богатстве мнимом
Сгинет лет моих орда.
Всё же буду я любимым?»
Он ответил: «Никогда!»
 
 
Я сказал: «Пусть в личной жизни
Неудачник я всегда.
Но народы в коммунизме
Сыщут счастье?» – «Никогда!»
 
 
И на все мои вопросы,
Где возможны «нет» и «да»,
Отвечал вещатель грозный
Безутешным «Никогда!».
 
 
Я спросил: «Какие в Чили
Существуют города?»
Он ответил: «Никогда!» –
И его разоблачили.
 

1938

 
Как рыбы, золотые купола
Плывут туда, где небо синевее,
Из той страны, которая была,
В такую даль, которая новее.
 
 
Они плывут, как рыбы, из былого,
А мимо них, виденцев старины,
Проходим мы, поэты-рыболовы,
И прочие рабочие страны.
 

1938

 
Водка жизни испита,
Каждый шаг – как путь пологий.
Путь пройдённый – как спектакль,
Отшумевший в эпилоге.
 
 
И твердится: отомсти, мол,
Поклянясь пред небосводом,
Потому что это – стимул
Тоже жизни и чего-то.
 

1939

 
Лампа мигала вечер,
Ресницы сходились у глаз,
И расходились, как будто в вечность,
Каких-то четыре угла.
 
 
В дверь вошёл незнакомец,
Сунул мне пузырёк.
И, со мной не знакомясь,
Следующее изрёк:
 
 
– На стены эти побрызгивайте,
А нам – разойтись дорогами.
Предметы, которые близки вам, те
Обязательно будут далёкими.
 
 
Так незнакомец сказал и сгинул,
А я начал брызгать.
Даже наполовину
Мне ничего не близко.
 
 
Но что-то стало глаза слипать,
Послышался грохот где-то.
И я на кровать повалился спать,
Усталый и нераздетый.
 
 
Потом – вспоминаю – проснулся. Полдень,
Наверно, тогда стоял,
И подле меня заметала пол тень
От маленького стола.
 
 
Жалкая комната стала залой,
Выросла раз в тыщу,
Однако прежним объёмом связало
Одежду, мебель и пищу.
 
 
И я подумал… Итак, тогда бы
Осенила идея? Во-первых,
Из пузырька остаток накапал
На воду, на хлеб, на консервы.
 
 
Во-вторых, меня клонило ко сну,
Заснул и видел во сне,
Что капаю каплями на казну
И червонцы летят, как снег.
 
 
Опять – вспоминаю – проснулся. Вечер,
И стол обстановлен вкруг.
Увидел, что едой обеспечен
И с голода не умру.
 
 
И в самом деле отрадное зрелище:
Стол обстановлен весь.
Вспомнил я, что не ел ещё,
И решил есть.
 
 
Обычно я за едой читал,
Но – не было, знать, газет –
Глаза в этот раз свободны. Итак,
Я стал глазеть:
 
 
Зала сперва превращалась в площадь,
Площадь потом в поле, и
Нарастало поле позже
Более и более.
 
 
Наконец превратилось в безбрежное море.
Бр-р-р… Неприятно.
И я подумал: «По-моему,
Я заключён в необъятное!»
 

1939

 
Есть на этом свете счастье?
Я спросил, и мне в ответ
Филин ночью, утром ястреб
Сообщили: «Счастья нет!»
 
 
«Счастья в мире много очень,
И для счастья мы живём!» –
Соловей поведал ночью,
Ласточка сказала днём!
 

 
В созвездья линзами двоякими
Труба смотрела Галилея.
В страну, открытую варягами,
Плыла Колумба кораблея.
 
 
В страну открытую, забытую –
Таков удел любых Америк.
А старый мир стал картой битою,
Наивной картой Птолемея.
 

1939

 
По небосклону двигалась луна
И отражалась в н-ской луже,
И чувствовалась в луже глубина,
Казалась лужа в миллион раз глубже.
 

1937

 
Рекламы города цветут
Движеньем и огнём.
Четыре девушки идут
И думают о нём.
 
 
А почему не обо мне,
Чем хуже я его?
Ничем не хуже, но оне
Не смыслят ничего.
 

 
Я ненавижу эти правила,
Они попрали все права.
Пускай судьба меня облаяла,
Но – сам себе я голова.
 

1940

 
Будут гонки, либо ралли –
Всё за те же гро́ши, –
Мы маршрут не выбирали
И машину тоже.
 

 
А если пыль дорожная
И путь ведёт в Сибирь,
То всё равно как должное
Приемлю эту пыль.
 

 
Путь азбучных истин неведом,
Но он начинается с «я»,
И, может быть, именно в этом
Сермяжная правда вся.
 

1940

 
В стихах ничего лишнего –
И в этом моё спасенье,
Живущий под кроной Всевышнего,
Под самой надёжной сенью.
 
 
Шатаюсь, как все, по городу,
Чёрт знает чего не выдумаю,
Но я говорю Господу:
Прибежище моё и защита моя.
 
 
А в своих стихах своего лица
Не могу я иметь разве?
Он избавит меня от сети ловца
И от гибельной язвы…
 
 
Всё равно, где минус и где плюс.
Всё пускай вверх дном,
Ужасов в ночи не убоюсь
И стрелы, летящей днём.
 
 
Язвы, ходящей во мраке,
Заразы, опустошающей в полдень, –
И уцелею в драке,
Чтоб путь до конца был пройден.
 
 
Скажу, что Господь – моё упованье,
Всевышнего я избрал своим прибежищем.
Когда доживу я до пированья,
То быть перестану посмешищем.
 
 
Не приключится мне зло,
Язва не приблизится к тели́щу.
Дал Господь поэта ремесло –
Голос Господа я слышу.
 
 
Наступлю на аспида и василиска,
Попирать буду льва и дракона.
Будет победа близко
Мне, как поэту, знакома.
 
 
За то, что имя Его познал,
Не спросит, зачем я стихи писал.
Любовная лодка не разобьётся о быт,
Господь Бог,
Он всё видит, всё знает.
На Него я надеюсь. Не буду убит.
Он избавит меня и прославит.
 
 
И пускай я теперь где-нибудь на дне,
Ощущаю своё воскрешение:
Он насытит меня долготою дней
И мне явит моё спасение.
 

 
Век двадцатый войной исковеркан.
Осознал с головы до пят его.
В глубину двадцать первого века
Я смотрю с высоты двадцать пятого.
 
 
Я смотрю сквозь веков венок,
Не вступивших ещё в обращение.
И ещё я смотрю сквозь бинокль
Поэтического обобщения.
 
 
Вижу город, где нет для ближнего
Никаких наказаний лютых
И совсем ничего лишнего
Ни в стихах, ни в вещах, ни в людях.
 
 
На земле никому не тесно,
Не дерётся с народом народ.
Скажут – это неинтересно,
А, по-моему, наоборот.
 

1940-е

 
Я быть хочу смелее всех
По беспредельности размаха,
Но самый смелый человек
Боится собственного страха.
 

1940

 
Проходя по знойному Арбату,
Я мечтал всегда по мелочам.
И людей бегущую громаду
Я, не изучая, замечал.
 
 
Я не знал, куда они спешили, –
Всяк по-своему спешил пожить, –
Но проверено, как дважды два четыре:
Мне некуда больше спешить.
 
 
Всё суета сует и всяческая суета.
Я всех люблю. Желаю всем успеха.
Но не влияет на меня среда.
Я всё могу, но только мне не к спеху.
 

1940

 
Поэзия! Ты не потерпишь фальши
От самого любимого поэта.
Я для себя пишу всё это. Дальше
Плывут стихов задумчивые баржи.
 
 
Я для себя пишу – и в равной мере
Для всех других. Они прочтут поэта,
Который ненавидит лицемерье
И скуку открываемых Америк.
 
 
И если я не буду напечатан,
А мне печататься сегодня надо,
То я умру, швырнув в лицо перчатку
Всем современникам, – эпоха виновата!
 
 
Я захлебнусь своими же стихами,
Любимый, но и нелюбимый всеми.
Прощай, страна! Во мне твоё дыханье,
Твоя уверенность, твоё спасенье.
 

1940

 
Я мог бы прочитать Раси́на
И ознакомиться с Европой,
Да не хватает керосина,
А в темноте… поди попробуй.
 

 
Если не по щучьему веленью,
То тогда веленью по чьему
Пропадает наше поколенье –
Для чего? Зачем? И почему?
 

1941

 
Был легковерен и юн я,
Сбило меня с путей
Двадцать второе июня –
Очень недобрый день.
 
 
Жизнь захлебнулась в событьях,
Общих для всей страны,
И никогда не забыть их –
Первых минут войны!..
 

1941

 
Валялся лапоть на дороге,
Как будто пьяный.
И месяц осветил двурогий
Бугры и ямы.
 
 
А лапоть – это символ счастья, –
А счастье мимо
Проходит, ибо счастье с честью
Несовместимо.
 
 
В пространстве, где валялся лапоть,
Бродил с гитарой
НН, любивший девок лапать,
Развратник старый.
 
 
НН любил читать Баркова
И девок лапать,
И, как железная подкова,
Валялся лапоть.
 
 
И как соломенная крыша,
И листья в осень…
То шёл бродяга из Парижа
И лапоть бросил.
 
 
Под ним земные были недра,
Он шёл из плена.
Бродяга был заклятый недруг
Того НН-а.
 
 
Была весна, и пели птички.
НН стал шарить
В карманах, где лежали спички,
Чтоб лапоть жарить.
 
 
И вспыхнул лапоть во мраке вечера,
Подобно вольтовой дуге.
Горел тот лапоть и отсвечивал
На всём пространстве вдалеке.
 
 
Какой-то придорожный камень
Швырнув ногой,
Бродяга вдруг пошёл на пламень,
То есть огонь.
 
 
А лапоть, став огня основой,
Сгорел, как Рим.
Тогда схватил бродяга новый
Кленовый клин.
 
 
Непостижимо и мгновенно,
Секунды в две,
Ударил клином он НН-а
По голове.
 
 
Бить – способ старый, но не новый –
По головам,
И раскололся клин кленовый
Напополам.
 
 
Тогда пошёл НН в атаку,
На смертный бой,
И начал ударять бродягу
Он головой.
 
 
Всё в этом мире спор да битва,
Вражда да ложь.
НН зачем-то вынул бритву,
Бродяга – нож.
 
 
Они зарезали друг друга,
Ну а потом
Они пожмут друг другу руку
На свете том.
 
 
Поскачут также на конях,
Вдвоём, не врозь,
И вместе станут пить коньяк
Небесных звёзд.
 

1942

 
Чуть дремлет недремлющий пламень,
Затихший, но вечный огонь.
Резьбою изрезанный камень
Глядит первобытной строкой.
 
 
Объемлет селения пламень,
Но им освещается мгла,
А зодчим отвергнутый камень
Ложится главою угла!
 

1942

 
Существуют четыре пути.
Первый путь – что-нибудь обойти.
 
 
Путь второй – отрицание, ибо
Признаётся негодным что-либо.
 
 
Третий путь – на второй не похож он,
В нём предмет признаётся хорошим.
 
 
И четвёртый есть путь – настоящий,
Над пространством путей надстоящий:
 
 
В нём предмет помещается в мире.
Всех путей существует четыре.
 

1942

 
Решил Господь внезапно, сразу:
Поотниму
У большинства людей по глазу,
По одному.
 
 
Куда ни глянь, везде циклопы,
Но волей Бога
Кой у кого остались оба
Ока.
 
 
Циклопы, вырвавшись из сказок,
Входили в моду.
И стали звать они двуглазок –
«Уроды»!
 
 
Двуглазки в меньшинстве остались,
И между ними
Нашлись, которые старались
Глядеть одним, и
 
 
Хоть это было неудобно
Двуглазым массам,
Зато прилично и подобно
Всем одноглазым.
 

1943

 
Я был дураком, стариком, инвалидом,
Названьями щедро себя наградя;
Но я не предатель: себя я не выдам, –
Теперь я отъявленный негодяй!
 
 
Я стал дорожить настоящей минутой
И новой своей повинуюсь судьбе;
Но быть не могу и не буду иудой,
А всё остальное – прощаю себе.
 

 
Кто за меня, кто за него,
Не всё равно, не все равны;
Но на себя на самого
Я посмотрел со стороны.
 
 
Мой предок раб. Мой предок скиф.
Он неразборчив был на средства,
И недостатков нет таких,
Что б я не получил в наследство.
 
 
Как предок, для своих побед
Готов идти на что попало.
Но я пророк. Но я поэт,
Хочу, чтоб было небывало.
 
 
И в то же время надо мне,
Моё чтоб имя стало громким,
И я шатаюсь по стране,
Что между предком и потомком.
 

1943

 
Молодость проходит удалая.
Молодец совсем не тот, кто в морду даст.
Наступает старость – и вторая
После старости наступит молодость.
 
 
Я хочу, чтоб вечно пировали
Дни мои, не ведая усталости,
Но сейчас торчу на перевале
И в плену у смерти и у старости.
 

1944

 
Ежели ты праведник,
Прохожий,
И тебе поставят памятник
Похожий, –
 
 
Можешь не бояться:
Хватит меди –
Будешь любоваться
После смерти.
 

1944

 
Но если путь к иным победам
Я предпочту иным дорогам,
Тогда не буду я поэтом,
Тогда не буду я пророком.
 
 
Я обрету людей степенность,
Я принесу немало пользы,
Меня признает современность,
Но обо мне забудут после.
 

1944

 
Мы любим жизнь со всеми трын-травами,
Которые увидели воочию.
Хорошим быть – такое дарованье,
Которому способствуют все прочие.
 
 
Как мудрецы, мы волосы ерошим
И всевозможные вопросы ставим.
Бездарный человек не может быть хорошим,
Хотя бы потому, что он бездарен.
 
 
Он обыватель в худшем смысле слова,
Всегда слывёт за моего врага.
Он крепко ненавидит всё, что ново,
На всех пространствах и во все века.
 
 
С отвагой безошибочного труса
Он распинал Иисуса на кресте,
Чтобы потом во имя Иисуса
Сжигать Джордано Бруно на костре.
 

1945

 
Не Дон Кихот я и не Гулливер,
И книгою меня не наградили.
И у меня царя нет в голове.
Так что ж? Там у меня демократи́я.
 
 
Мне не нужны Парнас или Олимп,
И мысли у меня не арестантки.
Двугривенные мне напоминают рыб,
И ложки мне напоминают танки.
 
 
И ни одной стены не пробивал я лбом.
Куда бы я ни шёл, я приходил домой.
Пускай мои стихи публичный дом,
Но не являются они ничьей тюрьмой.
 

1945

 
Ощущаю мир во всём величии,
Обобщаю даже пустяки,
Как поэты, полон безразличия
Ко всему тому, что не стихи.
 
 
Лез всю жизнь в богатыри да в гении,
Для веселия планета пусть стара.
Я без бочки Диогена диогеннее
И увидел мир из-под стола.
 
 
Знаю, души всех людей в ушибах,
Не хватает хлеба и вина,
Пастернак отрёкся от ошибок, –
Вот какие нынче времена.
 
 
Знаю я, что ничего нет должного.
Что стихи? В стихах одни слова.
Мне бы кисть великого художника,
Карточки тогда бы рисовал
 
 
Продовольственные или хлебные,
Р-4 или литер Б.
Мысли, изумительно нелепые,
Так и лезут в голову теперь.
 
 
И на мир взираю из-под столика:
Век двадцатый, век необычайный, –
Чем столетье интересней для историка,
Тем для современника печальней.
 
 
Я мудрец и всяческое дело чту,
А стихи мои нужны для пира.
Если ты мне друг, достань мне девочку,
Но такую, чтоб меня любила.
 

1945

 
Чья душа настолько измельчала,
Что отдаст меня за огурец?
Где оно, великое начало,
Положившее всему конец?
 
 
От всего немногое отведав,
Я смотрю на всё издалека.
По путям вопросов и ответов
Очень быстрая езда легка.
 
 
По путям ответов без вопросов
Очень быстрая езда трудна –
И торчу, непризнанный философ,
В океане Истины, у дна.
 

 
Все, которые на крыше
Жизнь свою пропировали,
К звёздам всё-таки не ближе,
Чем живущие в подвале.
 

 
Поглядеть велит сам бог нам
На сирень перед окном,
Потому что передо́хнем,
Если не передохнём!
 

 
Москва. Декабрь. Пятьдесят первый год.
Двадцатый, а не двадцать первый век.
Я друг своих удач и враг невзгод.
И очень примитивный человек.
 
 
А за окном обыкновенный снег,
Его бы мог сравнить я с серебром.
Зачем? Я примитивный человек,
Который платит за добро добром.
 
 
Который понимает, что зимой
Снег популярен – потому воспет.
А я предпочитаю летний зной
И вешних яблонь белоснежный цвет.
 
 
Мне счастье улыбалось иногда,
Однако редко; чаще не везло,
Но я не обижался на года,
А возлюбил поэта ремесло.
 
 
Чтоб так же, как деревья и трава,
Стихи поэта были хороши,
Умело надо подбирать слова,
А не кичиться сложностью души.
 
 
Я по примеру всех простых людей
Предпочитаю счастье без борьбы!
Увижу реку – искупаюсь в ней,
Увижу лес – пойду сбирать грибы.
 
 
Представится мне случай – буду пьян,
А не представится – останусь трезв,
И женщины находят в том изъян
И думают: а в чём тут интерес?
 
 
Но ежели об интересе речь,
Я примитивность выявлю опять:
С хорошей бабой интересно лечь,
А не игру в любовь переживать.
 
 
Я к сложным отношеньям не привык,
Одна особа, кончившая вуз,
Сказала мне, что я простой мужик.
Да, это так, и этим я горжусь.
 
 
Мужик велик. Как богатырь былин,
Он идолищ поганых погромил,
И покорил Сибирь, и взял Берлин,
И написал роман «Война и мир»!
 
 
Правдиво отразить двадцатый век
Сумел в своих стихах поэт Глазков,
А что он сделал, – сложный человек?..
Бюро, бюро придумал… пропусков!
 

1951