Текст книги "Любовь и смерть. Русская готическая проза"

Любовь и смерть
Ночное мечтание

– Кто там?

– Я-с!.. Петр!

– Чего хочешь?

– Тот высокий, бледный господин в очках, который обедал у нас в понедельник, – как бишь его фамилия – приезжал сюда вчера, поздно, без вас, и оставил какие-то бумаги.

– Покажи. Отдавая, он ничего не сказал тебе?

– Ничего-с! Он только сказал: «Отдай эту статью барину и попроси, чтоб он прочел».

– Хорошо, ступай! Посмотрим, что это такое… «Любовь и смерть, ночное мечтание»: слава Богу, что не повесть! Надо прочитать ночное мечтание. Ночью люди иногда мечтают умнее, нежели днем.

Знаете ли вы сладость, или, говоря языком века, поэзию одинокого, но совершенно одинокого, сидения в третьем часу ночи в огромной и пустой зале перед камином, когда две стоявшие подле вас на подвижном столике свечи уже испарились в тюлиповое[169]169
  Тюлиповый – в форме тюльпана. – Сост.


[Закрыть] пламя, и самое пламя медленно умерло в прозрачном жерле стекла, оберегающего металл подсвечника? Когда ваша любимая книга, товарищ ваших дум и источник наслаждений, упала из ваших рук и какое-то странное оцепенение всех членов, в которое повергает человека мысль, сильно овладевшая его мозгом, как бы приковывает вас к креслам и запрещает поднять ее с земли под карою мгновенного расстройства всего блага? Когда догорающая глыба каменного угля, еще вся насыщенная огнистою матерею, но уже потерявшая игру пламени, мертво лежит на черных ребрах огнива и вокруг вас разливает тусклый красный свет, отражающийся кровавыми полосами на мебели, картинах и карнизах, оставляя по углам комнаты грозные колонны мрака, храмины таинственности и образуя в ближайшей части воздуха страшный раствор огня и ночи, какой-то румяно-бурый отлив – отлив скорее черный, нежели румяный, – один из тех зловещих светов, какими, я представляю себе, должны освещаться пещеры ада?.. О, если вы никогда не испытывали на себе действия подобной поэзии, то приходите ко мне в эту минуту и присядьте здесь со мною!.. Нет, лучше не приходите!.. Оставьте меня здесь одного; не мешайте моему упоению: я теперь счастлив. Не похищайте у меня моего счастья, моего бедного счастья: оно так редко меня навещает!.. Оно заглядывает ко мне только ночью, и то украдкою, на минутку, когда вы спите, когда исполнило оно свою службу при ваших особах, уложило вас в постели, и более нечего ему делать в вашей передней; навещает только из сострадания, как навещают больного, чтоб узнать, скоро ли кончатся его мучения. Оставьте его теперь со мною: с райскою улыбкою, с улыбкою самого счастья, оно бросило в душу мою утешительную мечту… Если б вы теперь исторгли эту мечту из моей груди, вместе с нею исторгли б и жизнь мою!..

Я не тронусь с этих кресел, не пошевелюсь, пробуду здесь неподвижно, пока эта мечта, драгоценный дар навестившего меня счастья, сама собою не потухнет в моей голове, подобно последней искре огня в камине, передающей терпкому минеральному холоду то место, которое согревала она эфирным веществом своим. Долго, долго пробуду здесь в роскошных объятиях моей очаровательной мечты, страстно прижав ее к сердцу, обняв ее всею душою; и приклоню мое чело к белой и пахучей ее груди, и вопьюсь в эту сладкую грудь устами, и не отторгну их до самой смерти или до нового страдания. Пробуду так на ее груди камнем – мыслящим камнем, потому что в эту минуту душа моя слилась в одну массу с телом; я даже не чувствую тела; его нет на мне!.. Я свободен от тела: тем лучше! – оно всегда мешало мне в счастье. Я весь превратился в мысль. Я дух!.. или все мое тело мысль!

И где я?.. Я здесь! я на Земле! на том же месте, где недавно чувствовал и страдал, где через час опять буду чувствовать и страдать. Этот слабый огонек, повисший в туманном воздухе, как звезда в промежутке разорванной бурею тучи – бледный, дрожащий, осененный короткими лучами, с трудом пробирающийся сквозь стекло моих окон, – это свет фонаря, освещающего ту сторону улицы. Его оставили там люди. Итак, я не только на Земле, но даже в их обществе!.. Где же они!.. Сон, периодическая смерть всего одушевленного, положил их в кратковременную могилу, спрятал их на несколько часов от них самих, из опасения, чтоб их не растерзали до завтра собственные их страсти: завтра он опять возвратит им жизнь и страсти и позволит играть в них весь день; завтра они опять будут сожалеть о вчерашнем и надеяться на завтрашнее!..

Зенеида, Зенеида! Зачем не можешь и ты возвратиться к жизни вместе с ними, когда лучи солнца поутру вскипятят в этой атмосфере все видимое и невидимое движущееся бытие!.. Ты уже не проснешься, несчастная!.. Вечный сон закрыл для меня навсегда твои большие голубые глаза! Горсть сырой земли лежит на твоих белых атласных веках, тогда как я еще попираю эту Землю и ищу твоей тени печальным взором в этих массах мрака, скитающихся по углам пустого моего жилища. Зенеида, я знаю, что ты здесь!.. Явись!.. Я тебя вижу!..

Ты исчезаешь!..

Нет, тебя здесь не было!.. Ты теперь на небе: я вижу тебя между ангелами, вижу, как ты прелестно там движешь твоими крыльями из бриллиантовых разноцветных лучей!.. Вот теперь ты превратилась в звезду!.. Ты опять исчезла!.. О! как далеко до тебя!.. Увы, я на Земле!..

Да, я здесь, на Земле!.. Я ощущаю присутствие времени, то есть живу – потому что время не что иное, как жизнь. Смотрю на движение маятника в часах, стоящих на моем камине, и вижу, как измеряет он мою жизнь. О, как быстро она летит!.. Лети, лети, жизнь моя! лети в свою сторону: я тебя не удерживаю – ты не можешь уже возвратиться ко мне, не принесешь мне из твоего воздушного путешествия, как голубица Ноева, зеленой ветки надежды!.. Я вижу быстрое течение моей жизни, вижу в глаза жизнь и время. Время и жизнь одно и то же: в этом никто меня не разуверит. Терять время – значит терять жизнь; терять жизнь – значит терять время. Когда умру, я лишусь только чувства времени, и часы не будут нужны. Смерть есть то состояние, в котором не может быть часового мастера…

Уже молоток трижды ударил по звонку: пробило три часа моей жизни!.. Серебряный звук троекратного удара распрыснулся по красному воздуху, пронесся мимо меня с эхом и исчез в отдаленных столбах мрака. Я слышал – нет! я видел этот звук собственными глазами. Я его видел как нельзя лучше. При каждом прикосновении молотка к пустому металлу от точки прикосновения разбегались во все стороны по этой легкой и упругой жидкости, по этому красному воздуху бесчисленные дрожащие круги, белые, тонкие обручи летучих волн, погоняющие друг друга и расширяющиеся по мере удаления от центра, похожие на кругообразные черты, зыблющиеся на поверхности воды около того места, где в нее упал камень, – и эти обручи были звук. На этих тонких, дрожащих обручах основана наша слава, которая вся состоит в звуках. Мы можем быть славными, потому что воздух упруг!..

Но точно ли я на Земле?.. Напротив, я в земле: я нахожусь в недрах огромного шара, а не на его поверхности; не вижу ее и не знаю, чтó на ней происходит. Границы этого плавающего в пространстве шара, в котором я роюсь, высоко над моею головою. Почва, по которой ползаю, обложена вся толстым слоем воздуха, облита глубоким океаном тонкой, упругой, сухой материи. Воздух есть сухая вода. О, как внешняя поверхность этого огромного воздушного океана должна быть красива и блестяща! На ней-то пылает то чистое огненное мерцание, которым красуются яркие сестры нашей Земли, текущие вместе с нею около Солнца. Зачем не могу я посмотреть издали на планету, в которой погружен, как рыба, внутри которой обитаю, как червь. Она должна быть великолепна!.. Да! я купаюсь в летучей жидкости; я на дне сухого, но очень глубокого океана. В нем есть еще другие жидкости, плотнее и тяжеле первой: одна из них, вода, составляя род осадка, заняла все углубления и впадины дна большого воздушного океана и на дне его образует другие, влажные моря. Дно сухого океана и влажных морей – та же жидкость, только погуще воды и воздуха, жидкость сыпучая, опирающаяся на слоях другой жидкости, еще более сгущенной – сгущенной до степени камня. Камень, гранит тоже жидкость, но которой уже мы не можем укусить нашими мягкими зубами. В природе, в мироздании все жидкость, только в разных состояниях – жидкость беспрестанно кипящая, перерабатывающая, плавящая одна другую.

Что такое планета! – едва заметный шарик скомканных паров, клочок летучей, внутри застылой, сверху расплавленной, жидкости; беспрестанно текущей в другой жидкости, весьма тонкой, разлитой вокруг Солнца; кружащийся около этого светлого центра жизни, как атом приведенного в брожение теплотвором яичного желтка около первого зародыша цыпленка, около будущего сердца будущей птицы.

Что` же такое я сам? – я тоже жидкость, маленькая мерка жидкости, сгущенной до известной степени, вылитой по особенному образу и зажженной внутри искрою небесного огня. В мире все жидкость – все жизнь: жизнь есть различные состояния различных жидких составов мироздания. Мир бродит, движется, живет. Земля бродит, движется, живет; все ее части живут; камень живет тоже – живет, подобно мне, подобно мне, ощущает время, имеет начало и конец; он только живет жизнью неорганической, быть может совсем бесчувственною, хотя еще имеет свои движения, потому что сам собою образует свои кристаллы, растет и сокрушается, несколько иначе, чем я. Камень слишком удалился от летучего и жидкого состояния материи, и его частицы потеряли ту способность химически сочетаться с духом, которая свойственна самому совершенному и замысловатому составу различных жидкостей, человеку. Итак, в природе нет смерти: то, что мы называем смертью, есть только переход из одного состояния всеобщей жизни в другое, простая перемена звания. Дух, данный мне на время моей органической жизни, по ее окончании воспарит выше, туда, где ему назначено; мое тело будет жить другою, неорганическою жизнью; будет перерабатываться, скитаться по другим телам, одушевленным или бездушным, – но будет жить, будет еще сочетаться в разных видах со временем, то есть со всеобщею жизнью созданного, доколе Божество не уничтожит самого времени для исполнения высокой тайны откровения; доколе вся материя мира опять не расплавится, не испарится в летучую жидкость, в газ, в эфир – в самое тончайшее и почти нематериальное вещество, из которого оно возвратится к духу; доколе все не исчезнет, а останется только дух – Бог, Провидение.

Между тем как теперь моя планета оборотилась другою стороною к своему Солнцу и та половина, на которой я нахожусь, лишена его лучей, погружена в тени, во мрак – и вся жизнь органическая, действующая и бродящая только его теплотою, вокруг меня поверглась в оцепенение, из которого скоро опять разбудит ее сияние того же средоточного светила – и мысль моя блуждает между отдаленными солнцами мироздания, едва примечая в его пространстве мелкое, движущееся пятнышко, называемое Землею, – между тем я вижу себя в этой Земле; вижу издали место, занимаемое мною в планете. Я лежу на дне глубокого, прозрачного океана, как блестящая пылинка слюды, как крошечная фосфорная букашка, которую пловец с любопытством наблюдает с палубы на дне моря сквозь хрустальные пучины тропических вод. Я вижу себя в этой глубине: это светлое зерно, эта точка света, так ярко пылающая в каком-то роде болота, есть моя бессмертная душа. Вознеситесь над Землею – вы увидите то же; увидите миллионы других подобных точек, рдеющих таким же небесным огнем в песке того же океана, – увидите самих себя, ваши души, управляющие вашею временною органическою жизнью. О, если б вы теперь были со мной там, где повисла моя мысль между звездами, в далекой стране мира, и могли видеть то, чтó я вижу!.. Как эта маленькая планета красива! Я вижу все дно синего воздушного ее океана усеянным этими огненными точками: посреди черной ночи, разлитой в его пучинах, это дно горит в глубине тучею алмазных искр, издающих самые великолепные радужные лучи и освещающих засоренную его поверхность. Одной только не достает тут блестки, и самой драгоценной!.. Но нет ничего прелестнее и восхитительнее этого зрелища. Люди! услышьте меня: когда вы проснетесь, когда станете шевелиться телом по дну этого океана, шевелитесь осторожно – как можно осторожнее, – чтоб не затоптать в песок, в тину этих чудесных, бесподобных искр – это частицы Божества!.. Я не затопчу, уверяю вас, ни одной из них: но вы – вы ставьте ваши ноги со вниманием и не забейте в грязь гордою пятою этих светлых пылиночек, а вместе с ними и моей еще кое-как мерцающей там пылинки…

Люди! почитайте эти благородные пылинки: это настоящее золото мироздания!.. Что такое ваша органическая жизнь! – Хаос всеобщего, взаимного пожрания. Воздух, которым вы дышите, вода, которую пьете, кровь, которая течет в ваших жилах, набиты неосязаемыми для зрения, органическими, такими же, как вы, существами: они, подобно нам, живут, движутся, веселятся, страждут, плодятся и пожирают друг друга. Открыто вы пожираете видимых зверей, птиц и растения; неприметно и невольно в каждой капле воды вы глотаете миллионы невидимых змей и разных чудовищных животных, которых можете приметить только с помощью микроскопа; в каждой капле воздуха вы втягиваете в себя другие миллионы таких же уродливых и хищных тварей, которых уже и при пособии орудий различить вы не в состоянии. Звери посильнее вас обращают жизнь вашу себе на пищу; в вашей крови, в соках, в каждой частице тела гнездятся другие подобные тмы змей, гидр, червей и разных видимых уродов, которые пожирают вас даже тогда, когда вы растете, пожираете других, увеличиваетесь объемом и укрепляете свои силы. Вот ваша органическая жизнь! Она только сцепление бесчисленных миллионов других жизней; я только мелкий клочок огромной органической жизни моей планеты, который пожирает и пожирается, – и тут с благоговением повергаюсь перед всеобъемлющею мудростью Создателя, могущество которого поражает меня ужасом, непостижимые намерения которого превосходят все средства моего понятия. Я не смею их испытывать. Я только вижу ясно, что моя душа, мои умственные силы даны мне лишь для того, чтоб я узнал все свое ничтожество и смирился перед Творцом; что мое тело, мои физические силы дарованы мне для того, чтоб я как можно скорее спасал свой род от истребления в этой ужасной общей борьбе жизней, быстро поглощающих одна другую. Самосохранение и взаимопоглощение – любовь и смерть, вот две главные точки, около которых вращается временное наше существование в человеческом виде, два полюса моего бытия и бытия всего созданного, два великих, таинственных состояния человека.

Любовь и смерть! – кроме этого, более нет ничего в органической жизни. Да! в жизни есть только любовь и смерть. Остальное – суета. Хотя смерть животного тела не смерть – это только жизнь отрицательная; но как переход из одной жизни в другую назван у людей смертью, то пусть его так и называется. Смерть есть жизнь без любви. Жизнь до смерти есть любовь, окруженная формами животного существования. Жизнь и любовь – одно и то же. Любовь – цвет органической жизни, верховная точка высоты всей горы земного бытия, возносящейся между двумя его границами – рождением и смертью. Это положительный полюс органической жизни: вся ее сила, вся теплота, все духовное и животное начало стремятся с целой ее поверхности к этой главной точке существования. Если в человеке есть что-либо возвышенного, отрадного, добродетельного, прекрасного – все это сильно течет туда и скопляется у этого полюса, как электричество, и, как оно, выскакивает из нашего сердца в виде мощной искры, чтоб передать свое начало другому существу. Любовь есть самое сильное, доведенное до последней степени напряжения восторженное состояние органической жизни, и в этом восторге, в этом напряжении бытия заключается человеческое счастье – счастье единственное, неподдельное, совершенное, потому что в нем сосредоточиваются и участвуют все силы духа и тела, все существо. Да! любовь есть цель жизни, исполнение великого намерения Божества и высочайший пункт одушевленного бытия. И вся животная жизнь есть только феномен любви – осуществленное, осязаемое чувством проявление этой великой души мироздания. Посмотрите на этих мелких насекомых, которые живут всего только полчаса времени: они родятся, целуются, несут яйца и умирают, даже без обеда. Не есть ли это молния жизни – и молния любви в то же время? Напротив, это одна молния. Жизнь органическая и любовь – одно и то же; время, жизнь органическая и любовь – три однозначащие названия одного феномена. Наша молния длиннее – вот вся разница! Она сначала долго тлеет, пока возгорится. Но от первой минуты рождения все наши жизненные силы, духовные и телесные, уже восходят, бегут, рвутся к этой заоблачной вершине жизни. Наконец мы достигли вершины, на которой должен раздаться, с ослепительным для чувств блеском, гром нашего жизненного начала. Увы! не долго остаемся мы на ней; нередко, развращенные искусственными потребностями и условиями общественного быта, не примечаем даже того, что мы уже на ней находимся, и не умеем пользоваться всемирною сладостью, приготовленною для нас Провидением в этом взрыве жизни. Но скоро, скоро наступает время оставить цветущую вершину, где стоит и единственный храм нашего счастья: самая природа без чинов выводит нас за руку оттуда и жестоко сталкивает с горы по противоположному скату. Всякий шаг по этой отлогости есть уже прямой шаг к смерти; стремление наше усиливается по мере пути; у подошвы мы уже катимся шаром, и вырытая внизу яма поглощает нас навсегда. Молния погасла! Жизнь неорганическая достается в удел нашему телу.

Неужели любовь оканчивается органическою жизнью?.. Неужели благодатный Создатель отказал в этой единственной сладости существования неподвижным телам? Неужели дерево во время цвета или камень в минуту превращения своего в кристалл не ощущает действия волшебной теплоты, которая привела его в брожение и возбудила в нем жизнь? Неужели его частицы не дрожат тогда ее роскошью? Неужели что-либо может создаться в природе без этого небесного отголоска воли Творца в членах создающегося тела? Неужели любовь не есть общая сила материи?.. Войдите в пальмовую рощу: эти деревья стоят на весьма низкой ступени органической жизни – еще один шаг, и вы очутитесь в неорганическом царстве. Но взгляните на эту наклоненную пальму, тощую, бледную, почти безжизненную!.. Подле нее, в нескольких шагах, стоит величественная пальма-самец с богатым венцом длинных и здоровых листьев; под венцом висят, подобно молочным сосцам лани, огромные кисти цветов, покрытых белою как снег пылью; но бледная, тощая пальма отворачивается от своего соседа: она наклонилась к другому дереву-самцу, красующемуся в отдаленном углу рощи, и никакая сила не может дать ей другого направления. «Она больна! – говорит вам смуглый аравитянин, вздыхая, – она больна любовью!» Уже три года сряду не посылает она ему фиников; тщетно всякую весну переносит он на ее цветы снежную пыль кистей ее соседа: она не дает плодов и сохнет. И – несчастная страдалица! – она не порадует его сбором, пока он не отыщет ее любезного и не принесет ей плодотворной пыли с его кистей: тогда она зазеленеет и будет весела по-прежнему. Нет! не здесь предел этой могущественной силе! Она еще так мощно действует в неподвижном дереве – она должна простираться еще далее, проникать и до холодной, неподвижной материи минерала, согревать самое ядро планеты. Назовите ее силою притяжения, силою сцепления, какою угодно силою – все это одна и та же сила, сила всемирной любви, являющаяся нашему уму в виде трех различных понятий: жизни органической, неорганической и времени. Любовь – я в том уверен! – любовь не оканчивается с нашею жизнью: она еще рдеет в нашем теле и в гробу; она, вероятно, еще приводит в сладостное дрожание всякую отдельную пылинку нашей персти, ежели при жизни мы чувствовали ее сильно, истинно, беспредельно… Эта мысль не может расстаться со мною: она слита с моим существованием.

Эта мысль лежит на моем сердце, как камень: я умру с нею, и желал бы, чтоб она выросла цветком на моей могиле!..

Да, моя несчастная Зенеида! я верю в любовь после смерти: ты убедила меня в этой священной для моего сердца истине. Я бы сейчас умер, или еще хуже – я бы сошел с ума, если б потерял эту веру.

Ты давно уже не существуешь, давно уже земля держит в ледовитых своих объятиях то прекрасное тело, которое никогда не долженствовало б выходить из моих; но ты еще меня любишь, Зенеида?.. Не правда ли?.. ты меня любишь в твоей могиле?..

Явись, мой друг, моим взорам! Если ты теперь стоишь в этом столбе мрака, если твоя робкая тень прячется в этом черном воздухе, который теперь так страшно скопился в углу комнаты, – выйди оттуда, Зенеида, и присядь здесь – здесь, на моих коленях! Зенеида!.. Ты, верно, меня слышишь!.. Зенеида! ты должна быть где-нибудь близ меня!.. Покажись! Я теперь тебя не испугаюсь.

Она теперь не хочет предстать передо мной!.. Но я чувствую ее присутствие; она непременно должна быть теперь в этой комнате…

Она бросила в юную душу мою свой волшебный образ и поспешно ушла с этого света, для того чтоб я никогда не мог отдать ей обратно бесценного ее подарка!.. Она исчезла, как падающая звезда, нарисовав по всему небу моего воображения длинную огненную черту, которая никогда не исчезнет. Как тень высокой горы, увеличивающаяся по мере склонения солнца к закату, так во мне продолжается воспоминание об ней, расстилая бесконечную черную полосу сквозь всю длину моей жизни. Этим воспоминанием оканчиваются все мои мысли…

Я люблю воспоминать о подробностях моего с нею знакомства. Всякий вечер я об них воспоминаю, и на следующий день они опять кажутся мне новыми.

Где та красивая дача в девяти верстах от Петербурга, на которой я впервые сквозь зыблющуюся сетку листьев аллеи увидел два волшебных голубых глаза, мерцающих блеском утренней росы? Эта дача уже не существует; эта аллея уже истреблена; но я и теперь вижу те же листья, то же дрожание листьев – мог бы и теперь верно нарисовать положение всякого листочка в той зеленой движущейся путанице, сквозь которую в первый раз блеснули передо мною эти глаза, отрываясь от зеленой книги, медленно направляясь в ту сторону, где я давно уже стоял за кустом акации – откуда с лишком полчаса смотрел на нее украдкою, подстрекаемый детским любопытством подсмотреть лицо читающей дамы. На этих глазах волновались две крупные слезы: одна из них упала на книгу – в ней заключалась судьба целой моей жизни!..

То была слеза огорчения, а не удовольствия: я прочитал это в лице Зенеиды, которое было молодо и очаровательно.

О, если б мог я тогда испить эту слезу!..

Мы были соседи по даче. Я успел познакомиться с нею. Сколько хитростей употребил я, чтоб достигнуть этого счастья! Сколько бессонных, мучительных ночей провел я с тех пор, как достиг его!..

Зенеида была замужняя: это ужасное для меня обстоятельство узнал я только при первом с нею разговоре. Мои надежды – мои милые, сладкие, блистательные надежды – были разражены этим известием как громом. Я побледнел, и она это приметила. Впоследствии она часто напоминала мне об этом – и потом, обернувшись, вздыхала. Я не смел даже спросить, о чем она вздыхает: ее глаза, волшебные голубые глаза, для которых я бросился бы в огонь и в воду, положительно запрещали мне быть любопытным.

Я скоро проник в тайну ее души, хотя она старалась скрыть ее от меня: она была несчастна. Муж ее, ужасный муж, был один из тех диких мужчин, пойманных в лесах Канады[170]170
  Речь идет о колонизации Канады. Русская колонизация Америки началась в XVIII в. Русская Америка (Аляска, Алеутские острова, архипелаг Александра и др. поселения) просуществовала до 1867 г. – Сост.


[Закрыть] и приодетых в европейское платье, которых какая-то зловредная рука беспрестанно впускает в нашу образованность, чтоб они свирепствовали в ней, как на поле сражения, устланном трупами враждебного поколения. О, сколько я знаю таких диких людей! Они рождены и воспитаны посреди самых утонченных форм общества и остались дикими. Смело и безнаказанно производят они неслыханные опустошения в нашем нравственном мире, позволяя себе делать всякие неистовства ввиду наших сентиментальных романов и нравоучений, и мы, вместо того чтоб прогнать их за Аллеганские горы, еще нередко удивляемся их молодечеству. Раздавить благородное чувство и осквернить его своим хохотом – для них величайшее удовольствие, торжество. Поймать белую и слабую европейку хитростью, исторгнуть сердце из ее груди, и потом выжимать из него кровь, и терзать его зубами, и бить ее по лицу собственным ее сердцем с насмешками палача XVI века – для них дело такое же естественное, как для патагонца пить вино из вражьего черепа. Повергнуть в последнее рабство, в самое унизительное и жестокое рабство, завоеванную приверженность есть, по их мнению, доказательство доблести. Муж Зенеиды был один из тех дикарей. Он был красавец собою, отлично-хорошо воспитан, мил в обществе и с большими дарованиями, горд и честолюбив до крайности. Он некогда тронул ее молодое сердце; быть может, и сам в нее был влюблен – не любить ее было невозможно! Чтоб получить ее руку, он припадал к ее ногам, к ногам ее родителей, даже к ногам последней служанки в доме: отец ее считался тогда богатым и значительным человеком. Но скоро после свадьбы несчастья лишили отца ее всего состояния и знатности. Обманутый в своих расчетах на огромное приданое и протекцию, супруг превратился в мстителя за свою обиду. Он начал гнать дочь за несчастье родителей, и она претерпела от него все роды домашней тирании. Он, однако ж, скоро возвысился посредством собственных своих дарований; но и тогда не простил несчастной за то, что союз с нею был ему бесполезен. Он презрел ее любовь, стал насмехаться над ее нежностью и находил удовольствие унижать ее в глазах других и ее пол в собственных ее глазах; он поносил перед нею супружество и его обязанности и бесчеловечно издевался над ее скорбью. На устах его для всех была улыбка; для нее были только упрек и горечь. Всякий ее поступок, всякое не нравившееся ему слово становились уголовными преступлениями, которые следовало выкупать мольбою, рыданием, отчаянием. Вся тяжесть обязанностей была свалена на слабые ее плеча: он не почитал себя ни к чему обязанным. И с какою ангельскою кротостью, с какою покорностью, достойною только персидской рабыни, – с какою добродетельною улыбкою несла она это ужасное бремя! Она никогда не жаловалась на свое положение даже перед сестрою, которую любила, как только можно любить друга в несчастии.

В заключение он связался с какою-то безнравственною женщиною, не получившею даже приличного воспитания, и приказал своей жене быть приятельницею его любовницы. Она сочла своим долгом и в этом повиноваться ему беспрекословно.

Я знал все это – жестокость и грубиянство в обращении его с женою были всем известны – и удивлялся небесной красоте ее души, неземному ее терпению: сердце разрывалось у меня в груди. Бедная, бедная Зенеида!..

Он приезжал к ней из города, но только для того, чтоб пообедать, погулять в саду, побранить ее и садовника и уехать назад к ночи. Иногда забывал он об ней по целым неделям. Я тогда навещал ее и читывал ей новые книги на крыльце их дачи, в великолепной роще, составленной из огромных мирт, камелий, роз, гортензий, лимонных и апельсинных дерев. Бóльшую часть времени мы проводили в этой миниатюрной Италии, устроенной на досках и озаренной одним из прекраснейших северных лет, прибывшим нарочно из полуденных краев, чтоб довершить прелесть этого приюта и произвести полный обман над моими чувствами, в которых небо Италии оставило неизгладимое впечатление. В этой роще мы часто рассуждали об Италии, которую пылкое и исполненное изящного ее воображение представляло себе очарованною землею – землею, где все должны быть счастливы!.. В этой роскошной роще она никогда не плакала, и глаза ее, казалось, благодарили меня за это.

Но она, несчастная, плакала всякий день в той аллее, в которой я подсмотрел ее в первый раз из-за куста акаций. Уединенно, скорыми шагами прохаживалась она по ней всякое утро в страшном волнении; потом вдруг садилась на скамейку, раскрывала свою зеленую книгу и приближала ее к лицу, представляя вид читающей. Я обыкновенно стоял за тем же кустом, пронзенный жгучею грустью, с заломанными руками, неподвижно, не смея ни пошевелиться, ни перевести дыхание, чтоб не быть ею примеченным. Во время этого чтения страница ни однажды не перекидывалась и слезы лились градом в книгу. Она даже не догадывалась, что в то же время другие слезы – слезы сострадания – в нескольких шагах оттуда орошали куст акации.

Потом она внезапно закрывала перемокшую книгу, осушала глаза платком и тихими шагами направлялась в конец аллеи, где был небольшой, но прекрасный каскад, осененный пышным тисом. Я поспешал туда другою дорожкою, и мы всегда встречались у каскада, всегда в один и тот же час и всегда случайно – к обоюдному и неизъяснимому удивлению: иногда на свете бывают странные случаи!

Я говорил ей:

– Какая прекрасная погода!.. Что ж? вы опять печальны?..

Она говорила мне:

– Кажется, будет дождь?.. нет, я совсем не печальна!.. Какая жара!.. С чего вы это всегда берете? Наконец стану на вас сердиться…

И эти слова произносила с такою ангельскою улыбкою, что я никогда не боялся следствия опасной угрозы. Тогда начинала она жаловаться на мигрень и уверять меня в своем счастье – в своем совершенном счастье. Упомянув, как будто не нарочно, о своем муже, она тотчас заводила речь об его добром сердце, его нежности, кротости и других отличных качествах души. «Надобно его знать так, как она знает, чтоб оценить бесчисленные его добродетели! Другого такого мужа нет в целом Петербурге! Она даже не достойна того счастья, которое нашла в союзе с ним! Он такой вежливый! он такой снисходительный!» И я видел, как, говоря это, она робко устремляла на меня дрожащий взор, чтоб испытать, верю ли я словам ее. Всего более она боялась, чтоб я не презирал ее мужа. Злополучная! сквозь мою вежливость, сквозь приличие совершенного согласия с ее мнением она ясно читала в глубине души моей убеждение в противном и с отчаянием простирала ко мне взор, томный, умоляющий, который, казалось, именем всего священного в мире заклинал меня, чтоб я не презирал его – для ее счастья! Но этот взор, от которого растрескался бы гранит, не мог исторгнуть у меня ничего, кроме беспредельного уважения к просительнице.

От каскада я провожал ее до ее дома и на крыльце, в роще, еще оставался с нею по нескольку часов в день. То были самые очаровательные часы юной моей жизни, в которой все казалось мне очаровательным: она столько сияла умом, как и красотою, и превосходное воспитание, усовершенное обширною начитанностью, делало беседу с нею истинным наслаждением. Но нельзя сказать, чтоб эти очаровательные часы были для нас обоих самые счастливые, особенно под конец лета. Ее твердость в добродетели, для исполнения долга которой так благородно жертвовала она собою; мое почтение к священному ее намерению остаться всегда верною и доброю супругою и к собственному ее спокойствию, сделавшемуся для меня священнее всего в мире, нередко поставляли несносную преграду непринужденности нашего разговора, случались минуты истинной пытки. Мы говорили одно, а думали другое – знали, что обманываем друг друга, что притворно терзаем себя холодными выражениями, произносимыми, как бы мимоходом, для скрытия настоящей мысли – и терзали из приличия. С того времени, как она добродушно и невинно удостоила меня имени друга, положение наше сделалось подлинно нестерпимым. Сколько коротких излияний мысли, начатых неосторожно в минуту сладостной рассеянности и вдруг прерванных, вдруг жестоко переломанных в самом сердце! Сколько ночей, проведенных в слезах и мучениях после подобных полуизлияний!.. Я уверял самого себя, что отнюдь не чувствую к ней любви, что это только уважение… и почти сожалел, что она имеет столько прав на мое уважение.