Текст книги "Любовь и смерть. Русская готическая проза"
Автор книги: Николай Гоголь
Жанр: Русская классика, Классика
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 17 (всего у книги 60 страниц) [доступный отрывок для чтения: 20 страниц]
Но мне всегда хотелось увидеть гробницу моей Зенеиды, и я не имел смелости отправиться на Смоленское. Я боялся, что не вынесу вида ее могилы; притом какая-то невидимая сила всегда внезапно и непреоборимо останавливала меня в самом намерении. Холодный пот выступал на челе при одной мысли о путешествии на кладбище. Я сказал о том однажды моему доктору, и он не советовал мне делать опыта, утверждая, что когда при таком, как у меня, состоянии нервных соков самое предчувствие противно исполнению этого долга памяти о друге, то не следует пренебрегать голосом природы: это может быть одно из тех ясновидений, в которые я и он не верим, – одна из тех непонятных вещей, которые очень хорошо понимаются, – словом, одна из тех глупостей, которая иногда бывают умнее сорока умных вещей.
– С вами может случиться несчастье, – сказал доктор, – ваши соки недаром боятся Смоленского кладбища.
– Пустое, любезный эскулап! Мои соки не любят Смоленского потому, что знают, что когда-нибудь придется им иссякнуть в его песке.
– Но вы можете подвергнуться возврату прежней сильной невралгии, а я не люблю, когда мои годичные пациенты хворают.
– Я обещаю вам быть здоровым круглый год не в счет наших условий.
Я велел заложить коляску и поехал на Смоленское. У самых ворот мне сделалось так дурно, что я принужден был скорее воротиться домой и опять слег в постель.
С тех пор я не пытался более проникнуть в ограду кладбища, но завел для себя особый род прогулки: в хорошую погоду ездил на Васильевский остров, оставлял коляску в Седьмой или Восьмой линии на Малом проспекте, оттуда ходил пешком до ворот кладбища, от которых поворачивал назад, отправлялся к экипажу и уезжал домой или в город. Так провел я пять лет.
Эти таинственные прогулки, всегда в одно время, всегда в одном месте и с одинаковыми обстоятельствами, довольно похожими на меры предосторожности, крайне удивляли моих людей и подстрекали их любопытство. Мой камердинер всегда горько улыбался – он читал мои русские романы и, негодяй, до тех пор кривлял губы перед зеркалом, пока не выучился, по точной мысли автора, улыбаться чистым перцем, – мой, говорю, камердинер горько улыбался, когда я приказывал кучеру ехать к Исаакиевскому мосту[179]179
Исаакиевский наплавной (плашкоутный) мост через Неву соединял Васильевский остров с центральной частью города; первый мост через Неву, существовал до начала ХХ в. – Сост.
[Закрыть], потому что, как говорит пословица, которую я сам выдумал на прошедшей неделе: «У всякого смертного человека есть своя немочка на Васильевском острову!»[180]180
Васильевский остров называли немецкой слободой, здесь селились немецкие ученые, коммерсанты, ремесленники, священники. В XVIII в. треть жителей Васильевского острова составляли немцы. – Сост.
[Закрыть] Мне надоели его горькие улыбки.
Я счел нужным оправдать свое поведение перед коварными слугами и решился вперед оставлять экипаж в таком месте, откуда бы мой кучер мог видеть всю невинность моих путешествий.
В мае 18** года, по обыкновению, поехал я на остров, в исходе третьего часа пополудни. День был прелестный. Я приказал везти себя другим путем, по Большому проспекту, и остановиться у Финляндских казарм[181]181
Казармы лейб-гвардии Финляндского полка располагались на 19-й и 20-й линиях Васильевского острова. – Сост.
[Закрыть]. Оттуда пошел я тихо, задумчиво, печально по направлению к кладбищу. Только одна тропинка была суха в этом месте, и на ней приходилось довольно часто миноваться с мужиками и гуляющими островитянками – что не весьма мне нравилось. Однако я пошел далее, чтоб подать моему кучеру пример хорошей нравственности. Пройдя тысячу шагов, увидел я впереди даму в черной шляпке и клоке особенного цвета, несколько мне знакомом. Она была одна, без лакея, и шла очень тихо мне навстречу. Я начал высматривать поблизости себя сухое место, куда бы мог посторониться для нее с тропинки. Мы скоро поравнялись. Чтоб пропустить ее, я остановился и не смотрел ей в лицо из учтивости. Она тоже остановилась.
– Вы уже на меня не смотрите! – сказала она голосом, который разорвал мне сердце.
Я приподнял глаза.
Зенеида!..
Я оледенел. То была она!.. Она! – та же, как семь лет тому назад, молодая, свежая, розовая, с теми же голубыми глазами – чистыми и голубыми, как пучины Средиземного моря, – с тою же пленительною улыбкою! Я видел ее наяву, среди белого дня, – видел и не мог не сомневаться. Но испуг потушил во мне голос; уста мои были заклеймены холодным и тяжелым свинцом; я стоял неподвижно, подобно надгробному памятнику. Она смотрела мне в глаза и улыбалась, как солнце.
– Что ж вы меня боитесь? – сказала она.
Я долго еще стоял в безмолвии, которое еще более усиливало ее веселость. Наконец произнес робким голосом:
– Мне сказали, что вы умерли?
– Кто вам сказывал это?
– Лиза, все!
– Я умерла для всех, но для вас я жива.
Говоря это, она опять улыбалась так прелестно – так нежно на меня глядела, что я не знал, что думать.
– Да, мой друг! – сказала она с умиленною грустью, переменяя и голос, и выражение лица. – Шутки в сторону, тебе сказали правду: я умерла!.. Не веришь? На, дай мне руку!
Я снял перчатку, обливаясь холодным потом по всему телу, и подал ей руку, которую она легонько пожала; это пожатие оставило на моих пальцах ощущение долгого трения куском льду по коже.
– Видишь, что я умерла! – присовокупила она, опять мило улыбаясь. – Не бойся меня, мой друг, мой добрый друг!.. Разве я не твоя жена?
– Да, Зенеида! – воскликнул я, вдруг воспламенясь всею силою моей любви, – ты моя жена!.. Нет, я тебя не боюсь! Я только изумился! Ты мечта моей жизни: ты наполняешь всю ее собою…
– Мой добрый Н***! – прервала она, нежно прислонясь ко мне и взяв меня под руку. – Я знаю, что ты меня любишь, и твоя любовь мне жизнь по смерти. Я движусь твоею любовью; когда ты перестанешь любить меня, я не поднимусь более из гроба; я тотчас рассыплюсь в серый прах… Зачем прежде не хаживал ты гулять по этой дорожке?.. Я бы давно вышла тебе навстречу. Там мне ходить неловко: там много народу… и беспрестанно проезжают покойники… Хочешь ли проводить меня в мой домик?
– Да, мой ангел, хочу!
Она пустила мою руку и поворотила к кладбищу; я пошел за нею. Сердце страшно трепетало в моей груди. С лишком полчаса шли мы тою же тропинкою, и я, среди счастья, восторга, среди упоения, которое никакое перо описать не в силах – которое легко постигнут только души, сильно любящие, – я всячески, даже для обеспечения моего счастья, старался объяснить себе здоровым рассудком случившееся со мною приключение. Я долго думал – на разные способы и системы – и принужден был сознаться, что это уж одна из тех непонятных вещей, которые даже и не понимаются!.. В возможности ее не мог я сомневаться – это было днем и в виду людей! – но она разрушала все основания вероятности и правдоподобия, что, с другой стороны, иногда подвигает дело ближе к истине. «Воображение человека, – говорит один московский философ, – еще не представляло себе невозможного: чего не было или нет, то сбудется». После этого я перестал и думать.
Войдя на кладбище, она опять подала мне руку. Мы миновали множество надгробных памятников, не глядя даже на них: у нас было столько, что сказать друг другу!.. «Тебя тут не было, когда меня привезли сюда! – говорила добрая Зенеида. – Ты был болен, и я очень боялась, чтоб ты не умер… Я очень сожалела, что тебя не было на моем бале. То был мой бал, мой свадебный бал! Как мне было легко на сердце и отрадно!.. Страдания мои кончились – ужасные страдания! – ты их знаешь!.. Для меня начиналась новая жизнь: я чувствовала, что теперь я твоя; что уже никто не имеет надо мною права, кроме твоей любви, которой обязана я всем. Я теперь счастлива; я награждена за свою добродетель и вижу Того, кого ты не можешь видеть – но которого и ты увидишь!..» Мы пришли к одному небольшому, но чрезвычайно красивому памятнику и остановились. Она указала пальцем на надпись:
– Вот злополучное имя, под которым столько я страдала! Этот человек делал все, что мог, чтоб погубить меня. Я стояла на краю пропасти: ты спас меня!.. Я молю Всевышнего за тебя денно и нощно: не бойся, мой друг; люди не могут ничего тебе сделать; я сторожу тебя. Знаешь ли? – я твой ангел-хранитель.
Я смотрел ей в глаза и плакал. Мы обошли кругом памятник. Она взяла меня за руку, топнула ножкою, и мы вдруг опустились под землю. Я очутился с нею в небольшой квадратной комнате, озаренной прекрасным светом, хотя в ней не было ни окна, ни видимого отверстия. Комнатка снизу доверху была убрана цветами, разливавшими в воздухе упоительное благоухание. В углу, на маленьком пьедестале, стояло распятие; сбоку – закрытый розовый гроб, обитый богатыми серебряными галунами[182]182
Галун – золотая или серебряная тесьма. – Сост.
[Закрыть]. Я узнал его: я видел этот гроб в горячке…
– Вот моя кровать! – сказала она, – присядь на ней со мною; у меня нет другой мебели. Теперь ты видишь мой домик! Он не так великолепен, как твои комнаты, но здесь весело жить доброму. Останься здесь, друг мой, со мною!.. Хочешь ли здесь остаться?
– Хочу! ах, хочу! – воскликнул я, – к людям возвратиться не желаю! Здесь чувствую я себя проникнутым такою возвышенною, неизъяснимою радостью, которой на земле мы не знаем; какою-то сладкою, огненною жизнью!.. Я здесь останусь с тобою. Не высылай меня отсюда, добрая Зенеида!
– Нет, мой друг! Ты еще должен возвратиться к людям! – грустно сказала она. – Но я большею частью подле тебя, хотя ты меня не видишь. Ночью я часто сижу у твоих ног; днем сижу против тебя. Я тебе не показываюсь, чтоб не пугать твоего воображения…
Долго беседовал я с нею в ее прелестном домике; к сожалению, не могу упомнить всего, чтó мы там говорили; какое-то роскошное смятение, волновавшее мою душу, мгновенно поглощало впечатления, которые не останавливаясь только мелькали в ней одни за другими с неимоверною быстротою. Здесь выписываю единственно те слова, которые глубоко врезались в мою память и навсегда срослись с моею жизнью; их хочу иметь беспрестанно перед моими глазами. Помню, однако ж, что наконец она мне заметила, что уже пора мне идти домой и что более никогда не увижу ее таким образом. Помню, что показала мне на своем пальце мое кольцо и, сняв его, сама надела мне на палец в память моего посещения. Помню еще – о, это не только помню, но чувствую! – помню, что, привстав с гроба, она тихонько приблизилась ко мне и вдруг напечатлела на моих устах холодный, как намерзлое железо, поцелуй, который разошелся по моим жилам жестоким морозом и оледенил кровь; она сказала, что я ощущу его на устах всякий раз, как стану думать об ней с любовью. Я его ощущаю!
Уже сбиралась она вывести меня из своего волшебного жилища, как вдруг остановилась и сказала:
– Постой, Н***! я покажу тебе что-то.
Она придвинулась ко мне легко и быстро, как ветер, взяла меня под руку, привела к розовому гробу и тихонько подняла крышу. Я увидел внутри его обнаженный скелет, с торчащими из праха зубами, с белым костяным челом, безобразно засоренным присохшими клочками волос, с глубокими ямами, налитыми мраком, вместо глаз и щек…
– Это твоя Зенеида! – сказала она.
Я затрепетал от ужаса. И в то же мгновение все исчезло; при мне уже не было милой, молодой, румяной Зенеиды. Повсюду темно и страшно!.. Пространство вокруг меня сжимается. Я сперт со всех боков землею. Что-то сильно душит меня в горле; я хочу кричать, и голос не раздается в моей груди. Я без чувств!..
Спустя несколько часов я лежал на постели в своей комнате. Все это странное, непостижимое происшествие стояло у меня перед глазами; я громко призывал имя Зенеиды… Без всякого сомнения, то была она! – то был ее дух – мой ангел-хранитель!.. Я расспрашивал, каким образом я у себя, кто вынул меня из земли, кто принес сюда, – мне отвечали, что солдаты нашли меня почти мертвым на тропинке, по которой я гулял, и принесли к казармам, где кучер узнал меня и осторожно привез домой. Я послал в казармы отыскать сострадательных воинов, чтоб наградить их; приказал расспросить о месте, где был подобран, осмотреть место и заметить его с точностью. Нашлось, что я лежал повергнутым на землю, без признака жизни, в том самом месте, где встретился с Зенеидою – с моею осуществленною мечтою! Между тем неимоверное потрясение всего животного здания уже превращалось во мне в лихорадку; пламя пожирало мои члены, и белая горячка последовала за этим страшным, но драгоценным видением. Мой доктор был в отчаянии и, третично спасши меня от смерти, объявил, что я неминуемо убью себя своим несчастным воображением.
Все это была бы шутка, игра расстроенной фантазии, дело непонятное, которое весьма удобно понимается, если б после этого на моем пальце не нашлось в самом деле кольцо моей сестры с ее именем – то самое кольцо, а не иное, – кольцо, так же хорошо мне знакомое, как мой собственный палец: я носил его шесть лет сряду!.. Оправившись от болезни, я делал все возможные разыскания, подозревал всех и каждого – даже моего доктора; расспрашивал у Лизы, которая по сие время любит меня, как брата, и с удовольствием слушает, когда я называю ее Лизою и сестрою; хотел непременно добиться до «достаточной причины», чтоб отдать себе отчет естественными средствами в обратном появлении на моем пальце кольца, несомненно закрытого за семь лет в могилу, – и до сих пор теряюсь в тщетных догадках!
– Доктор! скажи, друг мой, правду: чтó ты думаешь обо всем этом происшествии?.. хотя ты сегодня завтракаешь что-то без аппетита. Возьми еще кусок патé-фруа…[183]183
Пате́-фруа – холодный паштет. – Сост.
[Закрыть]
– Ничего не думаю!.. Где ты покупаешь вино? Твой мараскен[184]184
Мараскен (мараскин) – вишневый ликер. – Сост.
[Закрыть] удивительный!.. Восторжение нервного сока, род магнетического полюса в органическом теле, животное электричество, которого свойства, образ действия и сила, вероятно, навсегда останутся непонятными…
– Но это кольцо?
– А!! Это металл!.. хороший проводник электричества!..
Пять часов!.. Как пролетело время! Уже светает!.. Пора мне ложиться спать. Италия, Италия!.. Не правда ли, Зенеида, что ты и в том далеком краю не разлучишься со мною?.. что ты будешь со мною повсюду?.. Да! ты меня не оставишь!..
Н. Н.
Слава Богу, конец! Какое длинное вступление!.. Какие странные мысли!.. Что ж это он написал, мой приятель Н***?.. Ведь это род клинического журнала о невралгическом пациенте! Морочит ли он меня или описывает истинное с ним событие?.. Я знаю, что он с давнего времени страждет невралгией, и страждет от какой-то несчастной любви. Что-то подобное в самом деле с ним случилось; мне рассказывал его доктор…
– Петр!
– Слушаю-с.
– Если в мое отсутствие заедет сюда этот бледный господин в очках, отдай ему обратно эту статью.
– Слушаю. А когда он спросит, не сказали ли вы чего-нибудь?
– Скажи ему, что он мечтатель, что все это нервы. Мечтатель! нервы!.. будешь ли помнить эти слова?
– Как не помнить!
– Повтори же их.
– Я скажу ему: барон приказал вам, сударь, доложить, что вы писатель-с, не ври, сударь! Скажу ему. Врать не хорошо!..
– Поди прочь, дурак! Лучше не говори ему ни слова: я сам с ним увижусь… Чего тебе еще угодно?
– Виноват, сударь, ваше высокородие! Забыл вам доложить, что он сюда не заедет. Он приезжал проститься с вами: сегодня чуть свет хотел он уехать за границу, а поутру нашли его в Неве, против нашего дома. Вы еще спали.
– Как! Он утонул!.. Сказать правду, после этой статьи ему ничего более не оставалось и делать. Бедный Н***!.. Снеси же ее к издателю зеленого журнала[185]185
Намек на журнал «Библиотека для чтения», обложка которого была зеленой; редактором был сам О. И. Сенковский. – Сост.
[Закрыть] с загнутым углом в виде пароли – и скажи, что она от меня.
В самом деле: пусть ее читают!.. Я же имел терпение прочитать ее всю.
Н. Полевой
Блаженство безумия
On dit, que la folie est un mal;
on a tort – c’est un bien…
Говорят, что безумие есть зло, –
ошибаются: оно благо!
Мы читали Гофманову повесть «Meister Floh»[186]186
«Повелитель блох» (нем.).
[Закрыть]. Различные впечатления быстро изменялись в каждом из нас, по мере того как Гофман, это дикое дитя фантазии, этот поэт-безумец, сам боявшийся привидений, им изобретенных, водил нас из страны чудесного в самый обыкновенный мир, из мира волшебства в немецкий погребок, шутил, смеялся над нашими ожиданиями, обманывал нас беспрерывно и наконец – скрылся, как мечта, изглаженная крепким утренним сном! Чтение было кончено. Начались разговоры и суждения. Иногда это последствие чтения бывает любопытнее того, что прочитано. В дружеской беседе нашей всякий изъявлял свое мнение свободно; противоречия были самые странные, и всего страннее показалось мне, что женщины хвалили прозаические места более, а мужчины были в восторге от самых фантастических сцен. Места поэтические пролетели мимо тех и других, большею частию не замеченные ими.
Один из наших собеседников молчал.
– Вы еще ничего не сказали, Леонид? – спросила его молодая девушка, которая не могла налюбоваться дочерью переплетчика, изображенною Гофманом.
– Что же прикажете мне говорить?
– Как – что? Скажите, понравилась ли вам повесть Гофмана?
– Я не понимаю слова «понравиться», – отвечал Леонид – и глаза его обратились к другой собеседнице нашей, – не понимаю, когда говорят это слово о Гофмане или о девушке…
Та, на которую обратился взор Леонида, потупила глаза, и щеки ее покраснели.
– Чего же вы тут не понимаете?
– Того, – отвечал Леонид, – что ни Гофман, ни та, которую сердце отличает от других, нравиться не могут.
– Как? Гофман и девушка, которую вы любите, вам не могут нравиться?
– Жалею, что не успел хорошо высказать моей мысли. Дело в том, что слово «нравиться» я позволил бы себе употребить, говоря только о щегольской шляпке, о собачке, модном фраке и тому подобном.
– Прекрасно! Так лучше желать быть собачкою, нежели тою девушкою, которую вам вздумается любить?..
– Не беспокойтесь. Но Гофман вовсе мне не нравится, как не нравится мне буря с перекатным громом и ослепительною молниею: я изумлен, поражен; безмолвие души выражает все мое существование в самую минуту грозы, а после я сам себе не могу дать отчета: я не существовал в это время для мира! И как же вы хотите, чтобы холодным языком ума и слова пересказал я вам свои чувства? Зажгите слова мои огнем, и тогда я выжгу в душе другого чувства мои такими буквами, что он поймет их…
– Не пишет ли он стихов? – сказала девушка, которая спрашивала, молчаливой своей подруге. – Верно, это какое-нибудь поэтическое сравнение или выражение, и я ничего в нем не понимаю…
– Ах! как я его понимаю! – промолвила другая тихонько, сложив руки и поднимая к небу голубые глаза свои.
Я стоял за ее стулом и слышал этот голос сердца, невольно вылетевший. Боясь, чтобы она не заметила моего нечаянного дозора, я поспешил начать разговор с Леонидом.
– Прекрасно, – сказал я, – прекрасно, любезный Леонид! Только в самом деле непонятно.
– Как же вы говорите «прекрасно», если вы не понимаете?
Этот вопрос смешал меня. Я не знал, что отвечать на возражение Леонидово.
– То есть я говорю, – сказал я ему наконец, – что трудно было бы изъяснить положительно, если бы мы захотели отдать полный отчет в ваших словах.
– Бедные люди! Им и чувствовать не позволяют того, чего изъяснить они не могут! – Леонид вздохнул.
– Но как же иначе? – сказал я. – Безотчетное чувство есть низшее чувство, и ум требует отчета верного, положительного…
– Мне всегда забавно слышать подобные слова: сколько в них шуму, грому, и между тем как мало отчетливости во всех ваших отчетах! Скажите, пожалуйста: во многом ли до сих пор успели вы достигнуть вашей отчетливой положительности? Не вправе ли мы и теперь еще, после всех ваших философских теорий и систем, повторить:
Что такое успели мы разгадать нашим умом и выразить нашим языком? Величайшая горесть, величайшая радость – обе безмолвны; любовь также молчит – не смеет, не должна говорить. – Он взглянул украдкою на молчаливую нашу собеседницу. – Вот три высокие состояния души человеческой, и при всех трех уму и языку дается полная отставка! Все это человек может еще, однако ж, понимать; но что, если мы осмелимся коснуться тех скрытых тайн души человеческой, которые только ощущаем, о существовании которых только догадываемся?..
Леонид засмеялся и вдруг обратился к веселой нашей собеседнице:
– Вам скучно слушать мои странные объяснения. Извините: вы сами начали.
– Я искренно признаюсь вам, что не понимаю, о чем вы говорите. Мне просто хотелось узнать ваше мнение о гофмановской сказке…
– Сказка эта похожа на быль, – отвечал Леонид.
– Помилуйте? Как это можно?
– Говорю не шутя. Сначала мне показалось даже, будто я слышу рассказ о том, что случилось с одним из моих лучших друзей.
– Возможно ли?
– Окончание у Гофмана, однако ж, совсем не то. Бедный друг мой не улетел в волшебное царство духов: он остался на земле и дорого заплатил за мгновенные прихоти своего бешеного воображения…
– Расскажите нам!
– Это возбудит горестные воспоминания моей жизни; притом же я боюсь: я такой плохой рассказчик… Сверх того, в приключениях друга моего я ничего не могу изъяснить положительно!.. – Леонид засмеялся и пожал мне руку.
– Злой насмешник! – сказал я.
– Вы, однако ж, расскажете нам? – повторила веселая наша собеседница.
– Если вам угодно…
Взор Леонида выразил, однако ж, что совсем не в ее угоду хотел он рассказывать.
– Ах! как весело! – сказала вполголоса молчаливая ее подруга, так что Леонид мог слышать, – он станет рассказывать!
– Ты любишь слушать рассказы Леонида? – лукаво спросила ее подруга.
– Да… потому что они всегда такие странные… – Она смешалась и опять замолчала.
Несколько молодых людей придвинули к нам свои кресла. Мы составили отдельный кружок. Другие из гостей были уже заняты в это время картами и разговорами о погоде и еще о чем-то весьма важном, кажется об осаде Антверпена[188]188
В ходе войны с Нидерландами французские войска в 1832 г. осадили антверпенскую крепость. – Сост.
[Закрыть].
Леонид начал:
– Вы позволите мне скрыть имена и предварительно объявить, что я ни слова не прибавлю и не убавлю к истине.
* * *
– В Петербурге несколько лет тому, когда я служил по министерству… знал я одного молодого чиновника. Он был товарищ мне по департаменту и старше меня летами. Назовем его Антиохом. В начале нашего знакомства показался он мне угрюм, холоден и молчалив. В веселых беседах наших он обыкновенно говаривал мало. Сказывали также, что он большой скупец. В самом деле всем известно было, что у него огромное состояние, но он жил весьма тихо и скромно, никого не приглашал к себе, редко участвовал в забавах своих приятелей и только раз в год сзывал к себе товарищей и знакомых, в день именин своих. Тогда угощение являлось богатое. В другое же время редко можно было застать его дома. Говорили, что он нарочно не сказывается, хотя, кроме должности, почти никуда не ходит и сидит запершись в своем кабинете. Должность была у него легкая, за бумагами сидеть ему было не надобно, и никто не знал, каким образом Антиох проводит время. Впрочем, он был чрезвычайно вежлив и ласков, охотно ссужал деньгами и был принят в лучших обществах. Прибавлю, что он был собою довольно хорош, только не всякому мог понравиться. Лицо его, благородное и выразительное, совсем не было красиво; большие голубые глаза его не были оживлены никаким чувством. Стройный и высокий, он вовсе не заботился о приятности движений. Часто, сложив руки, опустив глаза в землю, сидел он и не отвечал на вопросы самых милых девушек и улыбался притом так странно, что можно было почесть эту улыбку за насмешку. Бог знает с чего, Антиоха называли ученым – название, не придающее любезности в глазах женщин: говорю, что слыхал, и готов допустить исключения из этого правила. Такое название придали Антиоху, может быть, потому, что он хорошо знал латинский язык и был постоянным посетителем лекций Велланского[189]189
Велланский Данило Михайлович (1774–1847) – физиолог и философ-шеллингианец, профессор Петербургской медико-хирургической академии. – Сост.
[Закрыть]. Впрочем, Антиох показывал во всем отличное, хотя и странное, образование. Он превосходно знал французский, итальянский и особливо немецкий язык; изрядно танцевал, но не любил танцевать; страстно любил музыку, но не играл, не пел и всему предпочитал Бетховена. Иногда начинал он говорить, говорил с жаром, увлекательно, но вдруг прерывал речь и упорно молчал целый вечер. Знали, что он много путешествовал, но никогда не говорил он о своих путешествиях…
Извините, что я изображаю вам моего героя. Этот старинный манер романов необходим, и вы поймете после сего, почему называли Антиоха странным человеком. Вообще Антиоха все уважали, но любили его немногие. Долго старались разгадать странности Антиоховы. Одни сказывали, будто он был когда-то влюблен, и влюблен несчастно. Это могло сделать его интересным для женщин, но холодность Антиоха отталкивала всякого, кто хотел с ним сблизиться. Другим казалось непростительным, что при большом богатстве своем он, совершенно независимый и свободный, не живет открыто и не находится в блестящем обществе, не ищет ни чинов, ни связей, сидит дома, ходит на ученые лекции. «Он слишком умничает – он странный человек – он чудак – впрочем, он деловой человек – он скуп, а это отвратительно!»
Так судили об Антиохе. Странность труднее извинять, нежели шалость. Другим прощали бесцветность, ничтожность характера, мелкость души, отсутствие сердца: Антиоху не прощали того, что он отличался от других резкими чертами характера.
Признаюсь, я не мог не уважать Антиоха за то, что он не походил на других наших товарищей. Кто знает молодых петербургских служивых людей, тот согласится с моим замечанием. Мало удавалось мне слыхать оживленный разговор Антиоха; но что слыхал я, то изумляло меня чем-то необыкновенным – какою-то странною оригинальностью. Вскоре мы познакомились с ним короче.
Это было летним вечером. Помню этот вечер – один из прекраснейших вечеров в моей жизни! Я вырвался тогда из душного Петербурга, уехал в Ораниенбаум, дал себе свободу бродить без плана, без цели. Солнце катилось к западу, когда я очутился на даче Чичагова. Местоположение прелестное, дикое, уединенное, солнце, утопающее в волнах Финского залива, море, зажженное его лучами, небо ясное, безоблачное – все это расположило меня к какому-то забвению самого себя. Я был весь мечта, весь дума – как говорят наши поэты, и не заметил, как приблизился ко мне Антиох.
«Леонид! – сказал он мне, – дай руку! Отныне ты видишь во мне доброго своего друга!»
Я невольно содрогнулся от яркого взора, какой Антиох устремил на меня, и от нечаянного появления этого странного человека. В замешательстве, молча пожал я ему руку.
Никогда не видывал я Антиоха в таком, как теперь, состоянии. Если бы надобно было изобразить мне состояние его одним словом, то я сказал бы, что Антиох казался мне вдохновенным. Я видел не прежнего холодного Антиоха, с насмешливою улыбкою, с каким-то презрением смотревшего на всех, запеленанного в формы и приличия. В глазах его горел огонь, румянец оживлял его всегда бледные щеки.
«Леонид, – сказал он мне, – ради Бога, прочь все формы! Будь при мне тем, чем видел я тебя за несколько минут, или я уйду и оставлю тебя!»
«Вы меня удивляете, Антиох!»
«Несносные люди! Их никогда не застанешь врасплох; они тотчас спешат надеть фрак свой и подать вам визитную карточку… Извините, что я перервал вашу уединенную прогулку», – сказал Антиох с досадою и хотел идти прочь. Я остановил его. Голос Антиоха дошел до моего сердца.
«Антиох! Я тебя не понимаю».
«А мне казалось, что за несколько минут я понимал тебя, понимал юное сердце человека, который убежал из толпы людей отдохнуть здесь, один на просторе, побеседовать с матерью-природою; понимал взор твой, устремленный на этот символ души человеческой – море бесконечное, бездонное, с бурями и пропастями…»
«Леонид!» – «Антиох!» – воскликнули мы и крепко обняли друг друга. Взявшись рука в руку, до глубокой ночи бродили мы вместе.
Не могу пересказать вам всего, что было переговорено нами в это время.
Антиох раскрыл мне свою душу – я высказал ему мою. Но что мог я тогда высказать ему? – продолжал Леонид с жаром, потупив глаза. – Несколько бледных воспоминаний детства, несколько неопределенных чувств при взгляде на природу, несколько затверженных мною идей, несколько мечтаний о будущем, может быть… Но я не о себе, а об Антиохе хочу говорить вам.
Антиох открыл мне новый мир, фантастический, прекрасный, великолепный – мир, в котором душа моя тонула, наслаждаясь забвением, похожим на то неизъяснимо-сладостное чувство, которое ощущаем мы, купаясь в море или смотря с высокой, заоблачной горы на низменное пространство, развивающееся под ногами нашими. Душа Антиоха была для меня этим новым, волшебным миром: она населила для меня всю природу чудными созданиями мечты; от ее прикосновения, казалось мне, и моя душа засверкала электрическими искрами. Как легко понял я тогда и насмешливую улыбку Антиоха при взгляде на известные обоим нам светские общества, и презрение, какое невольно изъявлял он при взгляде на наших товарищей!
Только равная Антиоху душа могла понять его или сердце младенческое, чистое, беспечно отдавшееся ему. Так прекрасную душу женщины понимает только пламенная душа любящего ее человека или дитя, которое безотчетно улыбается на ее материнскую слезу и питается жизнью из ее груди!
«Леонид! – говорил мне Антиох, – человек есть отпадший ангел божий. Он носит семена рая в душе своей и может рассадить их на тучной почве земной природы и на лучших созданиях Бога – сердце женщины и уме мужчины! Мир прекрасен, прекрасен и Человек, этот след дыхания божьего. Бури низких страстей портят, бури высоких страстей очищают душную его атмосферу и сметают пыль ничтожных сует. Любовь и дружба – вот солнце и луна душевного нашего мира! К несчастию, глаза людей заволокает темная вода: они не видят их величественного восхождения, прячутся в тени от жаркого полдня любви и пугаются привидений священной полуночи дружбы или больными, слабыми глазами не смеют глядеть на солнце и спят при серебристом свете месяца. Тяжело тому, кто бродит один бодрствующий и слышит только храпенье сонных. Пустыня жизни ужасна – страшнее пустынь земли! Как грустно смотреть, если видишь и понимаешь, чем могли б быть люди и что они теперь!»
С жаром детских надежд опровергал я слова Антиоха, указывая ему на светлую будущность нашей жизни.
«Утешайся этими мечтами, храни их, Леонид! – ласково, но задумчиво говорил Антиох. – Эта мелкая монета всего лучше в торговле жизнью, и – горе тому, кто принесет на рынок людской жизни горсть драгоценных алмазов: если бы люди и могли оценить их, им не на что будет их купить; никто тебе не разменяет их, никто не продаст тебе на них ничего, и ты, обладатель алмазов, умрешь с голоду! Открой мне поприще, достойное высоких порывов души, поставь мне метою лавровый или дубовый венок, не оскверненный мелкими отношениями. А! самая смерть в достижении к этому венку будет сладостною целью жизни! Но покупное, но ничтожное – за ними ли пойду я! Так на торжественном пире народном ставят золоторогих быков, и безумная чернь дерется за куски их мяса, лезет на шест, стараясь достать позолоченный крендель, положенный на его вершине…
Леонид! ты еще не испытал терзательных бичей жизни. Ты еще не ставил на карту мечтаний всего своего счастия. Ты не знаешь еще муки неудовлетворенных стремлений души в любви, дружбе и славе! Горестный опыт научил меня многому, что тебе неизвестно».
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?