Текст книги "Любовь и смерть. Русская готическая проза"

Одно лишнее слово было в состоянии решить навсегда нашу участь; уже недоставало только одного слова, и мы трепетали перед этим словом, страшась его, как искры, которая всякую минуту грозит упасть на подкопанную под нас мину и мгновенно взорвать нас на воздух. Одно роковое слово – и она преступница! – я виновник ее срама, несчастия, угрызения совести!..

Мы боялись, чтобы оно не вырвалось из нашей груди, и не имели довольно твердости благовременно оставить друг друга.

У меня было тоненькое колечко с именем моей сестры; однажды я потерял его в саду. Ее слуги нашли его у крыльца и отдали ей. Она мне о том сказала, обещала отослать его ко мне и потом забыла.

Я просил ее, шутя, подарить мне ту зеленую книгу, которую всегда читает она в аллее. Она смутилась и хотела знать причину подобного желания.

Я сказал с чувством какой-то невольной грусти, что подозреваю, что частые ее мигрени происходят от этой книги; по моему мнению, ей было бы здоровее, если б книга находилась в моих руках.

Она покраснела и отвечала мне с беспокойством, что мне всегда странные идеи приходят в голову и что книга не ее, а чужая.

И слезы мелькнули в ее глазах. Я строго укорял себя за то, что необдуманно тронул эту жестокую рану ее сердца и опечалил добрую Зенеиду. На другой день она была бледна и расстроена. На третий я нашел зеленую книгу, забытую на скамейке в аллее. С какою радостью схватил я ее в руки, тотчас решась овладеть ею и не расставаться с ней никогда! И с какою скорбью увидел я тут же, что почти все страницы носили на себе широкие следы засохших слез, а некоторые были еще промочены ими! Бедная Зенеида!.. Но она меня поняла; я думаю, она нарочно забыла здесь эту книгу; она не могла вверить своей ужасной тайны лучшему и вернейшему другу!.. Бедная женщина! сколько душевных борений должна была вынести ее слабая грудь в течение этих трех дней, пока решилась она сделать подобное признание!.. Я долго стоял на месте, перелистывая драгоценную книгу дрожащей рукою; тысячи горестных ощущений раздирали мою внутренность, тысячи пасмурных мыслей бурно неслись по моему воображению, как голубое платье мелькнуло между деревьями. Это она!.. Она идет в эту аллею!.. Быть может, она ищет этой книги! И я выскочил из аллеи с книгою и спрятался за кустом акации.

Я стал внимательнее рассматривать книгу. То был второй том Вальтер Скоттова романа «Шотландские пуритане», по-английски. На внутренней стороне переплета было написано по-французски карандашом: «Silence a jamais!»[171]171
  Молчание навсегда! (фр.)


[Закрыть] Я с умилением поцеловал эти слова.

Между тем она быстро шла по аллее, устремив беспокойный взор на скамейку. Увидев, что на ней уже нет книги, она вдруг умерила шаги. Она тихо подошла к скамейке, бросилась на нее, как бы от усталости, и, закрывая глаза платком, болезненно выдохнула из угнетенной груди несколько слов по-французски: «А!.. Теперь мне легче!.. По крайней мере хоть один человек в свете будет сожалеть о моем несчастии!»

Просидев четверть часа в глубокой задумчивости, она вдруг вскочила с места и воскликнула почти вне себя: «Я несчастна!.. я сделала глупость!.. Дай Бог, чтоб он был великодушен!..»

– О, не опасайся, бедная Зенеида! – с своей стороны воскликнул я в душе, восторженный ее доверенностью и растерзанный этою безмолвною, убийственною сценою.

Почти не помню, чтó со мною делалось потом…

Поди ко мне, бесценная книга! Поди, друг мой, верная спутница моей жизни! Я уронил тебя среди расстройства чувств и мыслей. Ты долго пролежала у моих ног: твое место на моем сердце, а потом – в моем гробу…

Как сильно моя судьба занимала добрую Зенеиду! Как часто и с каким дружеским вниманием слушала она юные мои мечтания и рассматривала живописные планы только что начинавшегося существования моего в мире! Женитьба тоже бывала предметом наших рассуждений; мне тогда было двадцать два года. Я говорил ей, что женюсь только на той, которую она для меня выберет. И я говорил это очень серьезно, не думая даже о важности подобного предложения. Она приняла поручение, как нежная сестра, не далее меня вникая в его существо. Дело это было решено между нами – даже утверждено мужем Зенеиды, который в своей конской игривости говаривал мне с хохотом: «Ну уж выберет она вам невесту! Чувствительности будет на миллион, а приданого на копейку!.. Поверьте мне, любезный Н***, что женщина без приданого все равно что кошелек без денег».

Мы часто рассуждали с нею об этом поручении. Ужасный вечер!.. Как сильно врезался он в мое сердце! Сколько он стоил мне здоровья!.. мне, и ей тоже!..

– Вы знаете, как мы вас любим! – сказала она мне растроганным голосом, сидя со мной одна – что весьма редко случалось – в роще, потерявшей уже свой блеск и свежесть от холодных ночей августа. – Мы считаем вас более нежели нашим сыном…

Она принуждена была сама улыбнуться при этом слове: я был моложе ее только двумя годами. Впрочем, привязанность их ко мне могла оправдываться тою дружескою готовностью, с которою я со времени кратковременного нашего знакомства оказал им разные мелкие услуги.

– Хорошо! – сказал я, – после этого вступления я должен ожидать, что вы дадите мне родительское наставление, чтоб я был пай, умница, не делал глупостей… Слушаю, добрая маменька!

Она рассмеялась.

– Нет, не маменька! – сказала она, – я бы желала носить, в рассуждении вас, совсем другое звание, и качество вашей сестры более льстило бы моему самолюбию. Выслушайте то, что я вам скажу, как от вашего друга. Мы так вас любим, что желали б всегда видеть вас в нашем семействе. Я, может быть, скажу нелепость, но вы меня простите – не правда ли?.. Впрочем, это только моя мысль, моя собственная. Дайте мне слово, что она останется между нами…

– Это вовсе не нужно.

– Верю. Хотите ли принять из моих рук невесту?

– Лишь бы не г-жу Г***.

Госпожа Г*** была общая наша соседка, красавица прошлого столетия, искавшая себе жениха по всем смежным садам.

– Не бойтесь! Я лучше отдам в ваши руки судьбу родной моей сестры.

Эта мысль мгновенно прельстила мое воображение: я видел в ней средство определить чем-нибудь род нашей дружбы; я чувствовал только счастье называть Зенеиду сестрою и в первое мгновение не подумал даже о той, которая долженствовала быть моею женою. Я принял с восторгом ее предложение. О, как она была счастлива в ту минуту!..

Целый вечер говорили мы с нею об этом. Лиза была красавица и очень добрая девушка. Ей тогда был только шестнадцатый год. Следственно, было еще довольно времени, чтоб приготовиться к супружескому сану и насладиться прелестью важной тайны, которая отныне так свято связывала меня с Зенеидою. Но в течение разговора о супружестве трудно было избегнуть вопроса – о любви.

– А любовь? – сказал я. – Мы совсем забыли об этом ничтожном деле!

– Лиза вас будет любить! – сказала она с жаром. – О, она будет любить вас!.. Вы в состоянии сделать ее счастье!.. Вы его сделаете!.. Я отвечаю, что она вас будет любить.

– А я?

– Вы тоже будете ее лю…

Голос ее пресекся в половине слова: она потом повторила его вполне, но слабо, с большим усилием, и лицо ее попеременно покрывалось то румянцем, то бледностью, и уста ее дрожали: она не могла скрыть смятения.

– Вы располагаете моим сердцем, – произнес я рассеянно, борясь с собственными чувствами, уже похищаемый внезапно нахлынувшим потоком печальных мыслей, – вы располагаете моим сердцем, не зная… в состоянии ли я любить что-нибудь вне того, что…

Она молчала. Грудь ее вздымалась. Мрачные думы быстро проходили по расстроенному лицу. Все нежное ее тело дрожало как от испуга или как в припадке лихорадки. Мы почувствовали нашу неосмотрительность!..

Она хотела что-то сказать, и сильный вздох поглотил ее слова. Мои уста казались склеенными. Я схватил шляпу; она вскочила с места в то же время.

– Прощайте, прощайте! – сказала она вне себя. – Я безрассудна!..

– Простите! – сказал я с отчаянием. – Забудьте!..

– Да! да!.. – воскликнула она раздирающим голосом, опрометью удаляясь с крыльца в залу.

Я ушел домой. Колени шатались подо мною, голова горела, дачи и деревья кружились радужным жерновом около меня. Состояние моей души было ужасное. Сорванный вихрем дум, мой ум носился высоко, в пустом пространстве, где прежде обитали мои мечты и надежды, или падал и разражался о темные вершины будущности, низвергаясь из одной пропасти в другую, не видя выхода из этого бесконечного ряда жерл страдания, смуты, опасности. Кто виноват в этом, чтó случилось?.. Не я! И не она!.. Кто ж? Нравственное неблагоустройство наших обществ. Не надобно даже быть слишком проницательным – довольно иметь столько природной независимости души, сколько нужно человеку, чтоб решиться наблюдать вещи собственными глазами и не думать чужими, готовыми мыслями, – чтоб вдруг приметить весь хаос нашей европейской образованности, так сильно ослепляющей блеском своей поверхности обыкновенные понятия. Это беспрерывное и страшное борение бесчисленного множества хороших и дурных нравственных начал, которые явно и скрытно истребляют, пожирают друг друга, так точно, как разнородные населенцы органического царства. Ни одно из них не обеспечено в своих правах, ни одно не ограждено безопасностью: повсюду пропасти или камни преткновения, о которые разбиваются самые добродетельные мысли и поступки. В домашнем быту слабость совершенно лишена защиты. Образованность наша, презирая всякие положительные учреждения общежития, отвергая всякое действие человеческого закона на нравственное поведение, избрала ум и честь для удержания в порядке этих враждебных начал; она доверила им все спокойствие частной жизни: слабые орудия! – они едва могут прикрыть беспорядок, едва в силах удержать общество, чтоб оно бесстыдно не сорвало с себя личины благопристойности, которою обманывает нас и себя насчет безопасности общего нашего положения. Я, конечно, не проповедую китайского устава о десяти тысячах церемоний, но не могу не видеть, что ум и честь вне китайской стены дурно исполняют свою обязанность в отношении к нашему счастью. Эта бедная Зенеида!.. Она просто жертва неопределенности нашего быта! Живая утопленница зыбких его форм, окруженная неизбежною погибелью, еще борющаяся с волнами страшного хаоса и в лице погибели хватающаяся за подмытые утесы, которые обрушаются и дробятся в ее руках! Уже наша образованность обманула ее своим призраком супружеского счастья, уже смолола ее существование в своей пасти и бросила его без всякой доски в омут домашнего насилия: теперь она еще увлекает ее далее и далее, в новые, гораздо ужаснейшие испытания!.. Как бы подать ей руку? Как спасти ее?.. Всему этому причиною бестолковые условия общества, которое украшает она собою и которое оставило ее без защиты! Необходимость устроить так называемым приличным образом судьбу сестры принудила ее хорошо принимать меня в доме, потому что я молод и богат, – тогда как личная ее безопасность повелевала ей запретить вход в него всякому мужчине!.. И что бы из этого вышло, если б я случайно не сохранил в себе юношеского энтузиазма к добродетели, если б не составил себе собственного своего понятия о чести или был развращеннее только двумя годами?.. Нет! она не пострадает: я беру ее под защиту моей чести. Но вы, господа мужья, которые посылаете ваших жен на дачи, чтоб удобнее предаваться в городе вашим страстям, разврату или честолюбию; которые не заглядываете к ним по целым неделям, – как часто, как жестоко бываете наказаны!..

Я поистине не знал, что с собою делать и как исторгнуть бедную Зенеиду из этого плачевного состояния души. Я готов был тотчас пожертвовать собою и предложить свою руку молодой Лизе: быть может, Зенеида мало-помалу привыкнет к родственным сношениям с врагом своего спокойствия и в чистом своем воображении назовет братнею любовью то чувство, которое теперь разоряет ее сердце и усугубляет несчастье?.. Но в таком случае надобно пожертвовать и невинною Лизою! – я не могу любить ее; я буду принужден обманывать ее всю жизнь; за любовь, которою юная и пламенная душа ее окружит меня, злосчастного, она не найдет на груди своего супруга ни одного пламенного, ни одного искреннего пожатия! Можно ли надеяться, что ревность не вольет новой чаши яду в сердце Зенеиды?.. Она не могла даже вымолвить, что я буду любить другую! Страсть пылает в ней со всею силою – с целым напряжением жизни, личной обиды и домашнего несчастья. Боже мой! Боже мой! что будет с нею, когда к судорожным усилиям, которые употребляет она теперь для подавления в себе пожирающего ее пламени, присоединятся еще мучения ревности!.. Но с другой стороны, непреоборимая преграда кровной связи, может статься, внушит ей более доверия к собственным силам и она восторжествует над собою?.. Я терялся в соображениях и, думаю, был несчастнее самой Зенеиды. Жестокое положение!.. И оно было чистый результат форм нашей образованности. Тут завязка драмы состояла не в игре случайных препятствий – нет! это было единоборство на жизнь и на смерть природы с нравственным беспорядком утонченно-образованного общества, препоручившего свой частный быт одному уму и слабой его помощнице – чести. Ум и честь, однако ж, всегда почти бывают постыдно опрокинуты на землю в этой неровной борьбе. Тогда общество, с отчаянием в лице, прибегает на поле сражения, чтоб закрыть шитою золотом полою низложение своих слуг и дать им время приподняться с грязи. Оно спасло их сегодня в одном месте; на другой день они опять лежат в двух шагах оттуда под ногами гордой природы. Скоро ли дойдем мы этим путем к идеальному совершенству?

Я не видал Зенеиды несколько дней сряду и не искал встречи с нею. Впрочем, и сама она не показывалась.

Они съезжали с дачи 25 августа. Я намеревался прожить за городом еще десять дней. Уединение в месте, освященном ее страданиями, обещало моему воображению какую-то прелесть ночного ужаса на кладбище; я желал насладиться ею непременно.

Накануне того дня муж ее пришел ко мне и обременил меня упреками, что я их забываю. Он всегда был чрезвычайно вежлив со мною – и мне кажется, что мысль женить меня на Лизе первоначально родилась в его голове!.. Я должен был отобедать с ними; приехало еще несколько человек гостей из города. Зенеида была бледна как смерть. Мы не смели взглянуть друг на друга.

После обеда все мы пошли гулять в сад. Я приметил в ней беспокойство: она, казалось, хотела переговорить со мною. При первой удобности, когда толпа гуляющих рассеялась по узкой дорожке, которою мы шли, я поравнялся с нею. При повороте на другую дорожку мы благополучно очутились впереди наших спутников. За нами шла Лиза с какою-то незнакомою барышнею; они разговаривали об осенних шляпках.

– Я желала сказать вам два слова.

– Я это приметил.

– Вы, по несчастию, удивительно как все примечаете!.. Могу ли я полагаться на ваше великодушие?

– Сударыня, полагайтесь на мой долг и на мое к вам уважение.

– Скажите мне правду: просил ли вас мой муж посещать нас в городе?

– Несколько раз.

– Вы ему обещали?

– От всей души!

– И вы намерены сдержать обещание – не правда ли?..

Я не отвечал ни слова.

Она быстро взглянула на меня: глаза ее мгновенно наполнились росою, сквозь которую вдруг пробились лучи удивительного света и проникли до глубины моего сердца. Она была в сильном волнении.

– Я прибегаю к вашему великодушию!.. Здесь объяснения не нужны… Вы знаете все… Ах, вы все знаете!!. Я несчастна, более не могу сказать вам… Но если еще смею называть вас другом… Да! вы не можете быть врагом моим!.. Именем этой дружбы заклинаю вас, сжальтесь над несчастною, над самою несчастною женщиною в мире!..

– Довольно, довольно! Вы желаете, чтоб я не сдержал моего слова?.. так ли?.. Будьте совершенно спокойны: это давно уже решено в душе моей. Мы никогда не увидимся, и я беру на себя все последствия.

– А!!. У меня отлегло сердце!.. Я не обманулась в рассуждении вас… Я была в том уверена!..

Разговор такого рода не мог быть продолжителен. Мы слишком хорошо понимали друг друга и долее не могли мучить себя словами. Казалось, будто гром упал в нашу грудь и будто в то же самое время мы были спасены от какой-то погибели. Мы шли в безмолвии минут десять: потом говорили о погоде, говорили о росе, говорили о занимательности осенней пестроты дерев…

– Я еще в долгу перед вами.

– Как! что такое, сударыня?

– Помните – кольцо вашей сестры?.. Мне его отдали; я все хотела отослать его к вам и потеряла. Но вместо его я купила другое, которое прошу вас принять в замену потерянного…

Она вынула из платка гладкое золотое кольцо со звездочкою наверху и подала его мне робкою рукою.

Я взял его.

– Нужды нет! – сказал я с натянутою холодностью. – Оно всегда будет считаться у меня сестриным кольцом.

Удовольствие мелькнуло на прекрасном ее челе.

Я все лето видел это кольцо на пальчике Зенеиды, и она, казалось, была мне очень благодарна, что я притворился, будто не узнаю его.

Возвратясь к крыльцу дома, я простился с хозяином и сказал ему, что намерен уехать на несколько месяцев из Петербурга… О, кто мне теперь укажет то волшебное сияние, каким при этих словах озарилось ее лицо! Радость прыснула из ее взоров струею радужных искр. Она торжествовала; она видела, что самовластно располагает мною… Несчастная! она была благодарна за то, что я вонзал ей нож в сердце по ее приказанию.

Прошло полтора года; я не выезжал из Петербурга, но совершенно оставил общества, в которых без нее не предвидел для себя удовольствия и где, однако ж, боялся встретиться с нею. Я мучился, я грустил, плакал, приходил в отчаяние – даже был болен. Потом мне казалось, будто я забыл об ней – и двадцать раз в день повторял я про себя: «Да! я забыл об ней!..»

Это, как говорят многие, ничтожное событие сообщило моей жизни совсем другое направление: прежде я существовал в свете для людей, то есть для себя; теперь пристрастился к наукам, к словесности, к размышлению, стал даже писать со скуки и жил совершенно для себя, то есть для людей. Я писал! Любители чтения меня читали; любители словесности меня преследовали: все было, как должно быть, и очень весело.

В городе свирепствовала нервическая горячка. Я занемог и чуть не умер. В припадках бреда мне грезилось, что на каком-то бале я вальсирую с Зенеидою: на другой день сказывал мне камердинер, что я кружился по комнате с подушкою. Однажды я уверял доктора, что иду за ее гробом на кладбище, и описывал ему все подробности погребального шествия. Я выздоровел после трехмесячной болезни, и все видения кончились.

Выздоравливая, я тоже думал о Зенеиде, но совсем иначе: любимая моя мечта была представлять ее себе счастливою, веселою, забывшею обо мне и только по временам воспоминающею о существовании где-то на земле, в неопределенном месте, совершенно преданного ей человека.

Весна случилась прекрасная; я скоро начал выезжать и раз вздумал навестить одну родственницу, которая всегда была дружна с семейством Зенеиды. Я надеялся услышать от нее что-нибудь о той, которой образ и идеальное счастье с такою отрадою лелеял в своем воображении. Еще до моей болезни я слышал, что муж ее оставил свою любовницу; мне приятно было предполагать, что теперь он хорошо живет с женою. Впрочем, я решился сам ни об чем не спрашивать.

В передней застал я чужого лакея в трауре и не обратил на него внимания. Я вошел в гостиную без доклада. На диване, подле моей родственницы, сидела молодая и прекрасная собою дама, также в трауре. Лицо ее казалось мне знакомым, и недоверчивое любопытство, с каким всматривалась она в меня, произвело во мне какое-то раздражительное действие; я приписывал его следствиям болезни, чрезвычайно усилившей чувствительность моих нервов. Вдруг хозяйка случайно произнесла мою фамилию.

– А!.. Так это вы? – воскликнула незнакомая дама с радостным движением тела. – Верно, меня не узнаете?

Я узнал ее по голосу: то была Лиза. Как она выросла, как пополнела!.. Ей тогда было только восемнадцать лет, но она казалась двадцати двух или трех. Я извинился перед нею обыкновенными фразами, будучи еще не в силах сочинять новые.

– Но я вас вижу в этом печальном наряде! По ком это?

У доброй девушки слезы градом покатились по розовому личику; она сказала со вздохом:

– По моей сестре, Зенеиде!

– По Зенеиде!.. Она умерла?

– Уже пятый месяц!

Страшный огонь пробежал у меня от мозга по всем жилам и вспыхнул, подобно пороху, в желудке, заливая всю внутренность удушливым жаром нервического припадка; голова закружилась; я чуть не лишился чувств. С трудом соединил я разбежавшиеся из тела силы, чтоб расспросить о подробностях. Лиза рыдала, рассказывая мне об ее кончине; я закрыл глаза платком; хозяйка оставила нас одних в гостиной, не желая быть свидетельницею невеселой сцены. Бедная Зенеида занемогла тою же болезнью, как и я, только двумя сутками прежде меня, и умерла на девятый день. Первые семь дней провела она в беспамятстве; два последние пользовалась совершенным присутствием духа, предчувствовала свой конец и говорила об нем равнодушно – даже с удовольствием – как об избавлении своем от горькой и несносной жизни. Лиза в особенности была озлоблена на ее недостойного мужа: она приписывала ее смерть огорчениям, обидам и жестокому рабству, под которыми покойная беспрерывно стонала, хотя никогда не жаловалась на свое положение, стараясь до последней минуты извинять супруга перед собою и обеспечивать для него уважение остающихся в живых. Она сообщила мне несколько таких грустных подробностей об его жестоком поведении с добродетельною и нежною женою, что я содрогнулся всем телом. Теперь он чувствует всю важность своей потери и приходит в отчаяние. Киргиз!..

– У меня есть к вам одно поручение, – присовокупила она.

– Что` такое, сударыня?

– За два часа до смерти бедная моя Зенеида приказала мне спросить у вас, если когда-нибудь с вами увижусь: у вас ли та зеленая книга, которую потеряла она на даче в 18** году? Если она у вас, то Зенеида приказала вас просить, чтоб вы сохранили ее навсегда и никому не отдавали.

– Ах, она у меня!.. У меня эта святая книга, и она никогда не разлучится со мною…

Я не мог сказать более ни слова: мне делалось дурно… Лиза еще довершила мое расстройство, описывая с чувством разные обстоятельства кончины несчастной сестры. За час до смерти она простилась с родными и домашними; муж ее, вероятно пожираемый угрызением совести, не мог вынести зрелища умирающей жены, которую так жестоко обидел, так изменнически ограбил всю сладость ее жизни: он заперся плакать в своем кабинете и только от времени до времени приходил посмотреть на нее минутку в раздирающем унынии. Лиза одна сидел у ее постели. Чувствуя в груди последний пыл угасающей жизни, Зенеида просила сестру принести к ней из ящика, в котором хранились ее драгоценности, тонкое гладкое кольцо с эмалевою чертою вокруг и с надписью внутри: «Александра»; по этим приметам я не мог не узнать кольца моей сестры, которое некогда потерял с пальца на их даче. Лиза вынула его из ящика.

– Возьми мою руку, Лиза! – сказала она слабым голосом, силясь улыбнуться в последний раз. – Она уже холодна?..

– Да! – отвечала Лиза уныло.

– Она уже умерла!.. – примолвила злополучная. – Теперь она свободна… Теперь она не принадлежит… никому в свете!.. никому!.. Я могу располагать ею…

Она просила Лизу надеть ей это кольцо на охладелый палец и иметь попечение, чтоб его не сняли по ее кончине.

– Я желаю носить его… на том свете… в моги…

То были последние ее слова, которых уже она не кончила; нечаянно повторенные передо мною Лизою, они лишили меня чувств. Я упал с кресел. Когда свет опять проник в мои зеницы, я увидел себя в своей спальне, на постели. Подле меня сидел незнакомый доктор, и скоро вошла ко мне моя родственница, у которой случилось это со мною. Я узнал, что при этих словах глаза у меня запылали; лицо, бледное как снег, искривилось ужасным образом, волосы съежились на голове, и я судорожно схватил зубами кольцо, бывшее у меня на пальце, – данное мне некогда Зенеидою взамен моего – и держал его так крепко, что с трудом вырвали у меня изо рта согнутый коленом палец, когда устрашенная Лиза подняла своим криком весь дом моей родственницы. Г-жа X*** не понимала, что это значит; я обещал ей объяснить после.

Сильная невралгия – самый мучительный и жестокий недуг измятого образованностью человека – была последствием этого свидания с сестрою покойницы. Лекарства принесли мне некоторое облегчение, но корень болезни навсегда остался в моих истерзанных нервах. Теперь я с пользою мог бы быть повешенным на стене в кабинете ученого испытателя природы и служить ему превосходнейшим в мире барометром и электрометром. Никто лучше меня не в состоянии сказать, сколько сырости и электричества в атмосфере; я слышу гром за четверть часа до отражения его треска в нижних слоях воздуха. Иногда скрип пера по бумаге кажется мне громом… Варвары не могут ощущать такой ученой болезни.

– Дело конченое! – сказал я про себя, как скоро силы позволили мне рассуждать несколько связно. – Решено! я никогда не женюсь: она моя жена!.. Она отдала мне свою мертвую руку, и я не отрину этого драгоценного, добродетельного дара! Ее образ, ее тень, труп ее будут сопутствовать моей жизни, как звезда странникам, идущим бесконечною пустынею на поклонение колыбели Мессии!..

Одно лето, проведенное на даче для забавы, дало такой дивный оборот целой моей жизни!.. Я не верю многому – не считая беспристрастия, пользы театров для нравов и «промысла народов», – но что-то непонятное, однако отнюдь не сверхъестественное, связывало и связывает мое существование с этою женщиною. С первого дня нашего знакомства мы страстно, беспредельно любили друг друга, хотя никогда слово «любовь» не выходило из наших уст, никогда нескромный взгляд не объявлял того, чего уста произнести не смели. Без слов мы понимали себя так ясно, что ни малейшая мысль не могла родиться в уме одного, не быв тотчас известной другому, когда бывали мы вместе; а разделенных пространством, без всякого вещественного сообщения, скажите мне, какая волшебная цепь невидимо окружала наши жизни и сковывала их в одну жизнь? Эта одинаковая болезнь в одно и то же время – эта ее уверенность в минуту самой смерти, что я люблю ее и теперь, как прежде, хотя и прежде никогда не говорил ей об этом, – это видение в бреду, будто я следую за ее гробом, именно в тот самый день, когда душа ее улетела на небо!.. Мой доктор утверждал, что все это вещь очень понятная, что это магнетизм, животное электричество[172]172
  Магнетизм (животный магнетизм; месмеризм) – учение немецкого врача и астролога Ф. Месмера (1733–1815) о способности людей излучать телепатическую энергию. – Сост.


[Закрыть], симпатия, восторжение нервного сока – словом, именно то, нечто такое, которое есть – но чего ни схватить, ни понять никак невозможно.

– Теперь понимаю! – отвечал я ему.

– Вы помните историю того немецкого монаха, о котором упоминает Бюффон?[173]173
  Бюффон Жорж Луи Леклерк де (1707–1788) – французский естествоиспытатель, популяризатор науки. – Сост.


[Закрыть] того, который от продолжительного целомудрия вдруг, не учась музыке, стал превосходно играть на всех инструментах и петь лучше госпожи Каталани?[174]174
  Каталани Анжелика (1780–1849) – итальянская певица. – Сост.


[Закрыть] – и потерял эти чудесные свойства, нарушив чистоту плоти? Это тоже одна из тех очень понятных вещей, которых никак нельзя понять.

– Понимаю!

– Вы знаете, что многие, в порыве сильной любви, писали прекрасные стихи и отличные картины или разрешали алгебраические задачи, хотя до пароксизма и по его происшествии ни писать, ни читать, ни даже счесть до десяти не умели?

– Понимаю!

– Постойте. Где ваша соната?

– Какая?

– Та, которую часто играли вы мне на фортепиано.

– Sonnata del diavolo.

– Да! Чертовская соната!.. Ну, вот она! Знаете ли ее историю? Тартини[175]175
  Тартини Джузеппе (1692–1770) – итальянский скрипач и композитор. – Сост.


[Закрыть], весьма посредственный музыкант, долго мучился и не мог сочинить ничего порядочного. Он лег спать, и ему приснилось, будто черт, пришедши к нему в гости, взял скрипку и сыграл над самым его ухом восхитительную сонату. Он проснулся и тотчас положил на ноты слышанную во сне музыку. Тартини во всю жизнь не сочинил ничего подобного. Эта соната – произведение гениальное. Как же это сталось?.. Вы понимаете!

– Понимаю!

– Вы мне сказывали сами, что лично знали известную госпожу Беркманн, жену известного часового мастера, о которой известнейший из известных, доктор Иосиф Франк[176]176
  Франк Йозеф (1771–1842) – немецкий врач-клиницист, профессор Виленского университета. – Сост.


[Закрыть], столько писал в венских и лейпцигских журналах. Вы знаете, что во время своего эпилептического сна она говорила и читала книги на всех языках; переводила с греческого, латинского, халдейского, бискайского и прочая; объясняла составные части химических смесей, положенных у ней на груди под ложкою; видела насквозь внутренность особ, стоящих перед нею, и описывала кроющиеся в их теле повреждения, и так далее. Без сомнения, вы были сами свидетелем этих чудесных явлений?

– Нет! Я был раза три у госпожи Беркманн, и в те дни, как нарочно, пароксизм не удавался. Но я очень хорошо понимаю это.

– Вы можете еще прибавить к ним немецкого мужика Мюллера, который в начале нынешнего столетия предсказал политические перемены, сбывшиеся потом в 1813 и 1814 годах; французского поселянина, который предостерегал Лудовика Восемнадцатого[177]177
  Людовик XVIII (1755–1824) – король Франции в 1814–1824 гг. (с перерывом в 1815 г.). – Сост.


[Закрыть] о погибели, угрожавшей герцогу Беррийскому[178]178
  Шарль Фердинанд д’Артуа, герцог Беррийский (1778–1820) – наследник французского престола, убитый ремесленником Л. Лувелем. – Сост.


[Закрыть]; молодую княжну Любомирскую, падавшую всегда в обморок при виде дверей, в которых впоследствии она погибла; французского посла в Лондоне, с которым случалось то же самое, когда его брил молодой английский цирюльник, как потом оказалось, родной его сын, потерянный в Германии; наконец, многочисленные примеры лиц, видевших и описывавших другим кончину своих отцов, матерей и сестер, которые в ту самую минуту расставались с жизнью в отдаленной стране. Сообразите все это, и тогда еще легче постигнете вы то, чтó теперь приключилось с вами. А что касается до причины подобных явлений, то вы понимаете ее так же хорошо, как и я.

– Как не понимать!..

Но едва доктор уходил из спальни, я опять не понимал ничего и верил только в любовь – в которую и теперь верю – более чем когда-либо!..

Я был неутешен, но спокоен – спокоен, как любовник, который уже не боится расстаться с предметом своей страсти. Казалось, я обладал Зенеидою и она была моя навсегда. Как скоро находился один в своей комнате или оставлял занятие, чтоб предаться думе, я думал о Зенеиде и тотчас ощущал ее присутствие – и был счастлив. Это состояние продолжается со мною и до сих пор. И странное дело! – на улице, в поле, в чужом доме я не могу наслаждаться этою мечтою: там мне скучно; я спешу домой, бегу к моей мечте, как к возлюбленной супруге, ожидающей меня с тоскою в сердце и всегда готовой принять верного друга в пламенные свои объятия: удаляюсь в кабинет, запираю дверь, и моя мечта является ко мне с светлою, розовою улыбкою. Нет сомнения, что дух Зенеиды обитает в моем доме!

Судьба Лизы очень меня озабочивала и даже приводила в большое затруднение. Она была небогата и, потеряв сестру, теряла все. Родня ее была слишком богата и знатна, чтоб могла пособить ей. Дочь разорившихся родителей – самое несчастное создание в свете! Зенеида, так сказать, завещала мне Лизу – теперь бы я должен был предложить мою руку… Нет! это сверх моих сил!.. По счастью, я узнал, что она была уже помолвлена за одного тогдашнего флигель-адъютанта, храброго и честного офицера, которого уважал я от всей души. Она теперь счастлива.