Текст книги "Истина и душа. Философско-психологическое учение П.Е. Астафьева в связи с его национально-государственными воззрениями"

Н. П. Ильин
Истина и душа. Философско-психологическое учение П. Е. Астафьева в связи с его национально-государственными воззрениями

Знай: чистая душа в своем исканье смутном Сознаньем истины полна.

Гете

Предисловие

В определенном смысле эта книга является продолжением моего исследования «Трагедия русской философии» [1], поскольку знакомит читателя еще с одним мыслителем, чье творчество приходится на последнюю треть XIX столетия, то есть на период, который с полным правом можно назвать золотым веком русской философии.

Вместе с тем, очевидно и основное отличие этой работы от упомянутого выше исследования, в котором, наряду с общей концепцией истории русской философии, даны портреты трех мыслителей – И. В. Киреевского, Ап. А. Григорьева и Н. Н. Страхова, – заложивших основы русской классической философии. При этом я рассмотрел лишь самые характерные черты их творчества, самые ценные элементы их вклада в «тезаурус» национальной мысли.

В предлагаемой вниманию читателя работе он найдет портрет только одного русского мыслителя, а точнее, даже не портрет, а объемное, можно сказать, голографическое изображение его творчества. Почему я выбрал для такого изображения именно философа, психолога и публициста Петра Евгеньевича Астафьева (1846–1893)? Какую-то роль сыграл факт из моей личной философской биографии. Прочитав в молодости статью П. Е. Астафьева «Воля в знании и воля в вере» [2], я особенно остро почувствовал, что в истории русской философии существовали незаурядные, талантливые мыслители с кардинально иными взглядами на основную задачу философии, чем взгляды представителей так называемой «религиозной философии». Именно с этой работы Астафьева началось мое необратимое движение по пути решительного пересмотра истории русской философии, принципиальной «переоценки ценностей» в этой области национальной культуры.

Существует и еще одно обстоятельство, побудившее меня обратить особое внимание именно на П. Е. Астафьева. Дело в том, что нет, пожалуй, другого крупного русского мыслителя, «забыть» о котором с таким усердием стремилась бы эмигрантская историография русской философии. Известный opus magnum В. В. Зеньковского его просто не упоминает; в популярной книге Н. О. Лосского ему отведена одна и притом сомнительная строчка [3]; в «Очерках по истории русской философии» С. А. Левицкого Астафьева снова нет, и т.д.

А как обстоит дело с наследием П. Е. Астафьева сегодня? За последние тридцать лет (после начала «возвращения русской философии») издан единственный сборник его работ, притом издан крайне безграмотно и с какой-то хамской небрежностью [4]. В новом «энциклопедическом» словаре по русской философии Астафьеву отведена статья, сравнительно обширная – и совершенно пустая, игнорирующая практически все принципиальные положения его философско-психологического учения [5]. В довершение всех бед, появился некий «земляк» Астафьева, из числа тех, кто высасывает кровь своей жертвы единственно с целью ускорения собственного «карьерного роста» [6].

Тем не менее, основная причина, по которой я счел необходимым посвятить Петру Евгеньевичу Астафьеву отдельную монографию, связана не только и не столько с желанием восстановить справедливость, попранную в его случае с какой-то запредельной наглостью. Основная причина – иная.

Творческое наследие Астафьева можно по достоинству оценить, только рассмотрев его как можно полнее. Но дело не в том, что в этом наследии все одинаково ценно, в равной мере бесспорно и т.д. Скажу больше: в нем есть откровенно сомнительные положения, причем нередко именно их Астафьев отстаивает особенно упорно. Но в том-то и заключается «секрет Астафьева», что эти сомнительные положения оказываются у него тесно связанными с положениями несомненными; и если эта связь упускается из виду, вместе с сомнительным утрачивается и несомненное в его подлинной глубине.

Я далек от намерения «интриговать» читателя и потому уже в «Общем введении», следующем за этим предисловием, попытаюсь разъяснить, о единстве каких сильных и слабых сторон творчества Астафьева идет речь и каким образом это единство может стать отправной точкой для развития его идей. Но, конечно, принципиальную ясность в эти идеи и в возможность их творческого развития может внести только внимательное прочтение и обдумывание как предлагаемой монографии, так и особенно трудов самого Астафьева.

Остается добавить, что данная работа не требует обязательного знакомства с «Трагедией русской философии»; тем не менее, это знакомство весьма желательно. Упомяну также мою обзорную статью «Формирование основных типов национальной идеологии от М. В. Ломоносова до Н. Я. Данилевского» [7]; особенно в части, посвященной здесь «ранним славянофилам», читатель найдет материал, напрямую связанный с содержанием книги, которую он держит в руках. Однако, в общем и целом, всю принципиально необходимую информацию из указанных сейчас источников я включил или в основной текст, или в примечания к нему. Обращаю внимание читателя на то, что ряд примечаний (номера которых указаны в квадратных скобках) имеет пояснительный или прямо разъяснительный характер.

И наконец, два замечания чисто технического характера. Во-первых, курсив в цитатах, если не оговорено особо, принадлежит П. Е. Астафьеву, но все жирные выделения сделаны мною. Во-вторых, цитируя Астафьева, я сохранял, за самыми редкими исключениями, авторскую пунктуацию.

Общее введение

«Понять Канта значит выйти за его пределы» [8: VI]. Эти слова маститого неокантианца Вильгельма Виндельбанда (1848–1915) не означают, конечно, что мы лучше поймем Канта, глядя на его учение как бы извне, со стороны. Поступая так, мы, скорее всего, ничего не поймем в его взглядах. Напротив, мы должны сначала углубиться в учение Канта и открыть его скрытый потенциал, который и выведет нас за пределы, достигнутые автором.

Но и этим сказано еще не все. Потенциал определенной философской концепции постигается нами тем яснее, чем очевиднее становятся для нас ее недостатки. Только надо помнить о том, что недостаток недостатку рознь. Есть недостатки, которые лежат на поверхности, так что их опознание, не составляя особого труда, в то же время и не является каким-то важным открытием. Так, у Астафьева нетрудно заметить недооценку логического мышления, его значения в «экономии душевной жизни» сравнительно со значением чувства и воли. В определенной степени мы имеем здесь дело с наследием славянофильского «антирационализма», о несостоятельности которого мне уже приходилось говорить прежде [1: 95–125]. Недопустимо игнорировать этот дефект в сочинениях Астафьева; однако нет оснований и преувеличивать его влияние, тем более, что Астафьев не был последовательным (или фанатичным) «антирационалистом», а в ряде работ и вовсе сбрасывал его путы (например, раскрывая связь мысли с понятием; см. главу 8).

А если подойти к вопросу об «антирационализме» Астафьева основательнее, то станет ясно: он совершенно справедливо считал, что первичным проявлением жизни субъекта является не акт мышления, а чувство усилия. Но он был неправ, перенося это вполне верное убеждением на все этапы развития субъекта, не замечая (а точнее, далеко не всегда отмечая достаточно ясно), что на высших ступенях развития акт мышления не менее значим, чем чувство усилия, что здесь чувством и волей обладает уже не просто субъект, а мыслящий субъект. Таким образом, отмеченный недостаток является, в случае Астафьева, продолжением достоинств его взгляда на первичное выражение субъективности. Понять это, повторяю, весьма важно, даже принципиально важно, но ничего революционного с точки зрения философии и психологии выявление этого обстоятельства еще не содержит.

Но есть в учении П. Е. Астафьева и недостаток иного рода, недостаток, опознание которого требует углубленного взгляда на это учение; а такой взгляд, в свою очередь, приближает нас к пониманию необходимости радикального переворота в метафизике. Попытаюсь уже сейчас дать самое общее представление об этом перевороте, наметить для читателя ту перспективу, которая открывается при углубленном и всестороннем изучении творчества одного из самых оригинальных русских мыслителей.

Как выразить, не входя в детали, главное дело, которое совершил Астафьев? Фактически он воплотил в развернутое философско-психологическое учение мысль Гоголя о том, что истинная мудрость состоит «в исследовании собственной души своей, ибо там законы всего и всему: найди только прежде ключ к своей собственной душе; когда же найдешь, тогда этим же ключом отопрешь души всех» [9: 67]. Найдя этот ключ в понятии «ведомой себе воли» как сущности внутренней жизни, Астафьев получил целый ряд замечательных результатов. Он предложил глубоко оригинальную идею субъекта как целостного жизненного акта (см. главу 11). Он сумел если не раскрыть до конца, то приоткрыть великую тайну свободы воли (см. главу 7), тайну, полное раскрытие которой вообще вряд ли возможно. Он постиг самую суть любви как своего рода жертвенного эгоизма (см. главу 6). Ему принадлежат и другие, философски, психологически и религиозно значимые достижения, о которых пойдет речь ниже.

Но своим самым важным достижением Астафьев считал не тот или иной частный результат, а обоснование идеи, согласно которой только внутренний опыт может (и потому должен) стать фундаментом общечеловеческого мировоззрения. Эту мысль Астафьев повторяет особенно настойчиво, с наивысшим пафосом, со страстной убежденностью, выдвигая в ее пользу все новые и новые аргументы (главные из них см. в главе 10). И разве она того не заслуживает? Разве не замечательно иметь мировоззрение, которое для каждого человека является его личным мировоззрением (поскольку имеет в основе его собственный внутренний опыт) и одновременно разделяется всеми другими людьми, служит их взаимопониманию и предотвращает все серьезные «идейные» разногласия?

Фундамент такого мировоззрения Астафьев закладывает в своих философско-психологических работах, увенчанных книгой «Вера и знание в единстве мировоззрения», которая увидела свет незадолго до смерти автора [10]. Но в последние годы жизни он особенно активно выступает и как публицист, причем публицист с философским образом мыслей. И в этой философской публицистике, как нам предстоит убедиться, отчетливо выходит на первый план понятие народности, или национальности [11]. Понятие, которое в философско-психологическом учении Астафьева отсутствует.

Как понять это отсутствие? Напрашивается предположение, что Астафьев не придавал идее народности серьезного собственно философского значения. Но мы убедимся, что такое предположение ошибочно; об этом особенно ясно свидетельствует полемика П. Е. Астафьева с К. Н. Леонтьевым (см. главу 17), где Астафьев вполне определенно признает национальное начало (или начало народности) той силой, которая творит национальную культуру, весь строй национальной жизни. В публицистике Астафьева выражена и мысль, пусть не оригинальная со времен Гегеля, но, тем не менее, принципиально важная: а именно, мысль о том, что способность русского народа к самостоятельному философскому творчеству связана с его национальным характером (см. главу 16). Но такая связь не могла бы существовать, если бы сама национальность не имела философской, даже метафизической природы, не уходила бы корнями в глубину внутреннего мира каждого человека.

Тем не менее, исследуя архитектонику внутреннего мира (см. в особенности главу 5), Астафьев (подчеркнем еще раз) не замечает в ней ничего национального, даже настойчиво подчеркивает ее сугубо «общечеловеческий» характер, уподобляясь «ценителю» архитектуры, который считает существенными лишь общие всем архитектурным стилям черты. И это нельзя не признать принципиальным недостатком его учения.

Однако этот недостаток не заводит в тупик, а отчетливо намечает направление дальнейшего развития идей Астафьева. Именно развития, поскольку «общечеловеческое» значение его идей несомненно; а точнее, не «общечеловеческое», а собственно человеческое, человеческое как таковое (так понимал суть дела и сам Астафьев (см. главу 15)). Но человечность (humanitas) человека всегда получает конкретное выражение в его национальности, или народности. А потому раскрыть потенциал философско-психологического учения Астафьева значит, в первую очередь, интегрировать национальное начало в это учение, понять народность как внутренний элемент индивидуальной человеческой души. Перефразируя Астафьева, это значит показать, что душа человека так же национальна, как она метафизична и религиозна. Только так мы поставим на действительно прочное основание убеждение Астафьева в высшей ценности души человеческой. Ценности, о которой Астафьев сказал ясно и твердо, через какие бы «смутные искания» ему ни пришлось для этого пройти.

Мы же проследим его путь, проследим с должным критическим осмыслением этого пути, – чтобы тем увереннее идти дальше.

Глава 1.
Биографический пунктир

Обстоятельной и притом надежной биографии П. Е. Астафьева до сих пор нет, и потому его жизнь известна нам в виде своего рода пунктирной линии. Набросаю ее, опираясь в основном на некрологи, написанные его современниками, двумя незаурядными русскими мыслителями: философом и богословом Алексеем Ивановичем Введенским [12] и философом и психологом Николаем Яковлевичем Гротом [13]. Ценную информацию биографического характера я почерпнул из воспоминаний Василия Якубовского, пасынка П. Е. Астафьева [14]. Я использую также статью, написанную мною четверть века назад [15], предупреждая читателя, что за это время мои взгляды на учение Астафьева в ряде отношений существенно изменились.

Петр Евгеньевич Астафьев родился 7 (19) декабря 1846 г. в деревне Евгеньевке (Воронежской губернии, Острогожского уезда) в богатой дворянской семье. Его отец происходил из старинного дворянского рода Астафьевых (Остафьевых) и был видным деятелем реформ 1860-х годов; предками со стороны матери были вологодские дворяне Губаревы [15а]. Получив превосходное домашнее образование под руководством немца-гувернера, Петр Астафьев поступил (в 1863 г.) сразу в седьмой класс губернской гимназии, фактически только для того, чтобы сдать экстерном экзамены за весь гимназический курс.

В 1864 г. Астафьев поступил на юридический факультет Московского университета, где слушал лекции таких выдающихся мыслителей, как Борис Николаевич Чичерин (1828–1904) и Памфил Данилович Юркевич (1827– 1874). Здесь уместно уточнить один момент. Нередко отмечается, что Юркевич «оказал сильное влияние на молодого слушателя» (эти слова восходят к некрологу в «Московских Ведомостях», подписанному инициалами Д. Я.). На мой взгляд, однако, речь может идти лишь о влиянии в смысле пробуждения интереса к философии. При этом конкретные философские убеждения Юркевича и Астафьева по существу противоположны, в чем мы еще убедимся ниже.

Так или иначе, интерес к философии несомненно пробудился. Окончив университет в 1868 г., Астафьев два года пробыл кандидатом на судебные должности, но в 1870 г. был зачислен в стипендиаты Демидовского юридического лицея для подготовки к получению профессорского звания. Напомню, что лицей находился в Ярославле; его преемником стал современный Ярославский государственный университет им. П. Г. Демидова. В лицее Астафьев прочитал в 1872 г. вступительную лекцию по философии права, которую превратил, по собственным словам, в философскую исповедь «в своих коренных убеждениях» [16: 3]. На основе этой лекции он написал и издал в 1873 г. свой первый философский труд, который был только что процитирован.

Но затем происходит нечто не вполне понятное. Получив возможность преподавать философию права в звании приват-доцента, Астафьев через три года покидает лицей и в 1876–1878 гг. отдается публицистике на страницах выходившей в Москве «Русской газеты»; этот поворот в его деятельности связан, по-видимому, с Сербским восстанием и Русско-турецкой войной. Покинув газету по завершении этих событий, Астафьев не возвращается к философии, а занимает должность мирового посредника в Подольской губернии, с центром в г. Каменец-Подольский (с 1914 г. – Винница). Серьезно отдавшись новой деятельности, он пишет ряд работ, связанных с жизнью Юго-западного края; в частности, его «Очерки экономической жизни Подольской губернии» печатались в «Киевлянине» – газете, основанной Виталием Яковлевичем Шульгиным (1822–1878), отцом будущего известного политика и публициста Василия Шульгина.

Не исключено, что именно публикации в «Киевлянине» привлекли к П. Е. Астафьеву внимание Михаила Никифоровича Каткова (1817–1887), уже давно занявшего видное место на правом фланге русской общественной жизни, а с 1875 г. исполнявшего должность директора Лицея в память цесаревича Николая; Лицей играл роль своего рода «подготовительного отделения» Московского университета. Именно на должность заведующего университетским отделением Лицея Катков и пригласил Астафьева в 1881 г.; при этом в обязанности Астафьева входило преподавание гносеологии, психологии, этики и логики. С 1885 г. по 1890 г. он совмещал академические занятия с работой в Московском цензурном комитете.

Новый период в жизни Астафьева был связан и с его женитьбой на Матрене Ивановне Якубовской, религиозной и образованной женщине. Душевные качества человека яснее всего раскрываются в семейной жизни, и здесь Астафьев был поистине примерным семьянином. «Я люблю больше всего Бога, жену и философию» [14: 925] – эти слова, которые часто повторял Астафьев, были от начала и до конца правдивы. К ним нельзя не добавить, что, не имея собственных детей, Астафьев не только усыновил детей жены от ее первого брака, но и относился к ним, как к родным; об этом с глубокой благодарностью вспоминает его пасынок Василий.

Но в определенном смысле семья Астафьева была еще шире – в нее входили его «дорогие молодые друзья», лицейская молодежь университета. Сам Астафьев сформулировал основную идею своих отношений с учениками так: «Я имею возможность воспитывать свою молодежь в единой духовной атмосфере, крепко единящей их на всю жизнь общими стремлениями, симпатиями и вкусами, и создавать понемногу те традиции, тот esprit de corps [16а], который теперь, к сожалению, сохраняется и воспитывает людей чуть ли не в одной военной службе!» [14: 925–926].

Благотворному влиянию Астафьева на окружавшую его молодежь, да и взрослых людей способствовал его несомненный музыкальный талант. «Если б я не был бы философом, я был бы музыкантом [14: 931] – говорил он, особенно ценя творения Бетховена, Моцарта, Гайдна и Шопена. Характерная деталь: покупая однажды в Киеве рояль, Астафьев сыграл наизусть одну из сонат Бетховена с таким мастерством, что хозяин магазина принял его за профессионального музыканта…

Но вернемся к философской деятельности Астафьева. С определенной точки зрения жизнь Астафьева после «возвращения в философию» оставляет двоякое впечатление. Он стал автором многочисленных работ по теоретической философии, психологии, этике и эстетике, принимал самое активное участие в работе крупнейшего философского общества России (Московского психологического общества) и крупнейшего философского журнала «Вопросы философии и психологии». Но при этом Астафьев так и остался скромным приват-доцентом, получая в конце жизни мизерное годовое жалованье и даже не выхлопотав пенсиона за долговременную службу. По мнению Николая Грота, все это связано с характером Астафьева: «с его детскою непрактичностью в делах, с его абсолютным неумением устраивать свои личные дела, с его философской правдивостью, неумением льстить, заискивать и достигать выгод». Насчет «детской непрактичности» не вполне понятно; чуть выше, говоря о роли Астафьева-цензора, Грот восклицает: «И сколько раз его просвещенное и сочувственное посредничество спасало журнал от случайных недоразумений и неприятностей!» [13: 117].

На мой взгляд, дело не в том, что Астафьеву не удалась карьера. Когда мы познакомимся с его взглядами, мы увидим, что постоянным объектом его критики является утилитаризм, культ выгоды, пользы, расчетливости. Все это было глубоко чуждо убеждениям Астафьева, а жил он согласно своим убеждениям.

Ничто в образе Петра Евгеньевича Астафьева, сохранившемся в воспоминаниях современников, не обнаруживает черт, обычно порождаемых неудачами, связанными с карьерой и престижем; не проявлял он в повседневной жизни и какого-либо «идейного» фанатизма. «Это был в высшей степени живой, сердечный, удивительно чуткий и отзывчивый человек, истинно просвещенный и многосторонне образованный, и притом человек русского ума и характера» [17: 145] – пишет один из участников «астафьевских пятниц», литературно-музыкальных вечеров, на которые Астафьев приглашал своих учеников и знакомых. В частности, эти вечера посещал Константин Николаевич Леонтьев (1831–1891), о котором тоже пойдет речь ниже.

Нельзя не добавить, что и Н. Я. Грот, наградив Астафьева эпитетом «неудачника», набрасывает совершенно иной человеческий облик. Говоря о работе Московского психологического общества, он пишет: «Редкое заседание проходило без участия П. Е., редкие прения – без умных, полных содержания, одушевления и искреннего увлечения, проникнутых глубокой эрудицией и, в то же время, почти всегда благодушных, по отношению к оппонентам, возражений П. Е. Когда появлялся в заседании П. Е. Астафьев, можно было заранее сказать, что прения и беседы, даже по поводу скучной темы, будут интересными и содержательными» [13: 116].

И еще одно замечание Грота, тогдашнего главного редактора «Вопросов философии и психологии», заслуживает упоминания. Грот выражает недоумение, почему Астафьев «не сделал никакой карьеры», «несмотря на совершенно консервативные политические и религиозные убеждения». Но в том-то и дело, что консервативные, а точнее, национально-русские убеждения в России вознаграждались весьма редко, тем более, что вознаграждение зависело не столько от прямой воли монарха, сколько от чиновников различного ранга, в большинстве своем либерально (если не прямо русофобски) настроенных. К их числу принадлежал, кстати, и Матвей Михайлович Троицкий (1835–1899), в 1880-ые и в начале 1890-х годов декан историко-филологического факультета, в состав в которого входила и кафедра философии. В. В. Розанов прямо называет этого позитивиста – нигилистом [18: 28]. Ждать от него достойной оценки педагогической и научной деятельности Астафьева было бы наивно.

Впрочем, личность Астафьева, его духовная сущность – запрещала ему добиваться, как выражается обыватель, положенного. Мысли Астафьева были заняты другим. Он мечтал об издании собственного журнала и незадолго до смерти получил право издавать еженедельник «Итоги», название которого указывает на его цель: регулярно подводить итоги русской культуры, русской духовной жизни во всех ее основных проявлениях.

Но преждевременная смерть подвела черту под его собственной жизнью в этом мире. 7 (19) апреля 1893 г., в возрасте 46 лет, Петр Евгеньевич Астафьев скоропостижно скончался от «кровоизлияния в мозг», то есть инсульта.

Некролог все того же Грота кончается словами, несколько неожиданными для приятеля Вл. Соловьева, этого злейшего противника Петра Астафьева (см. ниже). Николай Грот выражает убеждение в том, что П. Е. Астафьеву суждено «занять со временем видное место среди родоначальников самостоятельной русской философской мысли» [13: 121], подчеркивая, что это является его личным убеждением.

Прошел век с четвертью, а предсказание Н. Я. Грота в должной мере еще не исполнилось. Будем надеяться, что ждать осталось недолго. Но будем помнить и о том, что сам П. Е. Астафьев жил не в ожидании успеха, а следуя своему любимому девизу (см., например, [19: 175]):

Fais que dois, advienne que pourra – делай, что должен, и будь, что будет.