Текст книги "Реки помнят свои берега"

Глава 15

– В прошлом такого не случалось, – озабоченно мял в руках шапку Фёдор Максимович, склонившись над волчьими следами на первом снегу.

Подобных отпечатков в лесу он повидал немало. Но чтобы волки топтались около огородов…

– Может, бешеный? – предположил присевший рядом Васька.

– Бешеный – это не так страшно, – не разделил тревогу внука дед. Морозец прихватывал, и он вернул шапку на голову. – С него, как с больного человека, что возьмёшь? Он же не охотится, он просто кусает кого ни попадя и бежит дальше. А через полгода сам помрёт. Хуже, если матёрый повадился. С таким сладить – танк из ружья легче подбить.

– Ну и что там? – попросила известий стоявшая за оградой сваха. Это она услышала рано утром тревожное мычание скотины, а когда Пётр беспомощно развёл руками перед истоптанным снежным настом у штакетника, поспешила к Фёдору, уговорила прийти хотя бы глянуть на ночные следы.

– А может, всё ж какая-нибудь бродячая собака? – попробовала усомниться сваха.

Убеждая больше сваху, чем себя, Фёдор Максимович выбрал отпечаток поотчётливее, достал из коробка спичку и положил её поперёк следа. Кто охотился на волка, знает: если боковые пальцы не доходят до передних и в это расстояние ложится спичка, то собака исключается.

Глянул на сваху – понимаешь? Та не понимала, и Фёдор переключился на отпечаток левой передней лапы. На ней отсутствовали два пальца, и это оборачивалось ещё более худшими предположениями: значит, волк уже побывал в капкане, а недобитки в десятки раз злее и осторожнее.

– Васька приведёт Тузика, привяжешь возле хлева, посторожит, – единственное, что мог пока предложить Фёдор Максимович. Отмахнулся от приглашения зайти и поесть горячего, увёл и внука: – Пора за уроки браться.

– А может, всё же пробегусь по следу, – кивнул внук в поле, прилаживая на плече двустволку. Хотя понимал: поход по следу становился бессмысленным и потому, что поднялся ветерок и дым из труб потянулся в сторону леса. Для зверя, живущего запахами и слухом, – лучшее подспорье в борьбе с человеком. А вот дней через шесть-семь, когда волк обойдёт по кругу свой охотничий предел, свахе надо будет поостеречься…

– Да пусть они с Анечкой у нас хоть зиму переживут, тебе же легче будет, – в который раз попробовала уговорить сваха отпустить к ней внуков.

– Они не бедствуют, – успокоил Фёдор, направляясь по собственным следам с огорода. Снега начерпал в валенки ещё первый раз, сейчас, как ни осторожничал, добавил. Это волк бежит ровной строчкой, да и стая может пройти след в след, как один зверь. А человеку, прежде чем набить тропку, надо сначала замерзнуть, потом вспотеть…

Вспотел Фёдор Максимович ровно через неделю, когда прибежал на крики Мани и увидел в огороде труп растерзанного Тузика. Обычно волки хватают жертву за брюхо, выпускают кишки и оставляют околевать. Но пёс, привязанный на цепь, не смог убежать, отбивался до последнего и потому оказался изрезан клыками весь.

– Не смотри, – Фёдор Максимович положил ладонь на голову оказавшейся рядом Анютке.

Но внучка и без просьбы закрывала ладонями глаза.

– Беги позови Ваську.

– Я б-боюсь одна.

– Ты уже большая девочка.

– Н-ну и что. Б-большие т-тоже б-боятся.

«Твоя правда, девка», – согласился Фёдор Максимович, лаской успокаивая девочку. Васька тоже здесь не помощник, просто внучке надо чем-то заняться, отвлечься…

– А ты чего у бабы Мани делала?

– Ф-ф-фольклор с-собирала.

– Чего?

– П-песни с-с-старинные. В-вера С-с-сергеевна п-просила…

– Брось заикаться.

– Х-хорошо.

– И не бойся, беги домой. Ваське можешь ничего не говорить. Сам похороню. Беги-беги, я буду глядеть за тобой до хаты.

Аня сначала медленно, а потом что есть силы побежала по дорожной санной колее. На повороте около родного дома оглянулась. Фёдор махнул рукой – беги дальше. Но остаться без пригляда даже на малом расстоянии девочка побоялась и свернула к вышедшей подметать крыльцо Оксане.

«Ну и ладно», – успокоился за внучку дед. Пётр, конечно, хорош, что додумался выпустить девку из хаты. Ума как не было, так и не появилось. А ещё просят, чтобы внуки пожили у них. Загубят ребят и сами не заметят, когда и почему.

Вернулся во двор сватьёв. Пётр, выбежавший на визг собаки с вилами, так и держал их, словно винтовку. Стрелок хренов. Маня пересчитывала кур в хлеву.

– Прибрать к земле надо, – кивнул Фёдор в полуоткрытую калитку, через которую виднелся окровавленный Тузик. Зимой калитки на огород не закрываются – откапывать их после каждого снегопада ни резона, ни силы нет. Но теперь, видимо, придётся, раз повадились незваные гости. А судя по следу, приходил опять куцепалый.

Сват нырнул в хлев за лопатами. Фёдору подал совковую – разгребать снег, себе оставил штыковую – долбить землю. Вроде по справедливости.

– Ломик захвати, – посоветовал Фёдор Максимович.

Пётр никогда не отличался говорливостью, после отсидки ещё больше замкнулся, а уж при свате и вовсе молчал. Но совету внял. А Маня как переводчица между немым и нетерпимым вынесла старенькую клеёнку с кухонного стола:

– Не на себе же нести.

Разложили исполосованный кухонными ножами цветастый квадрат рядом с бездыханным, исполосованным теперь уже волчьими клыками, собачьим телом. Пётр вознамерился перевалить околевшего Тузика на волокушу лопатой, но Фёдор не побрезговал стать на колени, переложить окровавленного пса на подстилку руками. Но когда уже сват взялся за края клеёнки, чтобы нести собаку на весу, Фёдор махнул рукой – лучше волоком.

Некоторое время за стариками тянулась по снегу кровавая строчка, но мороз быстро прихватил потревоженную рану, и дальше по снежному покрову пошла лишь слегка примятая волна: Тузик рос хотя и балованным на еду, но в хорошую собаку не вымахал. Так что против полусотни налитых зверством волчьих килограммов, снабжённых клыками, ему изначально было не устоять.

«Сам привёл, сам привязал, сам тащу хоронить», – корил себя Фёдор. Пётр своей вины в гибели собаки не видел, выбежал на визг Тузика сразу, только надел шапку да схватил на крыльце вилы. Но любое прегрешение на земле, видать, изначально определялось сватом ему в вину.

До лога, где закапывали павшую скотину, не дошли, выбились из сил около заброшенных силосных ям.

– Тут ему тоже будет неплохо, – определился Фёдор. Тузик не от болезни умер, опасности инфекции нет, и смысла идти к скотомогильнику не имелось. – И приметно.

Подыскали местечко повыше, оглядели околевшего Тузика, примеряясь к размерам ямы. Снега на возвышенности оказалось немного, раскидали быстро. Дольше вырубали будылья прошлогодней травы: земля звенела, не пуская в себя лопаты.

– Без лома не пойдёт, – сменил инструменты Фёдор. С гаканьем ударил несколько раз в одну и ту же лунку, но взял слишком частый темп. Остановился передохнуть. Пока шапкой утирал пот со лба, что-то вспомнил. Хотел промолчать, но не сдержался: – Вот так же в войну по зиме мы хоронили в лесу и своих.

Сват, подбиравший за Фёдором отколовшиеся земляные комочки, замер. Поднял голову. Наверное, впервые за все послевоенные годы взгляды их встретились, и Фёдор увидел в глазах родственника столько бездонной боли, что пожалел о сказанном. Собственно, он и не намеревался упрекать Петра за прошлое, просто мёрзлая земля сама напомнила, как вгрызались в неё штыками партизаны по печальным поводам…

Но то ли смерть собаки взбудоражила Петра, то ли в самом деле когда-то наступает предел человеческому терпению, но он поднял лопату и, оскалившись, пошёл на Фёдора. Тот от неожиданности отшатнулся, оступился, упал.

– Ну что ты от меня хочешь? – затряс над ним лопатой Пётр. – Всю жизнь ты мне отравил своими попрёками. Все люди вокруг как люди, один ты…

– Да ладно тебе, – сконфуженно бросил Фёдор, стараясь подняться. Едва удалось, поднял ломик – вроде вооружился. Желание продолжать разговор исчезло, но чтобы оставить последнее слово за собой и затушевать страх, возникший от нежданного поступка Петра, поставил свата на причитающееся ему в истории место: – Я тебя в полицию не гнал.

Ещё вчера Пётр промолчал бы, но сейчас лопата не опустилась даже перед ломом.

– Суд определил, что я не сделал ни одного выстрела. Ни одного!!! А за остальное отсидел. Отсидел, понимаешь! – кадык на худой небритой шее Петра задёргался, выдавая близкие слёзы. – И лично тебе я ничего плохого не сделал. Ничего! А вот твой Иван…

– Что Иван? – опешил Фёдор.

– А на чьей совести смерть моей дочери? Что делаешь круглые глаза? Зачем он потащил её в Чернобыль? Всё героями хотите быть?

Ненароком получилось, что попрекнул и Егоркиной Звездой Героя. Фёдор встрепенулся ответить, но сват не останавливался, продолжал выворачивать наизнанку душу обоим:

– А зачем отваживаешь внуков от нашего дома? Они ж одинаково как твои, так и мои! – слёзы не удержались в глубоких тёмных впадинах глаз, пролились на длинные отвислые щеки. – Хотя знаю. Все знаю – ты мстишь за Маню! Думаешь, секрет, что сам хотел её взять? А она пошла за меня! Да, за меня, потому и… потому…

Не стал уточнять, швырнул лопату, развернулся и пошёл к селу – сухой, сгорбленный. Увидев, что ступает в следы заклятого врага, перешёл на целину.

– Да ты что, погоди, – прошептал Фёдор, не ожидавший подобного взрыва эмоций.

Но не для того выплескивал наружу боль Пётр, чтобы снова возвращаться к унижениям. В тот страшный сорок первый год, когда одноклассники Фёдор Буерашин и Пётр Климчук разошлись в разные стороны. Неужели у них, проживших жизнь, породнившихся и потерявших самых близких людей, вместе хоронивших безвинного пса, попытавшегося спасти их от общего врага, всё повторяется?

Беззвучно плакал, бредя по снегу, Пётр. Скрежетал оставшимися зубами у могилы собаки Фёдор. И были согласны в том, что война в их судьбах – ерунда позапрошлого снега. Просто Пётр вслух сказал о самой большой тайне, которую Фёдор хранил всю жизнь и ни разу не показал на людях, – о его любви к Мане…

– Ты что? Что один? – встретила та мужа у ограды. – А где сват?

– Жив твой Фёдор, – оттолкнул старик сначала прихваченную снегом калитку, потом жену. Маня прикрыла ладонью рот, сдерживая вскрик, но поспешила следом в хату: слишком незнакомы были, а потому пугали вид и состояние мужа. А пуще всего – слова о Фёдоре. – Чтоб его ноги и близко у нас не ступало, – не оборачиваясь, приказал Пётр. – Санки брала у него? Сегодня же свези обратно.

Хлопнул дверью перед носом.

– Господи, – перекрестилась Маня. – С немцами уже примирились, а меж собой всё лаемся…

Отыскала глазами санки у ступенек крыльца. Не брала их – Анютка привезла сама:

– Бабуль, с ведром в руках – идти надрываться, а тут поставил флягу на саночки, и за одну поездку управился с водой на целый день.

Согласилась. Пётр не шибко-то крутится по хозяйству, по утрам ещё хорохорится, а чуть вихлянётся – и ладнает втихаря шерстяной платок на поясницу. Трудно без санок будет. Но и ослушаться – себе дороже, муж вроде тихий-тихий, а флягу под горячую руку враз опрокинет в снег…

Прислушалась, что творится в хате. Тишина. Пётр отличался спокойным и отходчивым нравом, и, чтобы не взрывать его, торопливо направилась с санками к внучке, надеясь разминуться с Фёдором, пока тот не вернулся от Тузика. Со свадьбы избегала глядеть в эту сторону улицы. Думала, стерпится с Петром, забудется всё остальное. И ведь прожили жизнь, не насмешив людей. Да ещё и детей нарожали. Она – себе, Фёдор – себе. Стерпелось, но не слюбилось…

– Б-бабушка, – услышала голос Ани.

Внучка махала ей с крыльца родного дома, на которое после похорон дочери и зятя Маня не ступала ни разу. Фёдор дал понять через людей, что дом переходит к внукам, которых определил жить до взрослости у себя. Как будто они с Петром позарились бы на детское. Да и не шли ноги туда, где сомкнулись глаза дочери…

Остановилась около калитки:

– Домой пойдёшь? Я санки везу.

– П-пойду. П-подожди меня.

Внучка воротилась в дом за пальтишком, а вместо неё вышла новая постоялица. Не погребовала, спустилась со ступенек, подошла поздороваться.

– Может, зайдёте? – предложила на всякий случай. А когда Маня, как и все прошлые разы, отказалась, шёпотом поведала: – У Анюты какой-то нервный срыв. Рыдает, как взрослая. Может, надо полечить чем от испуга?

Обговорить не успели – выбежала Анна, вновь разрыдалась и уткнулась бабе в тужурку.

– Т-ту-у-узик… Ба-абушка, к-как он е-е-его-о-о…

– Не плачь, детка, не надо, внуча. У дедушки Феди есть ружьё, и серый своё получит.

– П-правда?

– Правда. Пойдём потихоньку домой, а то Васька без завтрака сидит. Ребята – они такие, что без женских рук никак в этой жизни не будут ни сытыми, ни обстиранными, ни умытыми, – махнула при этом учительнице рукой – до свидания, мы пошли. А сама всё шептала и шептала безостановочно: – Ты тут про праздники давеча спрашивала, так я вспомнила ещё один. «Кукушкины слёзки» называется, расскажу потом. Хороший праздник, девичий. Как раз под тебя скоро подойдёт, там девочки двенадцати лет хороводятся. И песни вспомню, в нём много песен. А Вера Сергеевна молодец, что собирает приметы и праздники, и вам оглянуться будет на что. Ты, наверное, тоже станешь учительницей, когда вырастешь? Кем хочешь быть?

– У-учителем.

– Вот и умничка, вот и ладнушки. На санках хочешь повезу? Ну и правильно, уже большая, это маленьких возят. Васька не обижает? Ох, Анна, глаз да глаз за ним надо держать. Связался, дурак, с такими, которые на кусок хлеба не поторопятся, лучше украдут. Так что ты его без своего догляда не оставляй, приструнивай. Погоди, дай раздышусь, а то за тобой не угнаться. Ты у меня девка легконогая, но надо бы валеночки новые справить. Или уже к весне дело? Покажешь, какие сапожки остались с осени? А пенсию принесут – пойдём вместе в магазин, примерим какую ни есть обновку. Или даже в Суземку на рынок съездим, там выбор богатый. Сядем на автобус, я пенсионерка, ты дитё – вот бесплатно и доедем, в хозяйстве не убудет. Поедем, как потеплеет?

– Д-да!

– Значит, договорились. А вон и Васька крыльцо метёт. Уж не заболел ли – веник в руки взял? Теперь добежишь сама? Держи санки, чтобы мне не чекалдыкать с ними обратно. А завтра привезёшь, я как раз тесто на блинчики замесю. А дедушка Федя сейчас придёт. Замёрзнет, небось, а ты поставь ему чай кипятиться. Справишься?

– Д-да.

– Беги, а я постою.

Затирая следы санками, внучка побежала к дому. Правильнее было остаться с девочкой до прихода Фёдора, но с ним пока и впрямь лучше не встречаться. Что наговорили друг другу мужики, лучше сначала услышать от своего. Любимый иль вынужденный, но мать приучала с девок: почитай мужа своего, как крест на церкви. Благодаря этому и жизнь сладилась, и не на её краю менять привычки…

Дождалась, когда Аня добежит до брата и примется рассказывать про Тузика. Конечно, про него, потому что не стало для внучки на земле большего горя, чем смерть собаки. Белолобым щенком привёз Тузика из Брянска Иван в память о себе, когда навсегда выписывался из больницы по безнадёжности. Последняя ниточка оборвалась, да ещё так страшно.

– А чего заикаешься? – как ни был удручён известием о гибели собаки Василий, а подумал о живых.

– Н-не з-знаю. Р-рот не г-г-говорит. Н-надо к б-бабке Ал-лалылихе, улёк вы-иливать.

Зойкина бабка жила тем, что лечила от заговоров и заикания. Зажжёт свечу, поводит кружкой с водой вокруг головы, пошепчет на неё чего-то, а затем выливает в посудину растаявший воск. По причудливым формам, принимаемым им, и разгадывает, от чего пришёл испуг. У Аньки наверняка получится пасть волка. Так это и без шептания ясно, и необязательно отдавать за это ворожее кусок сала или десяток яиц.

– К бабке, бабке… – пробурчал Василий. Не сало, конечно, жалел, а с Зойкой не хотел встречаться, если заставит дед вести сестру на лечение. – Погоди тут, в дом зайдёшь, когда позову. Домети пока, – вручил сестре стёршийся веник.

Сам скрылся за дверью. В серванте отыскал фонарик, в шкафу – белую простынь. Укутался в неё. Задёрнул шторы, создавая темноту. От ребят слышал, что клин надо вышибать клином: тех, кто заикается от испуга, следует напугать ещё раз. И как можно страшнее.

Крикнул сестре:

– Заходи.

Едва Анна с белоснежной и слепящей улицы шагнула через порог, Васька бросился на неё с включённым фонариком, заорав и замахав балахоном. Сестра от ужаса отшатнулась, ноги у неё подкосились, и она рухнула на пол, безмолвно хватая ртом воздух.

– Ну что, полегчало? – склонился над ней Васька.

Анька лишь мычала, бессильно отстраняясь от брата, как от исчадия ада.

– Ну скажи, скажи что-либо, – просил Васька, сам перепугавшись: не переборщил ли? Правду говорили ребята или сочинили брехню на ходу? – Ты можешь говорить? Ну хотя бы позаикайся!

Аня продолжала лишь мотать головой. Во дворе послышались шаги деда, и Васька бросился отдёргивать шторы, прятать простыню. Поднял сестру, притащил на диван и показал кулак: молчи.

– Что тут у вас? – с порога почуяв неладное, спросил дед.

– Ничего, – пожал плечами Васька. Скосил глаз на сидевшую в оцепенении сестру. Вытер пот на лбу: – Анька про Тузика рассказала…

– Отнеси сватьям лопаты и ломик, – приказал дед. – И санки наши забери.

– Баба Маня уже привезла.

– Ага, сами догадались. Ну и ладно. Иди, что стоишь.

Васька разрывался надвое: и хотелось из-за Аньки смыться из дома как можно скорее, и страшился, что та без присмотра скажет или покажет деду, почему стала немой. Выходя, попросил сестру взглядом: пока ничего не говори. В смысле ты, конечно, заговори, но ничего не рассказывай. Я же хотел как лучше.

Глава 16

– И как служба?

«Кап-раз», даже если и хотел выразить сочувствие Егору, добился обратного. Уж ему-то не предугадать настроение бывшего подчинённого! Но раз командир отыскал его в выходной день, предложил погулять в Сокольниках и поинтересовался службой – пора потирать руки? Курок, надолго оставленный во взведённом состоянии, или заклинивает, или у него происходит самопроизвольный спуск…

– Руки-то чешутся по настоящему делу? – считал, как с листа, мысли Егора «Крокодил».

Ладони вообще-то хотелось потереть от мороза, потому что конец ноября не баловал теплом, а от прошлой зимы осталась одна перчатка – вторые народ теряет так же часто, как и зонтики. А вот командир внимания на холод не обращал, хрустел себе промерзшими с краёв лужицами на дорожках да покуривал. В какие-то мгновения он забывался в своих думах настолько, что Егор чувствовал себя рядом с ним лишним. Но едва делал неосторожное движение, выпадавшее из ритма, «Кап-раз» встряхивался, оглядывался вокруг и закуривал новую сигарету. Вне сомнения, всё шло к тому, что прозвучит приказ. На что?

– В Белоруссии бывал? – вдруг поинтересовался командир.

– Пролётом, проездом.

– В начале декабря планируется встреча Ельцина и Шушкевича. В Минске.

Егор слышал о её подготовке, но мало ли с кем встречается Президент России. Имеет право. Но только и командир спецназа ГРУ о лишнем, второстепенном заводить разговор не станет. Пришло время «Х»? И что ещё не сделано в этой жизни? Кому, чего и сколько должен? Эх, Героя не успел получить. Лучше бы вообще не всплывало это представление…

По телу пошла мелкая дрожь, и Егор, согреваясь, глубоко засунул руки в карманы полупальто. Сжал там кулаки. Но плечи всё же передернуло от озноба, и «Кап-раз» внимательно посмотрел на него сбоку. А что смотреть? Чай, не каждый день выходишь на остриё копья, которое… Которое – что?

– Мне напрашиваться на мероприятие? – дал понять Егор свою готовность действовать. Но при этом хотя бы чуть-чуть заранее знать, что от него потребуется.

Командир остался доволен реакцией.

– Встреча планируется в Минске, но белорусам прошла команда готовить резиденцию и в Вискулях, это небольшой охотничий домик в Беловежской Пуще. И не на двоих – Кравчук из Украины ожидается тоже.

Судя по сказанному, Егору доставалась роль информатора. Слово для гражданских крайне пренебрежительное, тянет на «стукача», зато для разведки первичные сведения – это ключ для дальнейших действий. Правильных действий.

– И что они могут нашептать друг другу? – осторожно начал выуживать уже для себя информацию капитан.

«Грушник» растёр уши, то ли согревая их теплом ладоней, то ли невольно намекая, что о разговоре не должен прослышать ни один человек. Ответил, словно зачитал справку:

– Анализируй. В августе Ельцин издаёт Указ и переподчиняет себе всю исполнительную власть СССР, включая Министерство обороны, МВД, ГКБ, печать, правительственную связь. Бред, но Совету Министров РСФСР предоставляется право приостанавливать любое распоряжение кабинета министров СССР. В октябре под юрисдикцию России переходят вся наука и высшая школа СССР. Ноябрь. К России переходит Госбанк, вся прокуратура, включая военную. Продолжать?

– Скоро от СССР останется только должность Горбачёва, – согласился спецназовец.

– В состав российской делегации вкупе с Ельциным включены Бурбулис, Гайдар, Шахрай, а как они ненавидят советскую власть, говорить излишне. Ориентирован на Запад Шушкевич. Референдум на Украине вообще прошёл в пользу отделения от СССР, и Кравчук с этого конька теперь не слезет. Так что желательно знать обстановку на встрече из первых уст.

– А Горбачёв что?

Усмешки командира в усы хватило, чтобы Егор сам же и ответил себе: с Президентом страны каши не сваришь. Если не пересолит, то сожжёт.

– Против Горбачёва и играют. А он сопли жуёт. Поработай.

Что ж, приказы иногда отдаются и вот так обыденно, без стойки «смирно» и металла в голосе. Тем более «Кап-раз» уже и не командир Буерашину, и вообще – не дело Главного разведуправления Генерального штаба расшифровывать словоблудия политиков. Спецназ – он там, где война, где реальный противник…

– Сам ни при каких обстоятельствах в одиночку ничего не предпринимай. Но когда вернёшься – встретимся.

В конце аллеи показались мужчина и женщина, и, увидев их, «Кап-раз» протянул руку для прощания и поспешил на новую встречу.

Егор в задумчивости вернулся в общежитие. Значит, никаким наконечником никакого копья ему не нужно становиться. И ни к чему особенному можно не готовиться. Радоваться или огорчиться? Солдат на войну не напрашивается, но и отказываться от неё погоны не позволяют.

От дум оторвала постучавшая в дверь комендантша:

– Вас к телефону.

– Я обещала появиться, здравствуйте, – услышал он тихий женский голос. Ира? А она умолкла. Одно дело – ею восхитились при первой встрече, и совсем другое – возобновить отношения, которые, собственно, и не начинались…

– Вы где? Мне куда бежать? – заторопился Егор, до конца не веря звонку.

– Если успеете, в 18 вечера на «Маяковке», – поддержала тон Ира.

Через пять минут Егор уже шерстил магазины в надежде купить подарок. Однако на полках красовались выложенные кремлевскими стенами банки килек в томате, для разнообразия прерываемые батареями из бутылок с уксусом. Какая шоколадка, мужчина? Какая коробка конфет?! Цветы?!!

Метро утопало в мусоре: город, погрязший в политике, обречён утонуть и в грязи. Теснясь ближе к теплу и свету, старушки выставляли на куски картона банки с закрутками, самодельные лепёшки и булочки, старые вещи. Мелькали бутылки со спиртным. Попрошайничали дети и «синяки», как прозвали бомжей. Москва пыталась выжить, дотянуть до тепла и подножного корма. Днём она ещё водила по улицам толпы протестующих, а вечерами обнаруживала, что жизнь от митингов лучше не стала, зарплаты не прибавилось, а на витрины магазинов наклеивались всё новые и новые образцы блекло-зелёных талонов, по которым, предъявив столичную прописку, только и можно было получить масло, колбасу, крупы, табак, спиртное. Людьми потрошились кладовки, перебирались вещи и летние заготовки – перепродать второстепенное, чтобы перекупить нужное. Но утром вновь слушали, где и чей митинг. И бежали поднять флаг, транспарант, написанный от руки лозунг. Или влиться в общий хор голосов с единым и главным как у демократов, так и у коммунистов лозунгом – «Долой!»

К вечеру круг замыкался: картонки с призывами отправить Ленина на свалку, Ельцина на помойку, а Горбачёва отдать под суд вновь ложились в месиво около входов в метро. На них становился размокшей обувкой митинговый электорат и вновь выгадывал копейки на прокорм.

Прояснялось очевидное: чтобы народ взревел в яростной натуге, не хватало только спички, лозунга, клича. Однако ни у Горбачёва, ни у Ельцина, ни у Зюганова, сцепившихся в мёртвой хватке за власть, не хватало перевеса сил на решительный рывок к финишной ленточке. Словно кто-то оберегал Россию от безусловного лидера, готового повести народ на баррикады. Но поскольку противостояние без результата бесконечно продолжаться не могло, то победа гарантировалась тому, у кого окажется больше коварства.

А Егору нужен был всего лишь букет цветов. Хотя бы одна гвоздичка – за всё царство-богатство, что скопилось в портмоне.

Но, видать, слишком неходовой товар потребовался ему. Баловство среди всеобщего безденежья. Потому что среди ломаных, плотных рядов торговцев желающих промышлять цветами не наблюдалось. Бросился вдоль скользкой улицы и, наконец, увидел желаемое: около пельменной стояла девушка с хиленьким, привёрнутым в газету букетиком розовых гвоздик. Скорее всего, ей самой кто-то подарил их, но Егор набрался наглости:

– Извините, вы не могли бы мне продать цветы?

Губы девушки скривились в такой презрительной усмешке, что Егор сложил в мольбе руки:

– Извините, просто очень нужно было. Доброго вечера.

Теперь требовалось хотя бы не опоздать к назначенному времени.

– Я без цветов. Но хотел, – признался Ире, вбежав минута в минуту в центр зала «Маяковской».

Она сама выбрала это место, даже уточнила – «под самолётом», и благодаря этому Егор поднял голову и рассмотрел мозаику под сводами станции: аэропланы, катера, парашютисты. Куда бежим и зачем? Что вокруг?

– Зато такой точилки у вас точно нет, – он протянул ей обыкновенное лезвие, легендарную «Неву», способную пилить брёвна, но предназначенную почему-то для мужского бритья.

– Такой нету, – согласилась Ира. Но улыбнулась лишь на мгновение.

– Что-то случилось? – передалось её волнение Егору. Как всё же мало он знает Иру! Настолько мало, что не может предположить, в чём она нуждается.

– Не смертельно, но малешко есть, – Ира взяла его под руку, развернула в направлении эскалатора, вывозящего пассажиров из подземного благолепия в реальную жизнь.

Что оказалось удобным при свидании на «Маяковке» – очень много крутых ступенек для выхода на улицу. И тот не джентльмен, кто не поддержит спутницу под руку. Её можно не выпустить и на тротуаре, потому что улицы давно никто не скоблил от наледи.

– Мы прогуляемся немного? – попросила Ира, слегка прижавшись к Егору. И не успел он перевести дыхание от такой нежданной близости, попросила: – Я могу с тобой посоветоваться? – неожиданно перешла она и на «ты», выказывая высшую степень доверия.

Остановилась, чтобы посмотреть в глаза попутчику. Егор неуверенно улыбнулся, заправил Ире под берет выбившийся локон. Так ухаживают за детьми, для которых пропажа любимой игрушки становится вселенском горем. Какое горе заставило её позвать практически незнакомого мужчину? Но он готов свернуть горы, остановить движение на Тверской…

– Знаешь, меня познакомили с одним шведом…

Швед? Били их под Полтавой…

– Что швед? – встрепенулся, боясь, что Ира неправильно расценит его улыбку. Он готов говорить хоть о шведах, хоть о Петре Первом, лишь бы оказаться полезным.

– Он… предложил мне выйти за него замуж.

– Но ведь вы… ты замужем! – ничего не понял Егор. – Разводишься?

– Нет. То есть… да. Я и хочу с кем-то посоветоваться. Проговорить ситуацию. Подруги поддержат безоговорочно, а из мужчин… Из мужчин выбрала тебя, раз Максим опять на какой-то войнушке бегает. Куда пойдём? – оглядела перекрёсток.

Удобнее было идти по Тверской, ветер в таком случае дул в спину. Но название улицы, приютившей «ночных бабочек», в сочетании со шведским замужеством Иры заставило свернуть на Садовое кольцо. Около Военно-политической академии негр в советской морской форме скороговоркой объяснял туристам, как лучше пройти к Патриаршим прудам.

– А кде вы так хорошо научились коворить по-русски? – судя по акценту, туристы приехали из Прибалтики, и до них не могло дойти, как можно негру прекрасно знать городские закоулки и бойко изъясняться великолепным разговорным языком. Они пятьдесят лет в Союзе, а язык ломается до сих пор.

– А у нас в Рязани все так хорошо говорят, – удивился в свою очередь вопросу негр-моряк. Отдал честь застывшим прибалтам и направился в академию[19]19
  Ира и Егор, скорее всего, встретили Джона Петерса, героя фильма «Цирк» – он в самом деле родился в Рязани в семье оставшихся в СССР артистов цирка, окончил военно-морское училище, стал поэтом.


[Закрыть].

– Мне бы выучиться так по-шведски, – вернулась к своей проблеме Ира.

– Для… – подвиг её к продолжению разговора Буерашин.

– Я хочу ребёнка.

У людей есть удивительная способность – после «а» не говорить «б», заставлять собеседника задавать всё новые и новые вопросы. Только вот с Ирой тема слишком интимная, семейная…

– А… здесь? А муж?..

– У меня, к сожалению, не может быть детей. Пока… пока не пройду курс лечения. Мы поменяли с мужем трёхкомнатную квартиру на однушку в «хрущёвке»…

– Я тебя искал по старому адресу…

– Пустили все деньги на врачей, но… у нас в стране пока нет той методики, какая существует в Швеции. А если я выйду за господина Оберга, то как подданная Швеции буду лечиться практически бесплатно. В этом суть.

– А потом?

– Потом мы снова разойдёмся, и я вернусь к мужу.

– А он знает об этом?

– Пока нет. Этот вариант предложил сам господин Оберг, и… я не знаю, что делать…

Помолчали. Слишком деликатная тема. А ведь Ира ждёт совета. Точнее, поддержки…

– А ему, шведу, какая при этом выгода?

– Ему тоже нужна фиктивная русская жена, чтобы начать бизнес в России.

– Но он… не обманет?

– Не знаю.

– Думаю, что своей жене я бы разрешил подобное, – совсем не уверенный в этом, сказал Егор то, что хотела услышать Ира. Но, конечно, никому бы он её не отдал! Ни шведам, ни самому Петру Первому!

– Плохо, что я не твоя жена, – искренне ответила Ира.

Егор застыл на месте, взял её за плечи, повернул к себе. Поняв, что может сейчас услышать, Ира замотала головой, умоляя молчать – слишком много на неё навалилось, слишком многое ей придётся решать самой. Попросила лишь:

– Ты только никуда не пропади, как Максим.

– Только на чуть-чуть. Туда и обратно.

– Не в Швецию, случаем? – свет клином сошёлся Ире на этой Скандинавии…

– В какие-то Богом забытые Вискули.

Господи, а Вискулей-то этих оказалось – три запорошенных снегом деревянных коттеджа, банька, хозблок да сам охотничий домик, построенный в 1957 году по указанию Никиты Хрущёва. И двигала им не блажь, но зависть, когда во время визита в Югославию его вывезли на охоту. Организация отдыха превзошла все ожидания, и Хрущёв, не сделавший ни одного промаха, возжелал заиметь что-либо подобное в СССР.