Текст книги "Князь Святослав"

– Князь! Он был безмерно счастлив, я думаю, он испытал сладчайшую восхитительность этой минуты, когда его провозглашали наместником Бога на земле. Солдаты, подготовленные заранее, восторженно приветствовали нового василевса оглушительными криками: «Многая лета священному Никифору Августу! Многая лета непобедимому богоподобному василевсу, да храни его Господь!» И все это потонуло в возгласах, еще более громоподобных: «В столицу! Как можно скорее в столицу!»

Обо всем этом узнали в Священных палатах только после того, как прочитали письмо Никифора столичным жителям: «Я ваш василевс, поставленный опекуном над царями самодержцами до их совершеннолетия. Я иду в столицу, примите меня как государя, и я сохраню за вами должности и чины ваши и новыми вас награжу. В противном случае вы погибнете от меча и огня».

Вринга приготовил столицу к сопротивлению. Расставил на стенах войско, завалил ворота, собрал от берегов Босфора и Пропонтиды все суда в Золотой Рог и затянул цепями порт.

Никифор остановился по ту сторону пролива и стал ждать. Ждать пришлось недолго. Вдруг в столице вспыхнуло восстание в защиту нового василевса. Богач купец евнух Василий, до того обзывавший Никифора «окаянным и смердящим стариком» и поклявшийся отдать жизнь за царицу Феофано и ее сыновей, перепугался страшно. И, убежденный в силе и успехах Никифора, вдруг переметнулся на его сторону и вывел на улицу три тысячи своих рабов и провозгласил василевсом Никифора. Три дня он бился с отрядами Вринги. Его дом в это время был разграблен, слуги убиты. Василий взял порт и двинулся навстречу новоявленному императору. Оттуда Никифор направился торжественно в царский загородный дворец.

Кто только что вчера и сегодня утром поносил Никифора как «исчадье ада», кто хулил его дома и на людях, как только он вошел в город, первыми бросились приветствовать его и восхвалять и ликовать по поводу провозглашения его василевсом. Надо сказать, что внешне ликование было всеобщим. Бесчисленные толпы запружали улицы, я был тоже в толпе в это время и видел тысячи зажженных факелов, курение фимиама, восторженные несмолкаемые крики, хвалебные гимны, приветственные песнопения везде. При виде этого у мертвого и то сердце забьется. Патриарх Полиевкт, который только что за обедней в соборе Святой Софии проклинал его и называл «слугой Сатаны», вышел ему навстречу, встретил его у дверей и ввел в собор для коронования.

А вечером сама красавица царица прибежала к нему в покои и сама предложила руку супруги. И вот прекраснейшая, обольстительнейшая женщина из всех существующих в Романии стала женой безобразного, угрюмого, одряхлевшего, загрубевшего в лагерной жизни солдата. Этот человек, с маленькими глазками, с приплюснутым носом, жидкой старческой бороденкой, со щетиной на висках, маленького росточка, брюхатенький, обрюзглый, неуклюжий, ласкает прелестную женщину, другой я такой не видел…

Глаза Калокира от гнева и досады налились кровью, он сжал кубок, и хрусталь треснул у него в руке. Святославу понравилось его неистовство, которого он не подозревал в изнеженном и ученом греке. Князь налил чашу и подал ему:

– Залей горе.

– Князь, царица эта – ангел во плоти и неутомима в любви. Я имел счастье это испытать… И до сих пор не могу прийти в себя. Князь, пойми до конца: я прибыл к тебе не как соглядатай, а как собрат и соратник. Или я погибну, или стану «повелителем вселенной».

Он склонил голову на колени и в таком виде заплакал. Святослав стал утешать его, но безуспешно.

– Питает ли она к нему что-либо, кроме отвращения, – не знаю, – продолжал Калокир. – О царице так много ходит темных слухов, что поневоле начинаешь это считать преувеличением.

– Князь! – истошно закричал Калокир, осушая бокал и сползая на барсову шкуру. – Ромейской державе надлежит иметь более величественную фигуру василевса, человека, умеющего управлять народом и понимающего его нужды. Наконец, человека, умудренного в науках, потому что Романия страна просвещения, самого передового на земле.

– Князь! – Калокир попробовал опереться на локти, но не смог. – Мы – самые могучие – будем царить над миром, пребывая в братском союзе. Сила, упорство, решимость, ум, мужество – все у нас есть. И лишь остается прислушаться к словам поэта: «С мерой, с уздой в руках Немезида вещает нам ясно: меру в деяньях храни, дерзкий язык обуздай».

Он звучно, певуче, красиво продекламировал эти строки по-гречески и от возбуждения и упоенный божественной музыкой бессмертного Гомера повалился на ковер, взывая:

– Лучше умереть живым, чем жить мертвым!

Две служанки-рабыни уложили его спать. Только после этого Святослав, довольный исходом дела, прошел в покои Малуши. В белой, до полу сорочке, с распущенными волосами, она стояла на коленях перед иконой и молилась. Она шептала слова молитвы, неизвестной князю. Глаза ее пылали и были обращены к лику Христа. Малуша была обольстительно хороша. На одно мгновение князю захотелось опрокинуть ее на ковер, но он сдержал себя и вышел на крыльцо терема, чтобы переждать беседу возлюбленной с удавленным богом христиан.

В могучих вековых дубравах немолчно гудел ветер, сверху сыпались раскаты грома. И черное небо на мгновение раздиралось исполинскими зигзагами огненных молний.

V. Отцы и дети

Ольга все ждала, когда дружина опамятуется и князь займется наконец земскими делами. Княгиня по старости и недугам твердо решила отойти от них и передать управление землей сыну, а самой заняться воспитанием внуков в христианском духе. Она уже стала приучать их к грамоте и водить в церковь Ильи Пророка, в одну из первых церквей на Руси, воздвигнутых христианами еще при муже ее Игоре. Но князь даже не заикался про то, чтобы вступать в управление Киевской землей, и даже вдруг исчез из столицы. Прошла неделя, прошла другая, а княжеский двор все еще оглашался уханьем бубнов, завыванием дудок и гуслей, все еще колдовали во дворе неутомимые неприличные баловники скоморохи, вызывая гогот, хохот и пьяную похвалу киевлян. Любители дарового угощения – браги, пива, меда – все еще толклись во дворе до тех пор, пока не опорожнятся за день все бочки, пока не будет сжеван весь харч. А когда дружина узнала, что князь отбыл в Будутино, то ее и вовсе нельзя было унять. С утра во двор ввозились на быках бочки с пивом, и начиналась потеха. Около пирующих собирались бродяги, калеки, юродивые, зеваки, нищие, и двор напоминал самый буйный притон. Ольга не могла мешать пиршеству, это не ее была дружина. Скрепя сердце она посылала в Будутино гонца за гонцом, чтобы явился сын и навел порядок, и вот однажды наконец он появился во дворе. Увидел эту картину бражничающих, велел позвать сотских, всех пьяных перевязать, вывезти на берег Днепра и обливать студеной водой до тех пор, пока не очухаются. А тех, которых и вода не привела в чувство, бить кнутом. Только после этого закоренелые пьяницы пришли в себя и разбрелись по домам.

В опочивальне княгини Ольги Святослав застал всех ее советников: преданного ей молодого простодушного богатыря, брата Малуши, Добрыню; хитрого многоопытного варяга и могучего воеводу Свенельда, воинские подвиги которого князь очень высоко ценил; кроткого ее духовника и наставника пастыря Григория; Асмуда – дядьку Святослава, воспитателя, преданного князю, как собака. Они вдруг смолкли, когда он вошел. Святослав угадывал, что предметом их беседы был он. Советники тут же молча и тихо удалились: негоже ввязываться в разговор сына с матерью.

В углу теплилась лампада перед иконой распятого Христа. Теперь и у некоторых дружинников и бояр (это все от матери!) нередко встретишь этого пригвожденного к кресту молодого бога. Князь покосился на него с неприязнью, но уже без былой злобы. Ольга лежала в постели, пахло распаренными травами, ими врачевал ее придворный лекарь. Святослав на цыпочках подошел к Ольге и склонился над нею. Этот человек, который покорял целые государства, робел перед матерью и любил ее. Он верил в то, что она самая в государстве мудрая из людей, твердо и верно правит Русью и ему нечего беспокоиться в походах ни о детях, ни об отчизне, Русь не сгинет под ее рукой. По тому, как она сжала губы и немигающими глазами глядела мимо него, он понял, что кляузники и домоседы, преданные ей, донесли о его разговорах с Калокиром. От нее ничего не скроешь.

– Я, матушка, тебя проведать пришел, – начал он кротко, косясь на мрачный вид распятого Христа, – скоро нам, видно, опять расстаться придется…

– Опять? Да будет ли этому когда-нибудь конец?! – воскликнула она.

В голосе ее послышалась и обида, и горечь страдания.

– Дружина попрекает, дескать, в Киеве совсем обабились и мечи, поди, ржаветь стали.

– Дружине твоей только шататься бы да мечами махать… Знаю я твою дружину… Бросят жен на произвол судьбы да полонянок и нудят. Бесстыдники. До родной земли им и дела нету. Как перекати-поле.

Она поднялась через силу и села на краю постели.

– Давно бы пора и мать спросить, как устраивать дела, и про дани, и про суд, и про погосты. Как мы без тебя правду блюли и мошенников карали. Ведь ты совсем одичал, по чужим сторонам гуляючи. Прибыл домой, а что толку: с коня да на пир! Жен два годочка не видел, жены в самом соку, без ласки сохнут, а бабьи годы катючие… Детей твоих я ращу, тебе до них горя мало.

Она горячилась, рассказывая про детские шалости внуков, про тоску его жен. Чтобы отвлечь ее от тягостных признаний, он сказал:

– Володька вырос, матушка… А волосы как лен белые.

Белые волосы были у Малуши.

Ольга вздрогнула. Одно упоминание о рабыне, которая родила ему любимого сына, приводило Ольгу в ярость. Сын поймал себя на обмолвке и стал хвалить старшего, Ярополка.

– Полно врать-то. И притворяться-то не умеешь. Наложница тебя околдовала, и сына ее больше всех любишь. До остальных тебе и дела нет. И Русь тебе в тяготу.

– Попрекаешь каждый раз, матушка. А сколько у тебя помощников! Светлые князья, бояре, подъезчики, тиуны… Неужто при такой ораве трудно со смердами управляться?

– Управлять смердами не проще, чем воевать. Без княжеского глаза – как раз всех их разорят… Пользуются их нуждой, в холопы переводят… Мучают, чинят обиды… Эти помощники… Каждый себе в карман норовит.

– Займусь и этим, но сперва съезжу на Дунай. Съезжу и вернусь. Не вру.

Ольга выпрямилась, протянула руки, точно защищаясь, произнесла дрожащим голосом:

– Бог мой! Мало тебе добычи? Мало земли? Русь велика и обильна, порядку в ней нет. Опомнись, глянь окрест. Мало тебе жен, домашнего счастья? Красивых наложниц? Ох, недаром приезжал к тебе этот щеголь и краснобай из Корсуня. Сказывай, какую мороку он на тебя навел…

– Послал его ко мне Никифор с золотом и дарами. Он запутался, этот храбрый царь. Арабы забирают у него земли на юге Италии, болгары теснят с севера и требуют дань. С германским императором тоже в разладе. Тот просил царевну в жены своему сыну, Никифор отказал. Да и внутри страны смута. Никифора ненавидят подданные, поэтому подходящий момент…

Ольга перебила его:

– Для того, кто посягнул на трон законного самодержца, на небесах уготована кара…

– Так вот Никифор просит помощи…

– Законопреступник? Против христианской Болгарии? – голос ее задрожал от гнева.

– Да ведь и те и другие единоверцы, христиане, – Святослав усмехнулся.

– Однако и христиане бывают разные. Грешные и праведные. Кроме того, болгары – наши братья, славяне. Греки – нет.

– Я сотню болгар не возьму за грека Калокира.

– Это – новая беда. Не перехитрить тебе грека. Для него русские только варвары… Не поддавайся, сын, ни золоту, ни сладким уговорам. Умоляю тебя! Может быть, даже сам Калокир метит в цари, Корсуни ему мало. У греков яд, веревка, кинжал решают дело престолонаследия. У них каждый лезет наверх. Кляузники… Криводушники.

– Какое мне дело до ихних кляуз? Мои помышления о Дунае, о Золотом Роге. Наслышался я, что и жителей там больше всего – славян. Не завоевателями мы придем к болгарам, а с доброй вестью жить по-братски, вместе… На Дунае мы очутимся при путях, ведущих к грекам из Руси, Богемии, Венеции, Германии. Мы будем сторожить пути эти, по которым идут товары из Европы в Азию. Нашим купцам будет вольготно. Вольготнее, чем договоры, заключенные отцом моим и дедом. Ежели же греки будут упрямиться, мы прогоним их в Азию, сами утвердимся на Босфоре… Тогда и Царьград станет нашей столицей. Именно сейчас, матушка, все благоприятствует нашему замыслу.

– Ох, сын, нагляделась я за свой век: война люба только тем, кто от нее не страдает.

– А-а! – Сын поморщился. – Тебе это тихоня Григорий нашептал: «Люби врагов своих, прощай ненавидящих нас». Сказано это для простаков и трусов.

– Страдание достанет каждого, и тебя достанет. Поэтому заступаться за обиженных – это значит заступаться за себя самого.

– Но ведь я и собираюсь заступаться за обиженных. За разрозненные племена славян, которых бьет германский император поодиночке, теснит на Одере, Эльбе и при море Варяжском, разоряет и обращает в данников. Славянские племена будут собраны под свою руку. К тому идет, матушка. Это и Богу твоему будет угодно.

Княгиня Ольга сдернула с плеч платок, ей стало душно от волнения, лицо залила краска. Помыслы сына были так заманчиво обольстительны и в то же время еретичны. В душе новоявленной христианки еще смутно бродили неуемность и пыл языческой властительницы.

Святослав воодушевился:

– Этим мы положим начало проникновению нашему на Запад, матушка, а наследники наши пусть завершают начатое. Никуда нам не уйти от Царьграда – это ворота в просвещенные страны, которыми мы сейчас презираемы. Но мы сами поощряемы Перуном в первовластители на земле.

Ольга ответила, явно смягчившись:

– Запомни, сын, греческие силы многочисленны, воины многоопытны, полководцы их зело искусны и золота больше всех у тамошних царей. Стены Царьграда высокие-высокие, суднам греческим счету нету, а греческий огонь вчуже страшен, если только о нем подумать. Он выжжет все на пути… Отец твой испытал эту напасть и мне о том поведал. О, моя мука!

Сын и этим был доволен, значит, сдалась наполовину, строптивость ее выражалась всегда гордым молчанием.

– Мы не станем повторять ошибок отца. Греческий огонь будет нами разгадан и обезврежен. А если не добьемся этого, мы с суши подойдем к Царьграду, со стороны болгарских земель, от Дуная.

Ольга вдруг поняла, что поход уже обдуман бесповоротно и сын ставил ее перед фактом, это всегда делало ее непреклонной.

– Я не даю согласия на эту войну, князь, – сказала она твердо.

Князем она называла его всегда только в одном случае: если хотела решительно пресечь его намерения.

Святослав пожал плечами.

– Не пожимай плечами, князь. Ты меня оставишь со внуками, а придут печенеги и возьмут Киев. Бояре разбегутся, спасая свои шкуры, или изменят, я их знаю, смерды будут схвачены и отправлены в рабство. Детей твоих оскопят и продадут в багдадские гаремы евнухами. Подумай об этом, князь. Не войной, а уговорами да ладом можно решить все вопросы с греками. И купцы наши будут довольны. Теперь ты и без того грозен. А земли у тебя и так много. Обширней твоей державы в свете нету. Сам Карл Великий не имел столь обширных владений. Знаю я, что заботишься о наших купцах… Да зачем в торговых делах прибегать к оружию…

– Но что дала тебе твоя поездка в Царьград? Ничего, кроме позора, которого я не могу им простить. Тебя, великую княгиню Руси, держали три месяца в гавани, за стенами Царьграда, как простую боярыню, одарили тебя серебряным подносом, как холопку, ты сидела не с князьями, а в ряду с женами лишь царедворцев и пыжилась, чтобы из их среды выделиться.

Ольга подняла руку, на лице ее отразилась скорбь. Тяжело было для гордой россиянки одно только воспоминание об этом унижении, когда резко дали ей греки почувствовать расстояние между августейшими особами царского двора и русского княжества.

– Грешно мне жаловаться и гневаться, христианке, – сказала она горько, – никто на земле не избавлен от унижений. Иов многострадальный был и богат и счастлив, а какие испытания на него наложил Господь… И всем нам пример: каждочасно памятуйте о суете земной: чем выше поднимается человек, тем сильнее упадет, если тому представится случай. Христос, распятый неблагодарным человечеством, указал нам меру терпения. Нехристианские народы не считаются греками равноправными, и это справедливо. Все великие и просвещенные народы чтут христианского Бога: греки, латиняне, Оттон, болгары последовали за ними, и свет православия распространился по стране. Прискорбно мне, что отстала от них… Звериное наше житье, заскорузлые повадки, пьянство, да блуд… Позор, стыд, тьфу!

Ольга плюнула под ноги сыну.

– Хочешь вечной жизни и благоденствия, смирись и крестись, сдружись с греками. Смирись первый, за тобой потянутся все.

– Ох, матушка, опять зряшные уговоры. Я знаю, что греки открывают пути к их дружбе лишь тем, кто признает себя их подопечными, принимает их веру. Русскому князю пригоднее избрать другой путь: завоюю и сами в дружбу напросятся. Так и будет.

– Так не будет, – ответила она ему в тон, – нас они не пустят даже дальше Корсуня. Они зорко стерегут свои владения. Не ловушку ли тебе заготовил Калокир?!

– Корсунь уже признал мою власть. Калокир просил меня о дружбе и принял мою волю.

– Бахвал он, хвастунишка! Русские князья давно зубы точили на Корсунь и пытались утвердиться на Понте. Корсунь всегда был для них как бельмо на глазу. Великий князь Олег, да и мой муж, а твой отец, были бессильны что-либо сделать, а ведь пытались же. С тех пор Корсунь еще сильнее стал, он разбогател и расширился… Уж где тут тебе…

– Но теперь мы сами основали колонию на Понте. Мы подошли к Босфору Киммерийскому и утвердились в Тмутараканской Руси навек. Саркел, эта мощная крепость, мною разрушена. И если бы я захотел, то и Корсунь взял бы без особого труда. Но наместник, отважный Калокир, сам предложил мне условия, которые меня удовлетворили. Итак, хазарская крепость сокрушена, хазарская держава разгромлена, царьградское влияние в Тавриде ослаблено. Никифор Фока своими суровыми законами породил массу недовольных, они бегут в Корсунь под защиту Калокира, это наши друзья и союзники. Гордый город этот, издавна помышлявший о вольности, тяготившийся царской опекой, теперь в лице наместника стал грекам враждебен. Русское влияние там упрочилось. В Корсуне я везде слышал родную славянскую речь, славян там столько же, сколько и греков.

Калокир, недовольный царем и убежденный в силе нашего оружия и прельщаемый выгодами от союза с нами, возмечтал сам о греческой короне, ты угадала, матушка, и предал себя целиком в мои руки, из которых он намерен ее получить. О троне он грезит наяву. Мы скрепили дружбу целованием и на том поставили: идти на Дунай, присоединить болгар, а греческую корону дать Калокиру, который будет моим светлейшим князем, подчиненным только мне. Если мы не отвоюем у Никифора корону для Калокира, то уж наверно утвердимся на Дунае, к общему с болгарами благу. Расширим наши владения до Царьграда, присоединим болгарских славян к нашим и их единомышленникам тиверцам и уличам, и наша земля будет простираться от Варяжского моря до Босфора. А там поглядим, как вырвать у германского императора славянские племена, разрозненные и обесчещенные, которых он бьет поодиночке.

Она поглядела на него строго-ласково, боясь обнаружить тайное восхищение им.

– Ты молод, горяч, малоопытен, а Калокир, этот властолюбец, потерся при дворе самых хитрых царей. У таких вся жизнь – козни. Ему нечего терять. А у тебя на плечах Русь… Погоди, наберись ума, сил, опыта.

– Опыт дается только делом, риском, бесстрашием. Стоячая вода – плесневеет.

– Выжди, по крайней мере, время. Время само покажет.

– Пока я выжидать буду и раздумывать, Никифор укрепится на берегах Дуная, и тогда конец всему: выгодной торговле, помышлениям о помощи соплеменникам. Для победителя тот момент своевременен, который созрел для победы.

Они стояли один против другого, не уступая друг другу, изнемогая в споре и внутренней борьбе.

Наконец он произнес:

– Великий князь русский с сегодняшнего дня будет готовиться к походу. Сперва отправлюсь в полюдье, соберу что нужно для войны, товар для распродажи на рынках у болгар и греков… Построю новые суда, починю старые, пополню дружину… И тогда двинусь в путь по весне.

Она упала перед иконой, простирая руки:

– Господи Иисусе Христе! В Твоих руках пути нашей русской земли. Помилуй сына, если он даже и не позвал Тебя.

Поднялась с колен и властно произнесла:

– Не велю. Последнее мое слово. Не слушаешься княгини, послушайся матери… Не даю согласия, так и знай…

– Негоже, матушка. Я – князь. Послушайся тебя, дружина станет смеяться.

– А коли князь, так правь Русью, а не мыкайся по чужим странам… Да не разоряй чужие земли…

– Что же, я свои должен разорять?

– Никого не надо. Всякое дыхание хвалит Господа. Вон Он, – указала на распятие, – всех велит любить.

Святослав усмехнулся:

– И хазар, стало быть, которые вытаптывали посевы наших смердов да грабили наших купцов? Да уводили жен наших подданных в рабство? Всех любить?

– Да, да, и хазар любить, – сказала она неуверенно.

– Хорош твой бог. Сколь живу на свете, а таких богов и таких людей, которые не любят сами себя, а любят врагов, – не встречал. Вот ладонь, – сын показал свою могучую ладонь, – как хочешь, а в одну сторону пальцы гнутся, к себе…

Он согнул пальцы в кулак и показал его матери.

– Это – старый закон, себялюбие, – ответила она, – просвещенные народы иначе думают. Должен быть мир на земле, а не вражда. Он, – показала Ольга на распятие, – принес на землю любовь и мир.

– А что толку, что Он сказал?! Все равно Его повесили на крест. Стало быть, Его речи не мудры, а бессильны, вражда осталась в мире, как была и, по-моему, будет вечно. Не прикажешь кошке не охотиться за мышью… Так и люди…

– Люди – разумные существа. В них Бог вдунул душу. А кошка – без души… Вот звери и поступают неразумно.

– Не видел, чтобы и многие из людей поступали разумнее животных.

– Про себя говоришь, сын, – она поднялась на ноги, затряслась от гнева, – все язычники, как и ты, в огонь ада пойдут, а христиане в рай.

– Калокир говорит, что в законе христианского бога ни ада, ни рая нет. Это все монахи выдумали да попы, чтобы пугать народ.

– Не богохульствуй, прокляну.

– Я твоему богу, матушка, не подначален. У меня свой есть. Он меня знает и в обиду не даст.

– Сатана глаголет твоими устами, – воскликнула она, хватаясь за сердце. – Сатана… Сатана… Антихрист…