Текст книги "Восстание. Документальный роман"

Но мы не дошли до нее. Спустившись в овраг и привалившись к корням сосны, чтобы отдышаться, мы услышали залпы, очереди и уханье миномета, и на дно оврага свалилась орава отступавших. Многие были без оружия. Низина наводнилась мечущимися, причитающими и ищущими командиров солдатами. Я сориентировал карту и повел близнецов вниз по оврагу, но опоздал. Кольцо замкнулось, и навстречу нам ринулось еще несколько отступавших и оравших, что не хотят умирать, теней. Близнецы окликнули меня. Я обернулся и посмотрел им в глаза. Несколько секунд мы прощались, а потом братья развернулись, вылезли наверх по крутому склону, словно за их спинами не было ящиков, и исчезли.

Здесь, в овраге, снег сошел, и на дне стояла вода по пояс. Они приближались. В нагане оставались пули, но растерянность и пустота заставляли меня посмотреть вверх на качающиеся кроны, и эти кроны заворожили меня. Чувства умерли, и я уже не знал, где какая сторона света и что будет, однако решил, что умирать еще не пора. Я догадывался, что меня ждут боль, пытка морозом, сосущий голод, унижения, и было бы выгоднее прекратить страдания прямо сейчас, ведь смерть в одно мгновение – это не так плохо, – но решимости не находилось. Возможно, я просто не отошел от контузии и был ленив.

Услышав их шаги, лязганье оружия и голоса, я затянул мешок и вылез на склон оврага, тяжело дыша и глядя в землю. Под ногами роились муравьи – стада, армии муравьев, море во время прилива, полчища, возникшие из-под земли, словно кто-то разрушил их пирамиды. Они бежали по сапогам и исчезали в жерле голенища. Я тряхнул головой, и видение отлетело: к мокрой кирзе пристали хвойные иголки.

Ill

Офицерам повезло. В вагоне нашлась прошлогодняя солома, а точнее труха, много трухи. На ней можно было лежать и хоть недолго хранить тепло, а если быстро перевернуться с одного бока на другой – поймать тепло деревяшки, половой доски под ссохшимися стеблями. Сквозь щели в стенках мелькал зеленый вихрь, а когда поезд выезжал в поля, вместе с нами неслись гнезда омелы, выросшие как опухоль на деревьях. Ландшафт намекал, что мы мчим по белорусским или даже уже польским низинам. Все пятьдесят человек думали о побеге, но состав сбавлял скорость лишь перед станциями, и прыгать в отверстие нужника не имело смысла; лучше дождаться шанса позже, чем расплескать мозги по шпалам. Конечно, холодными утрами хотелось умереть, но подойти к дыре и нырнуть в нее, чтобы кончить все разом, никому не хватало духу. На трясущемся неструганом полу без шинелей все равно было лучше, чем при обмундировании в дулаге.

Нас гнали туда, в Полоцкий пересыльный лагерь, через Великие Луки. Никакого лагеря в сущности, конечно, не было. Немцы обтянули бывшее монастырское поле двойной проволокой и повесили над воротами вывеску Dulag-125. Это было обычное поле, но прошлогодняя трава с него исчезла очень быстро, выдернули и съели даже корневища. Не знаю, какой смысл в этом видели немцы, но одну из церквей они зимой использовали для ночлега пленных – хоть в ее крыше и зияла пробоина от авиабомбы, – а теперь определили под сортир. Даже если бил град, там никто не пытался прятаться. Любой выбегал спустя минуту от зловония, которое текло отовсюду, из приделов, и с клироса, и из алтаря. Дерьмо заполняло все, и со стен на это глядел сонм мучеников. Вседержитель под куполом избежал их участи, замазанный штукатуркой. Рядом же, за проволокой, притулилась белокаменная церковка восьмисот лет от роду, где иногда горел свет, – немцы разрешили служить почему-то именно там.

К оставшимся под штукатуркой стопам вседержителя-над-дерьмом мы плелись от Холма километров триста по снежной хляби. Оружие и мешок у меня отобрали сразу, на ночном проселке, где сгрудились мокрые пленные, многие не из нашего полка. Начался марш до сортировки. В утренней полутьме мы доплелись до позиций вермахта. У офицеров сразу отобрали документы, посадили на снег. Переводчик заподозрил шедшего с нами замполита разведчиков и спросил, к какому подразделению тот относится. Тот посчитал шансы и сплюнул переводчику под ноги: «Пехота». Около полудня нас подняли на ноги и отправили на марш. Я рассматривал немцев при свете. Лица многих казались такими же славянскими, как лицо того убитого. Выученного кое-как в техникуме языка мне хватило, чтобы понять, что конвоиры ликуют: в Великих Луках их ждало несколько дней отдыха, а партизан с этой стороны Рдей не было. Сам Холм, как я понял, был взят, и черные отодвинули красных в болота.

После марша мы лежали на поле у церкви и ждали еды. Вместо нее раз в день сморщенный часовой лет сорока отсыпал каждому в ладони сухарей. Когда колонна влеклась через Луки, горожане стояли у своих домов, и некоторые успевали катнуть картофелину в строй, и тогда за нее завязывалась драка. Горожане не горевали от того, что оказались в оккупации, и с немцами, конечно, осторожничали, но не боялись их. У моста через Ловать мужик объяснял солдату с ведром, где спуститься к воде, а в первом же дворе с распахнутыми воротами я заметил, как корреспондент с портативным фотоаппаратом снимает лейтенанта люфтваффе, обнявшегося с попом в камилавке. Перепачканные золой пальцы попа держали дымящуюся папиросу, а рядом, приосанившись, ухмылялся в объектив хозяин с квадратной бородой.

Когда прошел первый дождь и ночью случились заморозки, на побудке я не смог оторвать голову с земли, так как волосы вмерзли в лужу, возле которой я в темноте бросил шинель и лег. Я обхватил голову второй рукой и резко дернул, оторвав с волосами мутную корку льда. На свету она давала разноцветные блики, и я не спеша отломал от нее кусочек за кусочком, любуясь ими. Примерно так прошла неделя. Всю спрятанную пищу колонна уже съела и начала грызть рубахи. Наконец привезли жбаны с супом, варевом из картошки, почерневшей как гангренозная плоть, и нечищеной моркови. Мисок ни у кого не было, поэтому многие подставляли пилотки, и высасывали варево оттуда, и затем жевали ткань, а кто-то подставлял ладони. На одном из привалов я нашел и спрятал в шинели отломленный от цинкового ящика для винтовочных патронов трехгранный угол и пользовался им в дулаге как тарелкой. Кормили, впрочем, редко, и, как только доставляли пищу, истощенные тела, синюшные лица с черепами, обтянутыми кожей, и оскалом покойников сразу начинали давку. Мне повезло еще и в том, что контузия на время внушила относительное безразличие к голоду и я часами лежал, безучастно наблюдая все это, и рассчитывал, за сколько часов я должен обмусолить во рту корку, чтобы хотя бы не резало живот. Горожане иногда приходили к колючей проволоке и бросали нам немного еды, но их неизменно отгонял полицай из местных. Дарители с ним собачились, однако тот начинал кричать: «Что, пожалели, да, пожалели? Этим голодранцам только попусти, они враз тебе на шею сядут, и тогда нас всех немец пристрелит». Такой же непреклонный охранник не разрешал жечь костры, и когда однажды кто-то изловил птицу и хотел сварить, он ворвался на поле и избил несколько пленных резиновой дубинкой. «Немец-то, сразу видно, – не то что русский, люди они сурьезные», – проговорил лежащий неподалеку старик-ефрейтор, глядя вслед мучителю, вытиравшему дубинку об штанину.

Когда стало совсем уже тепло, приехал какой-то проверяющий вроде генерала, и всем в суп насыпали муки, а затем привезли лошадь. Ее окружила самая большая из сколоченных среди пленных банд, достала заточенные как ножи гвозди и разделала тушу до костей. Некоторые куски мяса потом выменивали на оставшиеся крохи табака или украденные счастливцами мелочи вроде тех же гвоздей. Немцы разрешили зажечь костры, чтобы сварить конину. Глаза генерала остекленели, и он надиктовывал что-то гневное адъютанту с планшетом. Многие уже с трудом шевелились, появлялись живые трупы с исхудавшими ягодицами, первым признаком близкой смерти. Ужас понемногу проникал в меня, воскрешая и остальные чувства. Этому поспособствовали понос и кровотечение, обнаруженное в виде пятна сзади на штанах. Поэтому, когда у ворот возникла команда охранников и выкрикнула на выход всех имевшихся офицеров, вместе с ней явилась и надежда. Нас было не так много, все оказались лейтенантами и старлеями.

Перед одной из станций поезд замедлил ход, и я увидел ожидающую на переезде технику: замызганные танкетки, штабные авто, диковинного кентавра с колесами спереди и гусеницами сзади. Все они в нетерпении пыхтели и рыкали, и над шлагбаумом курился, как благовоние божеству войны, сизый дым. Немецкую табличку на станции дублировала польская надпись. Спустя несколько часов состав вкатился в Suwalken и с вагонов сняли замки. Конвой заорал свой шнель, и колонна поплелась в клубах пыли. В канавах стояла вода, и от этого еще сильнее хотелось пить. Мы остановились у таких же ворот, как в Полоцке, только этот лагерь предназначался офицерам. Его окружали сляпанные наскоро постройки, похожие на скворешни, и, кажется, еще один лагерь, обнесенный проволокой и вышками. Прямо у ворот нам встретилась похоронная команда, правившая влекомой двумя клячами повозкой, которая везла сложенные друг на друга подобно частям распиленного дерева трупы. Рядом болталось ведро с известью, чтобы пересыпать ею ряды останков.

Если полоцкий лагерь был полем мучений, то в Сувалках каждый день происходили обильные жертвоприношения. Здесь по какой-то причине умирали всего лишь десятки людей в день, а продолжали страдать десятки тысяч. Бараки и палатки в Oflag предназначались офицерам выше комполка и особо ценным специалистам – остальные рыли ямы и спали в них, чтобы спрятаться от ветра, или набивались в немногочисленные землянки. Нам этих землянок уже не досталось. Лагерь выглядел как кладбище, чьи покойники откопались и ушли. Сразу после прибытия фотограф защелкал своим затвором, на нас заполняли карточки, потом был карантин, и в том же бараке прибывших осматривали врачи. Меня узнал знакомый доктор из полка, который дежурил в санчасти, когда я там лежал контуженный. Предплечье его украшала повязка «Ostarzt». Ощупывая меня, он шепнул: «Послезавтра с утра скажите, что вывернута рука, но работать сможете, если вправить, и тогда вас пошлют сюда. Если, конечно, вам повезет и вас вообще отправят на работы». После опроса о профессии я был уверен, что мне не повезло: на рассказ о том, что я умею, переводчик покачал головой: «Ваши карты дрянь, а инструменты устарели».

На утреннем разводе меня тем не менее отрядили в группу идущих расчищать какие-то развалины. Я встал рядом с другими, держась за левый локоть, и когда приблизился невыспавшийся офицер, изобразил вывих и объяснил, как мог, что врач может быстро исправить и я присоединюсь к рабочей команде. Офицер перекосился и махнул заштопанными перчатками охраннику. Меня отконвоировали в ревир. Доктор сразу сказал, что вывих серьезный и, возможно, с переломом, поэтому сегодня работать нельзя. Охранник зыркнул из-под натянутой на глаза пилотки, вытащил пачку сигарет и вышел. Мы представились друг другу, и, пока Федоров щупал руку, я вывалил ему все свои вопросы.

Например, первой ночью почти не дул ветер, и я решил не рыть яму, присоединившись к соседней кучке пленных. Таких кучек на поле насчитывалось несколько сотен, и, когда все они разговаривали, лагерь издавал гул, подобный базарному. Недавно принесли суп, в чьем коричневом бульоне плавали кусочки чего-то вроде брюквы, скрипевшей на зубах. К ней выдали по кусочку хлеба, который пекли здесь же в бараке, хотя, конечно, на хлеб он был не очень похож, в нем попадалось много жмыха и опилок. Поедая все это, многие вздыхали. «Бросили нас здесь, братцы, и обменивать не собираются, гнить тут за родину не перегнить, – произнес рыжий, зачем-то обмотавшийся по колено грязными портянками, и с ненавистью вытащил из миски скользкий комочек. – Итальянцам-то и французам, поди, с родины посылки доставляют, а нам, блядь, брюква». «Срюква!» – бросил его сосед. «Хуюква», – пробормотал рыжий. Сидевший рядом пленный, который качался как метроном, очнулся от забытья и заговорил: «Пиздюква, ебанюква, через мандуебатьтявротмудюква». Вокруг коротко посмеялись и затихли, но сосед говоруна странно дернулся несколько раз и, скосив голову и заикаясь, забормотал: «Чай-ебанчай! Сучья малафья, ебана! Говна-пирога! За манду ли сука срана хуем переебана». Кто-то сзади выкрикнул: «Ебать, блядь, говноебать и пиздосрать! Фюрер под мандой хуюрер!» Человек-метроном тем временем продолжал, остекленело глядя перед собой: «Хуяна, блядяна, пиздосрана, поебана. Пиздоебучий хуй, блядь, сука, сручий». Бессмысленная ругань катилась волнами, заражая каждого сидящего чувством, что ему тоже нужно что-то добавить. «А вот на те сука Сталин-блядалин, хуль те в рот пиздопросралин!» – надрывался рыжий, но никто не обращал на него внимания, потому что всякий выбалтывал свое. Ораторы распалились и исторгали каждое новое ругательство со всё большей тоской и отчаянием. Они уже кричали, почти даже пели и стучали в исступлении черными ступнями по ссохшейся земле, останавливаясь, только чтобы отдышаться, и вновь возвращались к хору. Это продолжалось с полчаса, и под конец певцы упали на землю обездвиженными и лежали, шумно дыша и прикрыв глаза.

Выслушав меня, Федоров пожал плечами: «Это болезненное. Расстройство на фоне истощения, отсутствия событий и известий хотя бы о чем-то. Возбуждаются определенные участки мозга, начинаются тиковые нарушения, и больные не могут остановиться, а иногда и не хотят, потому что получают удовольствие от ругани, сравнимое с половым. Последнее им недоступно, потому что влечение задавлено голодом, а тут пожалуйста. У многих такие нарушения не получат развития, но для некоторых это начало распада личности. Помните Круглова?» – «Круглова?!» «Он здесь уже с месяц, как и я. Нас везли сюда напрямую, вокруг пересылки. Он меня тревожит. Я заметил, что он ходит около дальних землянок. И еще я видел, как он отчищал крышку от консервов». – «Что это значит?» – «В дальние землянки переносят тех, кто умрет. К ним подселяются те, кто хочет завладеть их вещами. Их, разумеется, гоняют те, у кого остались крохи человечности, но однажды начинается непогода или не привозят еду, и тогда все отвлекаются на выживание, а мародеры выползают. Крышку же они используют как зеркальце – поднес ко рту, есть испарина, значит, еще дышит, живой. Если нет испарины, сразу раздевают, забирают вещи и потом меняют на курево или хлеб. Бывало, раздевали еще живых, потому что невмоготу терпеть». – «Не могу поверить, Круглов же фанатик». – «Верно. Фанатики в своем упорстве или напарываются на выстрел, или отказываются приспосабливаться и за считанные недели превращаются в животных». – «Все равно не верится». Поперебирав стеклянные пузырьки, Федоров вздохнул: «Надеюсь ошибиться. Но вообще лагерь и не в такое заставит поверить. Я предпочитаю не выходить из барака. Коллеги, которые пережили здесь зиму, наблюдали каннибализм. Как вам такое? Два калмыка расчленили и съели товарища. Немцы обнаружили кости с кусками кожи и несколько дней бегали с сумасшедшими глазами, заставили нас всех проверить на вменяемость – можете, представить, как мы развлеклись. Трупоедов нашли и повесили на аппельплаце. Снабжение после этого чуть улучшилось, привезли, видите, хоть какие-то инструменты, а то доктора искали консервный нож для операции. Но здесь все-таки офицерский лагерь. Если повезет, можно выжить или даже выбраться». – «Как?» – «Ну, во-первых, можно затесаться к украинцам, к ним иногда приезжают из национального комитета и забирают домой. Даже местные поляки вызнают фамилии тех, кто в лагере, и объявляют их родственниками – тех выводят на опознание, а им на шею вешаются, плачут. По-настоящему, кстати. Поляки – те еще артисты. Работника себе получить – чем плохо? Вы, правда, не похожи на украинца». – «А второй способ?» – «Вон там, видите? Зеленый дом. Это отдел П-А. Немецкая разведка, Abwehr. Говорят, что где-то рядом их общая база находится, и они наблюдают здесь за красноармейцами, выбирают подходящих и вербуют. Можете, кстати, сами заявить о желании работать на абвер и, пока они будут проверять, решать – у них же эти отчеты не слишком быстро туда-сюда ходят, – поживете в палатке, поспите под крышей. Потом откажетесь, если сможете». Мы помолчали. «Миллион, – сказал он. – Я слышал, как оберштурмбаннфюрер говорил начальнику лагеря, что пленных красноармейцев больше миллиона. Представьте, какие это массы. Говорят, немцы убивают только коммунистов и евреев, и, в общем, неизвестно, кто из них им ненавистнее. Евреев сгоняют в отдельные лагеря. В соседнем лагере – они». – «Но за что?» – «Не знаю. На погромщиков немцы не похожи. Здесь что-то тоньше».

В ревире стоял пресный запах, смесь дешевой краски, соломы и пота исхудавших, обтянутых коричневой кожей тел, которые лежали в соседней палате. Возможно, это как-то было связано с климатом, но у многих здесь высыпали пятна. Спустя две недели я заметил, что пахну так же. Я будто болел гриппом, и во рту, а также, подозреваю, и в воображении поселился привкус, как будто кто-то сунул мне в рот рукав и заставил бесконечно жевать. Цинковый уголок у меня отобрали еще перед поездом, и хлебать суп приходилось из пилотки, отчего та потеряла форму и превратилась в замаранную плюху с солевыми разводами. Котелков на всех не хватало. Вновь начался понос, и опять с кровью. Наступила жара, днем солнце испепеляло. Вставать, сопротивляясь вертящимся красным кругам в глазах, оказалось труднее, чем выдрать волосы из застывшей лужи. Там, в Полоцке, люди еще держались хоть кое-как, а здесь отпускали вожжи. К тому же никуда не делись вши – их войску даже прибыло. Ночами мерещилось, что поле пленных шевелится, как безрезультатно прожаренная шинель. Вшами были мы.

Вскоре я ненавидел всех вокруг и так же, как соседи, не думал ни о чем, кроме еды и смерти. Самоубийство казалось мне желанным, но совершить его было нечем и негде, потому что в рабочие группы после визита в ревир меня больше не зачисляли. Тем временем в зеленом доме вечерами горел огонек. Едва я воображал, как направляюсь туда мимо них, вечных, никуда не пропадающих свидетелей, меня скручивало и сводило судорогой, и я ненавидел себя за это – а также за то, что тогда, в овраге, не нажал на крючок. Я жалел других, но вместе с тем жалел и себя, и поэтому не способен был ни покончить с жизнью, ни убить того молившего о смерти солдата с глазом на выскочившей мышце, ни податься в абвер.

Гораздо быстрее, чем предполагал, я обнаружил себя у дальних землянок, ищущим под ногами хоть какую-то траву, чтобы сжевать ее корневища. Был полдень, и разморенные тела лежали на сухой земле. Только один пленный, ковыляя как хромой, шел к землянке, причем он шагал так целеустремленно, что в этом чудилось странное. Он торопился. Видимо, я вперил в него свой взгляд так, что он почувствовал и обернулся. Это был Круглов. Я сталкивался с ним и раньше, он стал нелюдим, исхудал, ни с кем не разговаривал, но среди торгующих покойницким барахлом его ни разу не замечали. Не знаю, узнал ли он меня, но, кажется, мы оба следили, чтобы не приближаться друг к другу. Теперь Круглов уставился на меня, а точнее, сквозь меня. Взгляд его был одновременно остекленевшим и нетерпеливым, и я, наверное, расплывался перед его глазами подобно пятну или обстоятельству из сна. Он нырнул в землянку, и по тому, как он двигался, я понял, что он здесь живет. Отвернувшись, я сел на землю и стал высматривать травинки, выросшие вместо выдранных. Еще несколько теней прошло мимо. На вышках сменился караул. Со стороны ревира пришел и спустился в землянку второй ее обитатель, возможно, сосед комполка. Через несколько секунд я услышал его вопль – такой, что отовсюду послышались возгласы и кто-то даже, матерясь, встал.

Поскольку я был ближе всех к землянке, что-то заставило меня полезть туда. Дверца распахнулась легко, и из-под земли вырвался негустой дымок. В полутьме я разглядел оравшего с красным лицом. Он безудержно блевал, не в силах встать с колен. Еще один сосед спал, а комполка, не поворачиваясь, сидел в углу у печки. «Круглов», – прохрипел я. Пахло нелагерной едой. Круглов стал что-то делать быстрее, он строгал нечто податливое. Видимо, раздобыл где-то конины и торопился съесть. Услышав, что люди прибывают, Круглов закинул пищу себе в рот. Я пригляделся и увидел, что он развел огонь под какой-то посудиной, а сосед его вовсе не спит, а лежит на животе без штанов с окровавленными ногами, и из ляжек его вырезаны куски мяса. Растолкав собравшихся, двое охранников, пригнувшись, ворвались в землянку. Мгновенно все поняв, они схватили каннибала и потащили на свет. Не произнося ни слова, будто внутри них щелкнул какой-то свирепый переключатель, и не дожидаясь, когда Круглов сдохнет от заворота кишок, охранники принялись остервенело бить его, как будто хотели скорее умертвить попавшегося крестьянам волколака или еще какую-то нежить. Рьяно старался, заходясь и не успевая отдышаться, черненький солдатик, обычно ходивший с растерянным лицом; теперь он размахивал прикладом, как колуном. Голова Круглова моталась, как у игрушки, и, всмотревшись, я понял, что он уже мертв. Черненький продолжал стараться, пока второй солдат не оттащил его.

Вечером я ушел ото всех и лег лицом к проволоке. Часовой, оравший в таких случаях, нынче молчал. Провалившись в забытье, я встретил старые видения, реку с кровавыми младенцами и матерями, которая теперь хлестала по полю и топила всех пленных, а они почему-то этому радовались и всасывали в себя красную воду; рядом со мной оказались и близнецы, сбоку, в каких-то доспехах, я хотел рассмотреть их, но они все время перемещались к краю глаза. Не помню, сколько так продолжалось, но я проснулся в темноте от тонкого крика. За ним послышалось неразборчивое причитание. Я понял, что это немец на вышке, и отошел чуть дальше. Черненький свесился через перила и ластился к дулу автомата, говоря ему что-то интимное и глядя прямо на меня, ясно и прозрачно. Потом он что-то тонко запел и, обхватив голову свободной рукой, заплакал. Спящие зашевелились. С земли, выругавшись, поднялось тело и подковыляло ко мне. Это был какой-то украинец. Он пригляделся к вышке и, собрав слюну, шумно харкнул: «Морфинист, с-собака!» Часовой услышал и отшатнулся, затих. Я прикинул, какие у меня есть шансы залезть на проволоку и получить пулю, чтобы все это уже наконец кончилось, но зачем-то отошел в сторону и лег. Голод гнал сон, от голода сводило мышцы, из-за голода я не мог думать ни о чем. Во мне не осталось ничего, кроме чувства голода. Я перестал существовать.

Дожив до утра, я уговорил себя встать и направился в зеленый дом: будь что будет – выкручусь, а если не выкручусь, то лучше расстрел, лишь бы не голод, лишь бы не распасться. Перед глазами качнулось поле с ямками, палатки и бараки, и я понял, что в этой картине что-то не так, зарябил какой-то новый оттенок в наборе обычных цветов. На аппельплаце стояли трое, в выглаженных диагоналевых гимнастерках, начищенных сапогах, брюках-галифе, и на форме их красовались погоны и нашивки, не похожие ни на советские, ни на немецкие. К фуражкам они прицепили овальные бело-сине-красные кокарды. По полю шли охранники, поднимая дубинками тех, кто не сообразил, что пленных сгоняют на построение.

Один из прибывших был старше других, лет пятидесяти. В его выправке было что-то, наводящее на мысль о царской армии. Он держался спокойно, было заметно, что он видит пленных не впервые, и все-таки какой-то оттенок стыда мерцал в его взоре. Второй, парень лет двадцати, состоял, вероятно, его ординарцем. А третий был сутул, приплюснут и лыс и, когда охранник заорал на шебуршащихся в конце шеренги, дернул плечами так, что стало ясно: сам недавно из лагеря. Впрочем, он быстро опомнился, сделал вид, что поправляет форму, и выступил вперед. «Братья, – произнес он громко и добавил, – товарищи». Стоявшие в строю молчали, глядя как калеки у церкви на приехавшего к обедне помещика. «Я майор Красной армии Иван Грачев, – продолжал оратор. – Так же, как и вы, был взят в плен. Чтобы не тратить лишних слов, скажу сразу: мы сражались за родину, а попав в лагеря, оказались родине не нужны. Наша судьба никого не заботит, а об указе номер двести семьдесят напоминать излишне – Сталин ждет, что мы пустим себе пули в лоб. Нас для него не существует. Советский союз не подписал Женевскую конвенцию, которая защищает военнопленных. Бросив нас, большевики сняли с каждого его воинский долг, который мы добровольно на себя взяли. А что они бросили, так разве мы удивились? Что хорошего мы видели от большевиков? Крестьянин, отдавай последнее. Рабочий, ютись в углу, а если попрешь, назовем тебя предателем, расстреляем или сгноим на рудниках…» Со стороны кухни загремели баками так, что стало ясно: скоро суп. Строй зашевелился. Выступавший все понял и крикнул: «Мы, русские офицеры, хотим видеть нашу родину свободной от коммунистической сволочи! Командование немецких войск, вермахта, пошло нам навстречу. Мы формируем Русскую национальную народную армию, которая станет ядром русского освободительного движения. Победим Сталина и вернем родину себе. У нас не будет ни помещиков, ни большевиков, а будет земля каждому и справедливая оплата за труд. Германия уже предоставила крестьянам наделы и не изымает у них зерно. Мы призываем к себе солдат и офицеров. Поступившим будет предоставлено обмундирование, полное довольствие, жалованье и оружие.

Вермахт ждет от нас только помощи в совместных акциях». Строй чуть зароптал, раздалось несколько возмущенных голосов. «Мы не будем выступать с оружием против сородичей, – прокричал оратор. – На нас возлагают скорее пропагандистскую работу, но я хочу сказать вам честно: как обернется дело в будущем, никто не знает. Братья, вы поняли: война оказалась не тем, чем мнилось, когда мы шли в военкоматы. Война смешала все, но мы по-прежнему хотим вернуться к семьям и зажить новой, свободной жизнью, а не оказаться в тюрьме за то, что не застрелились. Мы не нужны Сталину. Но мы нужны немецкому командованию, которое дало русскому освободительному движению гарантии самостоятельности. Последние победы в сражениях говорят, что падение коммунизма не за горами. Поэтому, если кто из вас хочет примкнуть к рядам освободительной армии, выходите из строя сейчас».

Последовало несколько секунд замешательства. Многие как будто застыли в воздухе, подавшись вперед, а потом волна увечных, хромающих, держащихся друг за друга выкатилась на середину плаца. Я благодарил судьбу, что послала этого приплюснутого, пока я не сдох. В распаленном мозгу качалась маятником единственная мысль: если что, сбежать от них явно будет легче, чем из разведшколы абвера. Больше в тот момент я не думал ни о чем. Всех вышедших привели к дому коменданта и стали вызывать по одному. Солнце сатанински пекло, и пришедшие легли на землю в удачно падавшую тень от крыльца. Меня вызвали скоро, но я успел заметить, что берут не всех – несколько увечных, вышедших с опрокинутыми лицами, сгорбившись, легли на землю. Один из них, артиллерист, с которым мы приехали из Полоцка, привалился к стене дома и закрыл глаза здоровой рукой: сквозь пальцы текли грязные ручейки.

В полутьме комнаты сидели те же и немецкий офицер, которого я видел несколько раз у зеленого дома. Его револьвер придавливал, как пресс-папье, стопку анкет, дуло было повернуто к сейфу. Колыхалась занавеска, и пахло вишневым табаком. Мне предложили сесть, и я вспомнил, каково это – откинуться на спинку стула. Все четверо зашуршали бумагами. «Грачев, начальник разведки народной армии», – повторил приплюснутый. «Алтухов, адъютант», – пробормотал парень и что-то подчеркнул в списке. «Санин, – произнес самый старший и с состраданием уставился на меня. – Сергей Дмитриевич, мы не требуем от вас отречений, не требуем рвать, так сказать, военный билет. Мы понимаем, что вы попали в поистине ужасные обстоятельства, но все-таки хотели бы разобраться, насколько близки вам наши идеи и, для начала, кто вы по происхождению?» Я рассказал им, как мог, об отце и Вышегоре, Ярцеве, Брасове, нашем доме, липовой аллее, яблонях, женщине в окошечке с ее свистящим «выбыл». Говоря, я чувствовал, что впервые с зимы родные выныривают из небытия и проступают передо мной коричневой карточкой из фотоателье в Вязьме. «Я все понял, – мягко оборвал меня Санин. – О ваших взглядах спрашивать излишне. В анкете записано, что вы топограф, это хорошо, топографа у нас еще нет». «Есть, – напомнил ему Грачев, – но сути это не меняет. Мое мнение, вы нам подходите». «Что ж, если ни у кого нет возражений… – подвесил паузу Санин, и немец повернул револьвер дулом к списку, – …то вы приняты».

Теперь поезд ехал на юг, и это был именно поезд, с полками, матрасами и блестящим баком, где грели воду. За кипятком всегда стояла очередь. Вихрем врывались в душу несущийся мимо, мокрый от грозы липовый цвет и вереницы убогих, но целых домишек, немецкие названия полустанков и тучнеющие поля. Меня затопляла безудержная радость и нелепое чувство неизбежного счастья. А вдруг и правда получится освободить родину от сероликих? Отбывая с другим составом в Берлин, Санин выступил перед нами – довольно кратко, но определенно. Чувствовалось, что и для него, и для других командиров это волнительное начинание и им не терпится показать нам гарнизон, и я воображал, как наша армия выстроилась перед флагом и роты обходит священник с кадилом, повторяя древний воинский ритуал, а тем временем Гитлер прижал Сталина, и тот признал новое русское правительство под защитой Германии, и вот наконец я с трудом получаю отпуск, и возвращаюсь в Ярцево, и вижу всех, и отца, которого, конечно, амнистировали, и начинается новая, совсем другая жизнь. Я плакал и, конечно, осаживал себя, но все же надеялся, что вдруг хоть какая-нибудь из этих надежд сбудется. Мы ехали к новому гарнизону, и от плитки шоколада, лежащей в кармане, можно было отламывать еще и еще. Впереди маячили несколько недель без голода, и паровоз тащил нас все дальше от поля с ямками.

Скоро я увидел совсем другое поле. Из-за своей бесконечности оно казалось круглым и напоминало брасовское. Почти что на горизонте зеленел лес. Поле пахло вспаханной землей, и сильнейший ее аромат сбивал с ног наши изможденные тела. После нескольких переделок вагоны с набранными в других лагерях пленными пригнали на станцию Osinowka. Отсюда пешим маршем, безо всякого строя, толпа ползла семь километров до Osintorf. Командиры уехали вперед на «хорьхе», а нас сопровождали, глядя с некоторым подозрением, бойцы в советской форме, но с трехцветными овальными кокардами на фуражках. Кто-то пытался с ними заговорить, однако тех подготовили к встрече, и они твердили одно и то же: сами всё увидите, и не сомневайтесь, что целую неделю будете только мыться, спать и жрать. По сторонам от дороги тянулись торфяные разработки, частью превращенные в пашню, частью действующие. Осинторф оказался горстью поселков, рассыпанных вокруг центральной усадьбы. В одном из них копошились торфодобывающие комбайны, привезенные немцами, в другом гудела электростанция, а в самом крупном размещались казармы, диверсионная школа, гараж, арсенал и штаб с несколькими офицерами вермахта и абвера. К последним была прикомандирована немецкая рота связи, помимо прочего приглядывавшая за всем этим «шоблом-еблом», как выразился на марше хромой сержант, которому я помог выудить из канавы палку.