Текст книги "На земле Святой Троицы"

Николай Коняев
На земле Святой Троицы

По благословению

Митрополита Санкт-Петербургского и Ладожского ВЛАДИМИРА

© Н.М. Коняев, текст, 2007

© Издательство «Сатисъ», 2007

Молитва русского народа Очерки из епархиальной глубинки

Прощеное воскресенье

В село Сомино, самый дальний приход Петербургской епархии, нас пригласил священник церкви святых апостолов Петра и Павла отец Геннадий Беловолов.

Отец Геннадий принадлежит к тому новому священству, которым пополнилась Православная Церковь после атеистического лихолетья. Он закончил аспирантуру Института русской литературы (ИРЛИ), до сих пор работает научным сотрудником музея Федора Михайловича Достоевского, пишет диссертацию «Святоотеческие источники в романах Ф.М. Достоевского», но уже рукоположен в иереи, служит в храме села Сомино[1]1
  События, описываемые в очерке, происходят в 1994 году. Сейчас протоиерей Геннадий Беловолов служит на Леушинском подворье в Санкт-Петербурге.


[Закрыть].

Не такое уж и великое расстояние от Петербурга, а совсем другая погода, снег чистый, зима спокойная, глубокая…

И простуда у моего спутника куда-то ушла.

Не зря еще в Питере, на вокзале, обещал ему отец Геннадий: «На свежий воздух попадешь да помолишься, вот и выйдет вся болезнь».

Вышла…

Главное же в Сомине – храм святых апостолов Петра и Павла. Он стоит на пригорке, видимый с любого двора, словно парит над землей, собирая воедино всю округу.

У Андрея Реброва об этом храме стихотворение написано:

 
На церковных окнах —
ризный снег сочельника,
Дымом и хвоею
тянет из-под рам, —
Будто бы на облаке
возлетает с ельником,
С речкой и деревнею
православный храм.
Раздышу я шепотом
изморозь оконную —
От простора белого —
аж в глазах черно…
А вдали над речкою
над долиной звонною,
Как звезда Господняя
теплится окно…
Елочки завьюжены,
и сторожки заперты,
Тропка запорошена —
никого на ней,
Только одинокие,
светятся у паперти
Два следа от Ангельских
маленьких ступней…
 

– Не совсем об этом… – говорит Андрей.

Может, и не совсем…

Когда о храмах пишут, всегда получается не совсем об этом конкретном, а вообще о храме.

Иначе-то и не бывает. Иначе просто о памятнике архитектуры выйдет, а не о храме.

Но все остальное – точно.

И излука реки, и ельники, и необозримый белый простор, и храм…

А вот и дом отца Геннадия – как раз напротив храма.

Отец Геннадий, как я уже говорил, и сейчас продолжает совмещать службу в храме с музейной и научной работой. В приходе он проводит примерно половину времени.

Каждую неделю ездит сюда…

Семья летом живет в Сомине, а зимой – в городе.

Сейчас зима. Но в доме нет ощущения заброшенности, данности…

И дело не только в том, что печи накануне – кирпичи еще хранят тепло – протопили.

Нет… Дело в другом.

Жизнь здесь не сама по себе, а для Служения.

Дом при храме и жизнь – для храма. Без излишеств и своеволия.

И, конечно, иконы. Они висят в каждой комнате. Настоящие, намоленные иконы. Иконы, которые не только ты видишь, но которые и тебя видят. Какая-то ласковая строгость исходит от них. И от этого возникает в душе ясность и сосредоточенность.

А быт что?

О быте тоже нужно заботиться…

– Сегодня я сам управлюсь по дому, – говорит отец Геннадий. – А завтра служба в храме. На завтра распределим послушание. Тебе, Андрей, водное будет, а вам (это ко мне) огненное – печи топить.

Все знают, какое бессчетное число храмов было уничтожено у нас в России.

Но, пожалуй, только вот в таких дальних приходах и понимаешь, насколько опустошающим был этот смерч.

Церковь в Сомине – единственная на весь район. И понятно, что прихожане ее – не только здешние жители. Едут отовсюду. И едут издалека.

Здесь, в Сомине, даже есть специальный дом, что принадлежит церковной общине, в котором можно остановиться. Это что-то вроде бесплатной гостиницы. Здесь стоят кровати. Есть здесь и печь, где можно приготовить или разогреть еду.

И хотя много коек, как в общежитии, но чисто и уютно, даже по-домашнему.

Впрочем, это и есть дом. Странноприимный…

Такое вот совсем уже, кажется, исчезнувшее из языка слово встретилось здесь…

И встретилось не в разговоре, не в воспоминаниях, а наяву, живьем… Возле храма встретилось…

Вился дымок над трубой. Топилась печь в странноприимном доме. Мы зашли поздороваться.

Приехало несколько женщин из Пикалева.

Поговорили с отцом Геннадием о вечерней службе, о дровах, еще спросили что-то по хозяйству. Потом пожилая женщина отозвала отца Геннадия в сторону, и я, хотя и не прислушивался, различал в разговоре чужие в этом доме слова: иск, народный суд, заседание…

Оказалось, что женщину эту недавно уволили с работы, и она приехала просить благословения: хочет подать в суд, чтобы ее восстановили.

– Бедная женщина… – сказал про нее отец Геннадий. – Скорбь за скорбью у нее.

Возможно, читателю странным покажется соединение таких слов, как «благословение» и «судебный иск». Хотя чего же тут странного? Церковь не возбраняет искать защиты и в земном суде. Заботится она только о том, чтобы не ожесточилась в судебных кляузах душа человека. Тут-то и нужно благословение.

Погода менялась. Когда мы приехали в Сомино, днем подтаивало на солнышке. Но уже к вечеру, после вечерней службы, начало подмораживать.

Морозило все Прощеное воскресенье.

Отец Геннадий встал рано, я слышал сквозь сон, как умывался он, как молился, но самому проснуться сил не было. Так и ушел он без нас в церковь. Мы пришли туда, когда уже шла служба.

По сравнению с вечерней службой народу собралось много.

Весь зимний придел был заполнен. И исповедь долго шла, и причастие. А потом у отца Геннадия – мы-то уже вернулись в дом перекусить – еще крещение было, дома он появился только около четырех.

– И не тяжело так – с утра, не евши? – спросил я.

– Нет, – ответил отец Геннадий, – и не замечаешь, когда службу ведешь. Сейчас бы только чайку попить и дальше служить идти. Будет чин Прощения…

Действительно, попил чаю и отправился снова в храм, куда, выполнив «водное» и «огненное» послушания, пришли и мы.

Сейчас народу было совсем мало, всего несколько человек, но светились огоньки у икон, звучали слова молитв…

После службы собрались у отца Геннадия заговеться на Великий пост.

Пришли учительница литературы сельской школы Наталья Ивановна, крестившаяся год назад в свои почти шестьдесят лет, а теперь читающая на клиросе, главный врач местной амбулатории Мария Андреевна, фельдшерица Людмила, которая читала на литургии Апостол, другая молоденькая учительница с мужем-лесничим – к церкви сейчас потянулась сельская интеллигенция.

Пришел и алтарник Володя Костромской, бывший студент Литературного института…

Это главные помощники отца Геннадия.

Я почитал свой очерк об убийстве монахов в Оптиной Пустыни, опубликованный в «Молодой гвардии»…

Сколько раз мне приходилось читать свои сочинения и где только ни приходилось, но в этом чтении в доме сельского священника было что-то особенное.

И разговор после чтения тоже завязался очень душевный.

Говорили об истории здешней церкви.

В прошлом Сомино было большим купеческим селом, и храм с колоннами так и строили, чтобы подчеркнуть его значимость.

Володя Костромской рассказал, что в 1820 году жители Сомино обратились к императору Александру Павловичу с прошением о строительстве в их селе церкви святых апостолов Петра и Павла.

Отец Геннадий рассказал, что одновременно с церковью Петра и Павла в Сомино местный помещик, генерал Илья Мамаев, начал строить храм в соседнем Журавлеве. И движимый ревностью, истратив все свое состояние, поставил-таки пятиглавый – подобного и в Петербурге не было – Воскресенский собор с восемью престолами.

Церковь в Сомино вновь открыли в 1940 году, и она, слава Богу, сохранилась, а храм в Журавлеве, к прискорбию, до сих пор в забвении.

И о чем бы ни говорили мы: о трагедии ли, разыгравшейся в Оптиной пустыни в пасхальную ночь, о Сомине ли, которое – еще предшественник отца Геннадия высчитал – стоит на одном меридиане с Иерусалимом, и здешнее время по минутам совпадает с земною жизнью Спасителя и Богоматери, о погоде ли говорили – все получалось о самом главном, без суеты, без раздражения…

Мы все, собравшиеся здесь, были разными.

И мало мы знали друг о друге.

Но я смотрел на незнакомые мне еще вчера лица и думал, что самое главное друг о друге мы, конечно же, знаем – знаем, что мы православные…

На этом и завершилось Прощеное воскресенье.

Шутя, отец Геннадий сказал, что слова песни «У природы нет плохой погоды» – почти дословная цитата из Епитимийника Кирилла Белозерского, ибо там сказано: «А кто похулит погоду, тому три дня поста…»

Это в городе у нас погода сделана отчасти и самим человеком, а в сельской местности пока от Бога она, так что грех жаловаться здесь на погоду.

С утра понедельника опять начало подтаивать и воздух словно бы засветился, засверкал в солнечных лучах.

Службы не было, и мы пошли в лес.

Вернее, это местный пастух Петр повел нас показать дальние ключи.

Ключей вокруг Сомина много.

Называют их здесь ржавцами, и они повсюду, словно сама здешняя земля сочится благодатью. Но дальние ключи – особенно мощные. Словно водопад стекает по крутому берегу Соминки…

Петр показывал ключи, и лицо его светилось радостью, как будто он свое хозяйство показывал.

Впрочем, чье же еще, если не свое?

Отсюда, с крутого берега, хорошо было видно всю округу. И церковь святых апостолов Петра и Павла – тоже. Она виднелась среди еловых ветвей, словно елочная игрушка.

Уже в который раз убеждался я, что отовсюду виден храм.

И он-то и собирает округу воедино, держит ее, не дает распасться пространству на куски снежного безлюдья…

И ночью тоже так. Гаснут огни, пропадают в темноте улочки, но освещенная прожекторами церковь сияет в кромешной ночи, обозначая путь для припозднившегося путника.

Вечером в понедельник, как и по всем церквам православной России, начали читать в церкви святых апостолов Петра и Павла покаянный канон Андрея Критского.

Паникадила были потушены, горели только свечи, да огоньки лампад светились в темноте.

Суровые звучали в сумерках храма слова канона.

На чтение собралось человек двадцать.

Для Сомина это немало.

«Для меня каждый новый прихожанин – радость», – говорил отец Геннадий.

Прекрасен этот канон, исполненный величественной поэзии. Но в сельском храме, среди бесконечной тишины и забытости, слова его звучат особенно торжественно и значимо – слова, открывающие Великий пост:

«Откуду начну плакати окаяннаго моего жития деяний? Кое ли положу начало, Христе, нынешнему рыданию? Но яко благоутробен, даждь ми прегрешений оставление».

В темных стеклах окон вечерние огни Сомина мешались с отражениями лампад и свечей, и казалось, что там, за стенами храма, – огромное селение.

Впрочем, почему же казалось, если зримо и реально было явлено сейчас то Сомино, которое было, которое есть, которое будет, пока будут звучать в православных церквах покаянные слова:

«Душе моя, душе моя, востани, что спиши? Конец приближается, и имаши смутитися. Воспряни убо, да пощадит тя Христос Бог, везде сый и вся исполняяй»…

Любушкина десятина

Тогда многие петербуржцы ездили в Сусанино.

Здесь, в станционном поселке, недалеко от Вырицы, жила Любушка.

Была Любушка старицей, многое было открыто ей, многое происходило, как говорили, по ее молитвам…

Молилась она по руке. Ведет пальчиком по ладони и повторяет имена. Говорили, что все ее духовные чада записаны у нее на ладошке, вся Россия…

Рассказывали, как однажды на праздник Казанской иконы Божией Матери пропала Любушка из дома… Встревожились женщины, жившие со старицей. Куда пойти могла, если и по избе едва двигалась? Отправились искать и нашли в церкви.

– Добрела-то такую дорогу как? – удивлялись.

– Так не одна шла… – ответила Любушка. – Богородица пособила.

Много таких историй про Любушку рассказывали, а ездили к ней за советом, за молитвою.

Любушка послушает гостя, потом пошевелит пальцами, будто книгу листает, и ответ даст.

От многих я слышал, что советы эти помогали жизни наладиться.

Обращались к Любушке со своими бедами и мирские люди, и священники, и маститые протоиереи.

Рассказывали, что однажды привезли к Любушке девочку с сухой рукой. Никакие доктора не помогали, а старица погладила девочку по руке – и восстановилась рука… Девочка потом призналась, что испытывала в эти мгновенья необычайную легкость во всем теле.

Однажды я тоже сподобился побывать у Любушки.

В Сусанино мы с женой приехали в компании православных поэтов.

Было это зимой.

День выдался морозный, чистый.

Сверкали на солнце заиндевевшие ветки.

Было тихо. Только громко, на все Сусанино, скрипел снег под ногами.

Дом Любушки мы нашли легко. Любушку в Сусанино знали.

По утоптанной тропиночке вошли во двор и поднялись на крыльцо.

Потом долго стояли в небольшой комнатке возле жарко натопленной печи – ждали, пока позовут к Любушке.

Женщина, назвавшая себя грешницей Раисой, взяла продукты, которые мы принесли, и как-то сразу расположилась к нам.

– Ходят-то, ходят-то… – вздохнув, пожаловалась она. – А ведь разные люди… Матушке-то тяжко очень, когда не одни приходят…

– Так мы тоже вроде как целой компанией… – засмущались мы. – Мы не знали…

– Это ничего, что компанией… – сказала грешница Раиса. – Главное что – одни. А та, – она кивнула на дверь в комнату, – нет. Та не одна пришедши…

И повернувшись к иконам, перекрестилась.

Наконец дверь в комнату, где находилась Любушка, отворилась и из нее вышла женщина лет тридцати. На щеках – красные пятна, глаза – неспокойные.

Женщина, похоже, занималась какой-то издательской деятельностью. Порывшись в сумочке, извлекла целую пачку бумажных иконок.

– Любушке хотела оставить… – сказала она. – Наша продукция…

– Нет-нет! – замахала руками Раиса. – Заберите. Не надо нам.

Когда женщина ушла, я все-таки не удержался и спросил у Раисы, почему отказалась от иконок. Разве иконы могут быть лишними?

– Дак не знаю… – простодушно ответила Раиса. – Вся стена иконками увешена. Любушка у нас ведь как говорит: что вы думаете? – это нарисовано? Нет… Это не рисунки, не фотографии. Это сами святые и стоят… Это для других икона – картинка, а для Любушки нет. Сколько ни будет икон, а каждой она поклонится. Хоть и нету сил-то, и так едва на ногах стоит… Да ведь и закрепить такую иконку не знаешь как. Того и гляди, упадет… Не знаю уж, чего бумажками иконы печатают… А Любушка плачет потом.

На этом разговор с грешницей Раисой прервался.

Меня позвали к Любушке.

Растерявшись, я вошел в комнату, вся стена которой действительно была завешена иконами, и увидел низенькую сгорбленную старушку.

Опираясь на клюку, неподвижно стояла она возле стула, на который мне и велела сесть присутствующая в комнате женщина.

– Вы громче спрашивайте! – сказала она. – Совсем плохо слышит матушка.

И совсем растерялся я.

Мне стало жалко Любушку – она напоминала больную бабушку, и только глаза были такие голубые, чистые-чистые… Такие чистые глаза, наверное, бывают у Ангелов…

Но растерялся я по другой причине.

Только теперь и сообразил, что не знаю, чего спрашивать. Можно было придумать какой-нибудь праздный вопрос, только зачем спрашивать то, что самого не слишком волнует?

А что волнует?

Если честно, то больше всего занимал меня вопрос, отчего я так переживаю порою, как выглядел в глазах того или иного человека и при этом почти не думаю, как выгляжу в очах Божиих?

Впрочем, и это не вопрос, поскольку ответ на него известен наперед. Понятно, что если человек живет праведно, то ему и хочется, чтобы Бог видел его. А коли грешишь, то не только не хочется этого, но хочется, чтобы Бога как бы и не было вообще.

Нет… Что-нибудь надо было, конечно, спросить.

Я бы и спросил.

Но не сообразить было нужного вопроса в этой комнате, где с бесчисленных икон и иконок смотрели на тебя со стен не рисунки, не фотографии, не полиграфические воспроизведения святых, а сами святые…

– Помолитесь за меня, пожалуйста, – еле слышно проговорил я.

Что-то неразборчивое проговорила Любушка.

– Что? – спросил я.

– Имя ваше она спрашивает… – сказала женщина.

– Николай.

Любушка что-то перевернула в своей невидимой книжке и, опустив голову, беззвучно зашевелила губами.

Я вышел.

Так и осталась Любушка в памяти – сгорбленная, маленькая, с беззвучной молитвой на устах, окруженная стоящими вокруг нее святыми.

Многие видели Любушку такой, многие такой ее и запомнили…

Многие петербуржцы ездили к Любушке из года в год, и они рассказывали, что хотя и идут годы, а Любушка не меняется. Такое впечатление было, что уже давно она живет как бы вне нашего времени.

И казалось, что так и будет всегда, но потом вдруг уехала Любушка из Сусанино.

– Уезжаю… – как передавали, сказала она. – Никто не молится здесь, только говорят…

А последние годы блаженная Любушка, как и дни своей молодости, провела в странствиях…

Побывала она в основанной преподобным Амвросием Оптинским женской обители в Шамордино, была в Дивеево… Около года старица провела в Николо-Шартомском монастыре Ивановской области, а 29 января 1997 года перебралась блаженная Любушка в Вышний Волочок.

В свое время по ее благословению приняла здесь игумения Феодора полуразрушенный Казанский монастырь. Много раз опускались у нее руки, но Любушка не разрешала ей оставить начатое дело, укрепляла Феодору молитвами и советами.

А вот теперь и сама прибыла к своей духовной дочери.

– Вот я и приехала домой… – сказала она.

Игумения Феодора очень опасалась, как бы не уехала матушка.

– Вас не будет, – говорила она Любушке, – и я не смогу без Вас.

– Потерпи до лета… – отвечала блаженная.

В конце лета она начала болеть.

Ей сделали в Твери операцию, но операция не помогла.

10 сентября в 22 часа Любушка попросила причастить ее, и все поняли, что она готовится отойти.

Сестры начали подходить попрощаться с Любушкой.

Она у всех просила прощения и молилась за всех. Все время писала пальцем по руке.

11 сентября, в день Усекновения главы Иоанна Предтечи, в 11 часов ее причастили в последний раз.

До последней минуты Любушка была в сознании и молилась.

Еще при жизни Любушка говорила, что Сама Матерь Божия Казанская придет за ней в белом платье, и вот за полчаса до смерти лицо ее начало просветляться.

Похоронили Любушку 13 сентября 1997 года возле Казанского собора с правой стороны алтаря.

А на следующий день, 14 сентября, по старому стилю 1 сентября, наступило церковное новолетие.

Вот, оказывается, до какого лета просила блаженная потерпеть игуменью Феодору.

А к нам, в Санкт-Петербург, год или два только слухи и доходили о Любушке.

Один слух нелепее другого…

Как всегда бывает, когда пытаются истолковать на обычный лад святое юродство…

Знать бы, что в Вышнем Волочке, в Казанском монастыре живет Любушка, можно было бы и съездить, спросить: неужто и там, где она странствовала, тоже только говорят, а не молятся?

Теперь не спросишь уже.

Преставилась Любушка…

Жена рассказывала потом, что, когда заходила к Любушке, та взяла ее за руку и долго водила так по комнате, как будто мама ребенка…

Ну, а мне другой момент припомнился…

На следующий день после поездки в Сусанино собирался я в редакцию, стал рыться в карманах, а денег – ничего нет…

Сказал жене.

– Ты возьми в столе… – сказала она.

– Как я возьму, если ты вчера последние пять тысяч из стола забрала. Давай их, я разменяю…

– А у меня нет…

– Нет?! Но ты же вроде ничего не покупала вчера…

– Не покупала…

– А те пять тысяч где? Потеряла?

– Нет… Я у Любушки оставила… Ты же видел, как они живут…

Я видел, конечно…

Только и у нас эти деньги последние были.

Хотелось сказать жене что-нибудь резкое, но она так виновато смотрела на меня, что не хватило духу обругать ее.

– Ладно… – сказал я. – Займу у кого-нибудь… А там, может, за книгу мою деньги подойдут…

Натянул сапоги.

Когда пальто застегивал, телефон зазвонил.

– Николай Михайлович! – раздался женский голос. – Вам надо к нам приехать, гонорар получить…

– За что?

– Вам, как консультанту, гонорар выписан…

– Да что я там консультировал? Просто поговорили… – Я не знаю ничего… Вам пятьдесят тысяч выписано. Адрес помните?

Такой вот эпизод…

Я его про себя «Любушкиной десятиной» называю…

В темнице был, и вы пришли ко мне…

Тогда и они скажут Ему в ответ: Господи! когда мы видели Тебя алчущим, или жаждущим, или странником, или нагим, или больным, или в темнице, и не послужили Тебе?

Тогда скажет им в ответ: истинно говорим: так как вы не сделали этого одному из сих меньших, то не сделали Мне…

От Матфея, 25, 44–46

Еще не рассвело, когда наша машина въехала в поселок Металлострой.

Темнели в морозных сумерках строения ИТК № 5.

По верху высоких стен, остро вспыхивая в прожекторном свете, бежала колючая проволока…