Текст книги "На земле Святой Троицы"

Наша попутчица, еще совсем молодая монахиня, рассказала историю, произошедшую, когда только начинал устраиваться их монастырь…

«Матушка Фекла долго молилась, чтобы вода в монастыре была. И вымолила. И забил источник.

Да не простой, а радоновый, целебный.

И, конечно, нашлись люди, которые решили бизнесом заняться и начать торговать целебной водою.

Собрались вместе и начали обсуждать, как оденут в бетон источник, как сделают цех розлива воды, как потекут деньги в их карманы.

– А монастырь? – спросил один из бизнесменов.

– А что монастырь? – удивился другой бизнесмен. – Пускай тоже у нас покупают. Мы им, ха-ха, со скидкой отпускать воду будем, как, ха-ха, постоянным покупателям…

– А на кого участок оформлять будем?

– Как на кого? На меня…

– А почему не на меня?

– Потому!

Так слово за слово драка завязалась. И вот вместо того, чтобы святой источник приватизировать, один на тот свет отправился, а другой в тюрьму.

Вот такая история случилась…»

Попутчица перекрестилась, завершая свой рассказ.

– А источник? – спросил я.

– А что источник? – ответила попутчица. – Источник у Богородицы остался…

Редко кто из приезжающих сейчас в Введено-Оятский монастырь, не побывает на этом источнике Богоматери, источающем дивную целебную воду.

Сбегая от колодца-часовенки, вода скапливается внизу в небольшом озерке.

Когда мы спустились туда, словно специально подгадав время, пошел снег.

Осторожно переступая по скользкому глинистому дну, заходили мы в ледяную воду.

Перехватило дыхание, когда я окунулся с головой в первый раз. Перекрестился и – снова в воду. А когда окунулся в третий раз – уже не очень-то и хотелось выходить из источника. Как-то необыкновенно тепло и весело стало.

Нечто похожее происходило и с моими спутниками. Никто не ежился от холода. Не спеша выбрались мы из озерка, оделись и пошли к собору…

Навстречу нам двинулись к озерку женщины.

По-прежнему затянуто тучами было небо. Но прибавилось тепла и как будто прибавилось света, и ясно различал я набухшие на ветвях деревьев почки.

– А когда, – спросил я еще в автобусе у монахини, – когда вы поняли, что удалось возродить монастырь? Когда источник забил?

– Нет… – ответила монахиня. – Мы это поняли, когда повсюду из монастырской земли косточки людские стали выходить. Мы их собирали и погребали у креста на кладбище…

Жутковато было думать о костях, которые выходили из земли, чтобы наконец-то отнесли их на кладбище, но это тоже, как и святой источник, часть великого чуда, возрождаемого из мерзости разрухи и запустения монастыря…

Частью этого чуда видится мне и судьба самой матушки Феклы.

Страшными и безжалостными для Русской Православной Церкви были десятилетия владычества ленинской гвардии.

С жалобным стоном валились на землю сбрасываемые колокола, с тихими словами молитвы падали в безымянные могилы расстреливаемые священники. В лютой сатанинской злобе сокрушались кресты и священные алтари.

Ничего не оставлялось народу. Ни священных книг, ни икон.

Только память.

Только больная совесть, в глубине которой и продолжали звенеть сброшенные колокола, петь расстрелянные иноки.

Я говорю сейчас не о памяти отдельного человека. Многие, очень многие сумели все позабыть, но от этой потери память народа не ослабла, душа не омертвела в атеистической пустыне.

И когда это стало нужно, появились такие духовно зрелые подвижники Церкви, как матушка Фекла.

Явились из сокровенной глубины народной души, сберегавшей и сберегшей всю первозданную святость неразрушенной России.

Уезжая, мы побывали на монастырском кладбище…

Здесь могила родителей святого Александра Свирского, здесь могила, в которой нашли упокоение кости расстрелянных чекистами монахов, здесь и свежая совсем могила матушки Феклы…

– Какие голоса? – удивилась монахиня, когда мы спросили ее о голосах убиенных монахов, которые слышно бывает в полночь, во время крестного хода. – Не знаю… Это у кого какой слух. А я, например, только колокольный звон слышала.

Она еще хотела о чем-то рассказать, но не получилось.

– Ах, матушка! – воскликнул, перебивая ее, наш сосед по автобусу. – Какая жалость, что нам еще до вечерней службы придется уехать из монастыря. Вот бы пройти с ночным крестным ходом вокруг монастыря да послушать, как Ангелы-то поют… Теплынь-то у вас какая духовная!

Говоря так, он наклонился к кресту на могиле матушки Феклы.

И, видно, не рассчитал движения, неловко ткнулся лбом в угол перекладины…

Получилось, словно матушка Фекла и ударила его по лбу не так чтобы сильно, но чувствительно. Как и в земной жизни, рассказывают, она своим посохом вразумляла шибко восторженных сестер и паломников…

Перекрестившись, наш сосед по автобусу потер ушибленный лоб и поцеловал все-таки крест.

Но про теплынь духовную он уже больше ничего не говорил.

– Радостно, что после нас что-то останется… – говорила матушка Фекла. – Придет человек, когда ему будет трудно, придет от суетного мира и скорбей и найдет тихую обитель, – ведь душа требует покаяния и утешения, главное, чтобы народ пришел к вере, пришел к Богу, главное – понять то, что дерево без здоровых корней не растет и не расцветает, а обители, как и раньше они создавались – это корни всего народа, если обители разрушены – значит народ свою душу искалечил, разорваны сердца людские, как и эти обители.

Медленно кружась, падали снежинки.

Было уже начало апреля…

Господи, помилуй

В поселке Вознесенье, где я родился, церкви закрыли еще до войны, а при Никите Сергеевиче – динамиту тогда у нас уже хватало – последнюю церковь взорвали.

Но Веру, но Надежду на спасение души нельзя ни закрыть, ни взорвать, и Православие тоже не исчезло никуда, а, напротив, оставшись без храмов, порою приобретало даже какую-то изначальную, первохристианскую простоту и ясность.

Вот и бабушка моя глубоко и искренне верила, что достаточно прошептать перед смертью: «Господи, помилуй!» – и душа будет спасена для вечной жизни.

– И что же? – спрашивал я. – И молиться не надо? И Евангелие читать не надо?

– Почему не надо? – отвечала бабушка. – И молись, и читай… Только, главное, не забудь, когда придет час помирать, «Господи, помилуй!» попросить.

Я уже прочитал к тому времени дореволюционный выпуск «Закона Божия» и по поселковым меркам считался достаточно начитанным молодым человеком и потому с упорством, достойным советского школьника, всячески пытался разубедить бабушку.

– Как же так? – доказывал я. – Один человек, бабушка, живет, как праведник, терпеливо сносит все лишения… А другой – мерзавец, готовый совершить любую подлость, чтобы достичь выгоды… И что же? По-твоему, получается, что и ему достаточно только попросить Бога помиловать его, и Бог спасет его, как и праведника? Ведь это же бессмыслица…

– Нашего смыслу тут нет… – соглашалась бабушка. – А Бог все равно спасет. Он каждого спасет, если, конечно, останется еще в человеке, чего спасать…

Если останется в человеке чего спасать…

Только с годами постепенно открывалась вся страшная глубина этих простых слов. В семидесятые, восьмидесятые годы, когда в бесхрамовом пространстве начала иссякать инерция православного движения, когда закончились веками накапливаемые в языке, в самой генетической памяти запасы духовности, какими страшными, почти непотребными сделались поселковые смерти!

Зимою шла старушка с автобуса в Чашеручей, а через неделю нашли ее без пенсии, в проруби на реке…

Или другая старушка: напекла калиток[4]4
  Выпечное изделие. Ржаной блин с картофельной начинкой.


[Закрыть] и пропала куда-то, целый год искали, пока не нашли косточки на болоте у маяка. И сразу слухи поползли осеннею непогодой: не иначе, сын с невесткой ей помогли…

Впрочем, молодые помирали еще страшнее.

Я был в поселке, когда хоронили молодого шофера.

Он возился с папироской в моторе, от огненных табачных крошек вспыхнула ветошь, а потом загорелась и промасленная фуфайка. Парень упал на землю, начал кататься, пытаясь сбить огонь, но тут подбежал на помощь другой мужик. Увидел стоящее возле машины ведро и, не задумываясь, вылил на парня. Думал, что в ведре вода, а оказался – бензин.

Заживо сгорел парень…

И понятно, что случайность, что пьянство, что низкая культура труда, но все равно не вмещается в эти слова такая ужасная, жуткая смерть… И такая в ней безысходность поздней осени, что кончается, кажется, и свет на земле, и тоскливо и глухо шумят, стонут над могилами деревья, и тонет в растоптанной грязи дорога на кладбище.

А ведет эта дорога мимо прежнего погоста, где стояла когда-то церковь Покрова Богородицы. Этот храм взорвали еще в тридцатые годы, а вместе с церковью уничтожили и погост. Теперь здесь детский садик, и вот – уже сколько десятилетий подряд! – пересыпают тут могильный песочек дети, ничего не знающие ни о кладбище, ни о Покрове Богородицы, простертом над нашей землей.

Покров Божией Матери…

Когда долго и пристально вглядываешься в глубину нашей истории, кажется, почти визуально начинаешь различать Его, простертого над нашим Отечеством…

Сохранилось предание, что в раннее летнее утро церковного сторожа во Владимире разбудил необыкновенный грохот. Когда перепуганный сторож подбежал к собору, то увидел, что двери храма распахнулись и из них, осиянный дивным светом, вышел на паперть святой князь Александр Невский…

Этот день и считается днем обретения мощей святого, а в тот, 1380 год, всего несколько дней оставалось до восьмого сентября, когда сошлись на поле Куликовом русские ратники с полчищами Мамая.

Русские святые всегда являлись, когда без них уже не выстоять было нам. Так было прежде, еще при земной жизни князя Александра Невского, когда со словами: «Поможем родственнику нашему Александру!» – спешила к Невской битве небесная ладья со святыми мучениками Борисом и Глебом, так было и после, в тяжкие дни испытаний…

Ничего не происходило и не происходит вопреки воле Божией…

И Дмитрий Донской, и Куликовская битва занимают совершенно особое место в нашей духовной истории.

Даже с точки зрения завзятого материалиста 8 сентября 1380 года – необъяснимое Чудо. Ибо известно, что освободительные войны происходят тогда и тогда увенчиваются победой, когда появятся для того общественно-экономические условия.

А при Дмитрии Донском таких условий еще не было.

Русь еще не готова была сбросить татаро-монгольское иго, еще сто лет после великолепной победы несла она на себе это бремя.

Поэтому-то и невозможно объяснить победу в Куликовской битве никакими изменившимися социально-экономическими предпосылками. Это Божье Чудо, явленное нам по молитвам преподобного Сергия Радонежского, воплощенное через Святого князя Дмитрия Донского.

Чудо…

И порою мелькает странная мысль… Может, и сейчас, когда снова переживает наша Родина страшную годину испытаний, неслучайно такое обилие в газетах и журналах очерков и статей о русских святых?

Может, не только одним интересом к церковной тематике продиктовано оно, а нечто большее стоит за этим?

Обратите внимание, что не только ведь на страницах патриотических изданий, но и в официальной прессе, как яркий свет из унылых сумерек вранья, возникают сияющие и величественные образы русских святых…

И вот уж воистину: «Согрешихом, беззаконновахом, неправдовахом перед Тобою, Господи Боже наш: не сохранихом заповедей твоих, не соблюдахом повелений Твоих, но возжелахом ходити в волях сердец наших. Не хранили мы первой любви к Тебе, Жениху душ наших, нашему Владыце и Благодетелю, к матери нашей Церкви Православной и ея уставам, ко Отечеству нашему, Святой Руси, и его святыням, к памяти отцов наших и благочестивым обычаям и заветам предков…»

И повторяешь эти слова из службы Всем Святым, в земле Русской просиявшим, и веришь – так хочется верить! – что и в наши страшные времена неслучайно явилась к нам светлая рать Небесных Заступников, что это Божия Мать, простершая Покров над нашей Родиной, посылает их к нам. И, может быть, не так уж и далеко наше Поле Куликово, и снова, уже в который раз будет явлено Чудо, и из праха и унижения вновь восстанет наша страна, сильной и могучей…

Я уезжал из Вознесенья вскоре после похорон сгоревшего в бензиновом пламени шофера…

В тот день я проснулся рано утром от стука дятла в облетающем саду. Приглушенный двойной рамой стук этот был похож на тикание часов, отмеряющих наше земное время.

Сколько его осталось до нашего Поля Куликова? Или, может быть, всего и хватит его, чтобы произнести эти два слова: «Господи, помилуй!»

Православный путь

В этот финский автобус набилось немало народа.

Вот, например, слепая финская поэтесса Валентина Пеннонен, у которой даже собака-поводырь изучила православную службу. Смирно лежит собака на паперти, пока идет богослужение, а когда прозвучат слова отпуста, подходит к дверям храма и стоит, поджидая хозяйку, чтобы увести домой…

А вот финский православный священник, отец Андрей…

Светловолосый, светлобородый, со спокойными сосредоточенными, словно бы обращенными в самого себя, глазами…

Много было и наших, питерских.

Матушка Татьяна Беловолова в черном платочке, с четырехлетним сыном Игнатием…

Девочки из хора церкви Иконы Владимирской Божией Матери со своим регентом – Ириной Валентиновной Болдышевой…

И тем не менее, хотя люди собрались разные и по возрасту, и по национальности, и по общественному положению, все были в чем-то неуловимо, но совершенно определенно схожи – все мы были православными…

И двигался наш православный финский автобус в сокровенную глубину северной православной Руси…

В автобусе сразу установилась особая атмосфера.

И создавал ее, определял прежде всего хор.

Неизъяснимая тайна присутствует в церковном пении.

В Тихвинском монастыре, когда запели на крылечке церкви Богородице Дево, радуйся и чистые, светлые голоса смешались с легким ветерком, вдруг показалось, что это не школьницы поют… В затертой от постоянного употребления метафоре «ангельское пение» открылась первозданная глубина.

– Я не помню некоторых молитв… – рассказывала одна из девочек. – Но когда пою, всегда вспоминаю…

И, подумав, добавила:

– Это не я, наверное, пою. Это Ангел Хранитель…

А как преображают юные голоса все еще полуразрушенные, хотя и возвращенные уже Церкви храмы! Словно бы наполняется небесным светом угрюмое, темное помещение…

В такие мгновения понимаешь, что истинная молитва способна оживлять и мертвые камни.

А наш автобус мчался дальше, и матушка Татьяна, как человек, знающий здешнюю дорогу, рассказывала о святынях, мимо которых мы проезжали.

О монастырях, о явлении здесь Чудотворной иконы Божией матери Тихвинской, о молитвенном камне преподобного Антония, который не каждому и открывается, потому что то виден он, то закрыт водой…

Святые… Подвижники…

Они творили подлинные чудеса. Фокусы, похожие на чудеса, демонстрируют и различные кудесники, которых немало развелось в последнее время. Но есть различие. Оно обнаруживается в той светлой радости, в той теплоте, что сквозит в рассказах о жизни святых подвижников.

И, может быть, эта теплая вера и есть самое главное чудо, которое сотворили Отцы нашей Церкви.

Ну и, конечно, про Сомино, где нам и предстояло отпраздновать Пасху, рассказывала мать Татьяна.

Сама она тоже живет в Санкт-Петербурге и в Сомино вместе с отцом Геннадием приезжает на воскресенья, на праздники. Поэтому и Сомино для нее всегда воскресное, праздничное.

– И дожди здесь над храмом идут будто серебряные… – рассказывала она.

В эти серебряные, пасхальные дожди и мчался наш автобус.

Я был в Сомино на Прощеное воскресенье, перед началом Великого Поста. Тогда все было засыпано снегом. Сейчас снег растаял, и Соминка, превратившись в полноводную реку, затопила низкие берега.

Дома, вытаявшие из снежных сугробов, словно бы сделались выше, а над ними возносится прямо в небо церковь святых апостолов Петра и Павла, будто соединяя и разлившуюся Соминку, и подернутые зеленоватой дымкой раскрывшихся почек рощи, и все соминские дома.

И когда смотришь на церковь, на сияющие посреди вечернего неба кресты, как-то удивительно спокойно и радостно становится на душе…

Ночевать нас определили в дом к Николаю Христофоровичу.

Николай Христофорович не местный житель, но в Сомино у него два дома.

В одном живет сам, другой предназначен для детей, приезжающих отдыхать летом. До революции этот дом, сообщал нам Николай Христофорович, принадлежал купцу Жукову.

С прежним владельцем у Николая Христофоровича особые, почти мистические отношения.

– Погодите! – сказал он. – Я вам сейчас отца своего портрет покажу.

Ушел в дом и скоро вернулся с фотографией в тяжелой деревянной раме. На фотографии, положив на колени огромные, почерневшие от земли и работы руки, сидел крестьянин и смотрел прямо на нас.

– Раскулачили его… – вздохнул Николай Христофорович. – На лесозаготовках и погиб. Но вы на рамку внимание обратите… Я эту рамку на чердаке нашел… Наверное, самого Жукова в ней портрет был…

Видно было, что Жукова – хорошим он был хозяином! – Николай Христофорович уважает, отношение к нему теплое и даже более родственное, чем встречается между настоящими родственниками…

Поговорили об отце, о крестьянах-тружениках, которых объявили кулаками-мироедами, поговорили о купце Жукове, гонявшем свои баржи в Петербург и Вологду.

Показав нам все жуковское хозяйство, похвалив дом, который, хотя и простоял уже сто лет, но и еще столько же простоит, Николай Христофорович сокрушенно вздохнул, что не сможет из-за большой воды показать место, где чалились жуковские баржи…

Немного сбила Николая Христофоровича его супруга.

– Ты им расскажи, что Жуков и на церковь деньги жертвовал… – посоветовала она.

Николай Христофорович набычился, но потом подмигнул вдруг и сказал, что будет еще разбираться, чего это перетащили жуковское надгробье в церковную ограду.

– А разве этот Жуков в другом месте похоронен? – спросил я.

– Не знаю… – сказал Николай Христофорович. – Я поэтому и хочу посмотреть, как они там устроили с этим памятником.

Потом помолчал и добавил с затаенной обидой, что, дескать, сам уже лет двадцать там не был.

И понятно стало, что и о жуковском надгробье заговорил он неспроста.

– Что же так? – поинтересовались мы.

– Так получилось… – вздохнул Николай Христофорович и рассказал вдруг, что он сам помогал ломать у себя в селе церковь.

Не проговорился, а именно рассказал, как бы даже и специально. Рассказал и пытливо посмотрел на нас.

Я тоже смотрел на него и пытался понять, зачем затеял Николай Христофорович весь этот разговор про надгробье купца Жукова, про церковь, в которую он не ходит, про церковь, которую он ломал…

Вообще-то это все, конечно, очень русское: терзаться от душевных мук и, вместе с тем, все время как бы испытывать себя и других, выясняя, а есть ли вообще душа.

Вот и Николай Христофорович, такой хороший мужик, работящий, хозяйственный, умный, а все равно как будто заблудившийся. И сам понимает, что заблудился, но стыдно признаться в этом. И не признается никак, хотя и очень, очень хочется выйти на верный путь.

Хотя и болит, болит душа, ищет чего-то…

Впрочем, почему чего-то?

Точно знает Николай Христофорович, чего ищет, чего жаждет душа, но нет, придумывает разные отговорки, то про церковь разрушенную, то про памятник, чтобы только не перейти улицу, не войти в храм.

И жена Николая Христофоровича, как видно, тоже понимала это.

Нет, она не возражала, не перечила мужу, слушая и про надгробье, и про разрушенную церковь, но в глазах ее светилась надежда, что вот сейчас и решится все, совершится… И только улыбнулась печально, когда так ничем и закончился наш разговор.

Ну, а чем он еще мог закончиться?

Тут ведь такая твердость, такая русская упертость, такая жестоковыйность, что это сама церковь должна прийти в дом Николая Христофоровича, постоять у дверей, чтобы он вошел-таки в нее…

И, может быть, об этом и не стоило бы говорить, если бы духовная драма, которую переживает, по-видимому, сейчас крепкий, хороший человек Николай Христофорович, была лишь его, сугубо частным переживанием.

Увы…

Точно такую же драму переживают сейчас в своих душах тысячи, миллионы наших сограждан, уже понимающих, куда им нужно идти, и все равно не могущих переступить порог…

Что и говорить, семьдесят советских лет – тяжелое время в жизни нашей Православной Церкви. Закрывали монастыри, разрушали храмы, расстреливали и гноили по лагерям и тюрьмам священников. Православие старательно изгонялось из быта, из книг…

И все-таки, когда слышишь разговоры, что Россия за эти годы сделалась страной безбожников, становится не по себе.

Да, разрушали, да, гнали.

Но я, когда заходит разговор о богоотступничестве нашего народа, всегда вспоминаю рассказ отца Геннадия об отпевании в деревне Чудцы рабы Божией Екатерины…

– На отпевании, – говорил он, – всегда очень остро чувствуешь человека, которого отпевают. А это отпевание было особенно благодатным. Покойница, ей было девяносто лет, лежала в гробу, как будто прилегла отдохнуть. И я спросил потом: верующая ли была она? А мне ответили, что, когда в Чудцах ломали церковь, кирпичи использовали для строительства клуба, так вот, эта самая Екатерина ни разу после этого не заходила в клуб, чтобы, пусть и косвенно, не участвовать в осквернении церкви.

Что это такое – может понять только человек, живший в сельской местности.

В двадцатые годы рабе Божией Екатерине было чуть больше двадцати лет, она была еще очень молодой, и все-таки добровольно отказалась от всех нехитрых деревенских увеселений – танцев, кино…

С ранних лет «платочком черным прикрылась» и так и шла все эти годы своим не видимым никому, но праведным путем.

И каким бы трудным он ни был, но самой рабе Божией Екатерине этот православный путь не казался трудным.

Это был ее путь.