Текст книги "На земле Святой Троицы"

Окно в нашем номере, чтобы хоть немного прогреть помещение, было открыто днем, да так и осталось не закрытым до ночи. Впрочем, и сейчас, ночью, в номере холодней, чем на улице.

Подошел к окну, чтобы закрыть окно, а там, на улице, разговор…

– Нет, насчет бесов не знаю, но комары на Коневце ужасные. Ни «раптор», ни «москитол» не помогают…

– Так это и не комары совсем…

– А кто же?

– Бесы… Такое поверье есть, что, когда преподобный Арсений изгонял их из Конь-камня, крупные бесы в воронов превратились и в Чертову лахту улетели, а мелкие – комарами стали.

– И как же от них спасаться тогда?

– Так ведь молиться надо…

Когда Арсений Коневский во второй раз покинул остров, чтобы снова посетить Афон, в упадок пришла обитель, нечем стало питаться, среди малодушных открылся ропот. Видя, что на братию напало уныние и она собирается расходиться, старец Иоаким удалился на соседнюю гору и здесь «в теплых молитвах взывал к Богородице о помощи и заступлении». И когда уснул он после долгой и теплой молитвы, явилась к нему сама Царица Небесная.

– Не скорби, старче! – сказала она. – Но иди и скажи братии, да пребывают все во обители, ибо слуга мой Арсений со множеством потребных вскоре грядет к вам!

И, действительно, на следующий день прибыл на остров преподобный Арсений, привезя на двух больших лодках все нужное для пропитания.

На том месте, где, охраняя свою обитель, явилась старцу Иоакиму Божия Матерь, была поставлена часовня.

Рассказывают, что, когда пришли на остров военные, они разобрали часовню и соорудили из этих бревен КПП на пристани. И получилось, что по-прежнему охраняла эта часовня остров, и ничего тут не могло поделать никакое советское и военное начальство…

Так и была сбережена часовня.

Потому что вернулись на остров монахи, возглавляемые нынешним наместником Александро-Невской Лавры, архимандритом Назарием, и бережно разобрали КПП, а из сохранившегося материала снова восстановили часовню…

Возле часовни, сразу за монастырской оградой – несколько могил.

Одна из самых первых – могила служившего здесь офицера.

Даты жизни – 1922–1954 годы…

Конечно же, разные люди рождались и в 1922 году, но судьба этого офицера вобрала в себя, кажется, всю черноту и холод того страшного года, когда под предлогом помощи голодающим обирали большевики русские церкви, разоряли святые мощи великих православных угодников…

Говорят, что на Коневце этот офицер появился в 1945 году, когда остров, отошедший к СССР, отдали под секретную военную часть и на долгие десятилетия наглухо закрыли, даже само название его было стерто с ладожских карт.

Монастырь был тогда цел.

Уехавшие в Финляндию монахи увезли с собой только Коневскую икону Божией Матери[5]5
  Эта икона сохранилась. Когда коневская братия поселилась в Ново-Валаамском монастыре и перевезла туда Чудотворную икону, для нее была устроена часовня, примыкающая к Преображенскому собору монастыря. Там, в Хейнявеси, икона находится и сейчас.


[Закрыть], и военным пришлось разорять монастырь самим.

С задачей этой они справились.

Сожгли монастырскую библиотеку и архив, бульдозером сгребли все надгробья с монастырского кладбища и устроили там, за каменной оградой, автостоянку.

Удивляться этому жестокому, не знающему предела богохульству не следует. Новых хозяев острова всю их сознательную жизнь приучали к атеизму, богохульство сознательно воспитывалось в них, последовательно закреплялось всей системой образования.

Следует удивляться другому.

Вопреки стремлению разрушить и осквернить все святыни, заваленная каким-то хламом на складе, чудесным образом спряталась от богохульников могила преподобного Арсения…

Более того…

Некоторым военнослужащим начинало что-то мерещиться на святых ликах… Говорят, что охваченный то ли злобным исступлением, то ли диким страхом офицер, не помня себя, вначале метал в иконы ножи, а потом застрелился в алтаре…

А почти рядом другая могила.

На фотографии – чистое детское лицо.

Дима…

9.10. 1988-8.8. 1993 годы…

Нам рассказали, что мальчика привезли на Коневец из Севастополя.

Здесь он первый раз причастился. А после Литургии он упал с пирса в озеро и, когда его вытащили, уже захлебнулся…

Четыре года и десять месяцев было ему…

И трудно сглотнуть вставший в горле комок, и только когда вспоминаешь – «Радуйся, житейских зол непричастный!» – слова из акафиста праведному отроку Артемию Веркольскому, становится легче на сердце.

Отблеск жития праведного отрока ложится и на жизнь Димы.

Такая короткая жизнь, и словно для того и была прожита, чтобы причаститься Святых Даров перед жизнью вечной…

Но может ли быть в нашей земной жизни больший смысл?

Об этом и думаешь, стоя у могилок возле Успенской часовни.

И такое ощущение тут, какое бывает, когда краснеет в сумерках белой ночью над озером полоса то ли заката, то ли восхода…

Коневецкий монастырь стоит в приграничье России и Финляндии, Православия и лютеранства, и, должно быть, потому рассказы о межконфессиональных отношениях пронизывают его историю.

В начале второй половины девятнадцатого века жила в Керчи девочка-сирота, отец которой погиб под Севастополем, а мать умерла с горя. Горестной была судьба и самой девочки. Ноги у нее парализовало, и она не могла ходить. Она много молилась, и вот однажды во сне явился к ней седобородый монах.

– Иди в монастырь на Коневец! – сказал он. – У гроба моего отслужи молебен Коневской Божией Матери.

Девица была католического исповедания и не сразу смогла выяснить, кто являлся ей во сне, но когда православный священник сказал, что, должно быть, это приходил преподобный Арсений Коневский, немедленно отправилась в Петербург, а оттуда – на остров Коневец. Как только она отслужила молебен Божией Матери у раки преподобного Арсения, сразу почувствовала, что ноги ее стали здоровы.

Спустя много лет женщина эта, снова увидев во сне того же Арсения, по указанию преподобного, отстроила храм на том месте, где когда-то преподобный Арсений по приходе своем на Коневец поставил небольшую деревянную церковь…

Историк Н.И. Костомаров, поведавший эту историю, свидетельствовал, что «церковь была заложена, и так как у самой строительницы недостало капитала, то церковь была достроена на пожертвования от доброхотных даятелей. Место, где стоит эта только что отстроенная, но еще не освященная церковь, чрезвычайно неудобно: тотчас за стенами церкви идет такое болото, что, как говорят, может засосать каждого, кто будет иметь неосторожность ступить туда».

Столетие миновало с тех пор, но по-прежнему можно услышать о Коневце подобные рассказы.

Еще пока ехали в автобусе, зашел разговор о том, что на Коневец приезжают женщины, которые потеряли надежду иметь детей, и молятся здесь. Отец Иаков, священник с Коневецкого подворья в Санкт-Петербурге, рассказал, что и из Финляндии приезжают сюда женщины, и не только православные, но и лютеранки.

Несколько лет назад приезжала на Коневец бездетная финка, а теперь у нее – слава Богу! – трое детей.

– А она одна приезжала? – спросил кто-то. – Без мужа?

– Одна… Она на Коневце и нашла себе супруга нынешнего…

– Как это?! Что это еще за чудеса?!

– Да тут и чудес никаких… Он из наркоманов сам был… Чтобы излечиться от наркомании, трудником работал в монастыре… Ну и вот, не только от наркомании излечился, а и жизнь свою устроил…

В монастырский двор высыпался целый выводок котят.

Разрезвились котята на солнышке, распрыгались…

И все крепкие такие, как молодые боровички.

Все белые с рыжими хвостами. И так похожи друг на друга, что и не отличить.

Как будто они все – особой коневецкой породы…

23–25 июня 2003 года Коневец – СПб

Обретение храма

– Такой хороший поселок был, такой тихий… А как церковь взорвали, и началось не знаю что… И люди пропадать стали, и стога гореть, а сейчас и вообще…

– Дак раныне-то и помидоры с огурцами росли прямо на грядах, а сейчас и в парнике неизвестно что вырастет…

– А ветры… Ты гляди, какие ветры в этом году к поселку привязались… И дуют, и дуют. Когда это было, чтобы летом на лодке через реку не переехать?

Я слушал этот разговор женщин на переправе, и странно сходился он с тем, о чем думал я в Вознесенье.

Я приехал сейчас, чтобы написать об Александре Одерышеве.

Как раз незадолго до моего приезда местная газета «Свирские огни» опубликовала обращение настоятеля Воскресенской церкви отца Михаила Рыбки.

«В последнее время появились некие самозванцы, собирающие подписи на построение храма или часовни в городе. Довожу до вашего сведения, что благословения на это нет как епархиального, так и моего личного.

В г. Подпорожье объявился и вводит людей в соблазн и недоразумение человек, прикрывающийся монашеской мантией и называющий себя отцом Серафимом. В действительности это Александр Одерышев, проживающий в поселке Вознесенье, к сану священника, а также и монашеству не имеющий никакого отношения».

Вот такая заметка.

Самозванством сейчас в России, конечно, трудно кого-либо удивить, но это в миру, где представления о нравственных ценностях нынче настолько размыты, что уже и не удивляет никого, когда вчерашний секретарь обкома запрещает КПСС, а неутомимый прежде борец с пьянством открывает первый в городе частный водочный магазин. Где, если пожелает кто назваться академиком или почетным гражданином России, никаких проблем… Нужно только собрать знакомых и провести собрание, а потом официально зарегистрироваться. Стоит это не намного дороже, чем сходить в ресторан.

Но это в миру.

Церковь – другое.

Хотя прежде чем посвятить в сан диакона или священника и собираются о человеке необходимые справки, но само посвящение, та благодать, которая дается посвященному, исходит ведь не от епископа, производящего таинство, а свыше…

И самозванство тут – вызов не только несовершенным земным порядкам, но и самому Богу. Понятно, что толкнуть человека на это может только полное отчаяние или духовное одичание.

Нотки этого отчаяния и различал я в словах женщин на переправе, рассуждавших о взорванной церкви. Как-то легко сдвигались в их разговоре сроки.

Взорвана церковь была в шестидесятые годы, а поругана и осквернена – еще до войны. Ведь это тогда обрушили кресты с купола, и, казалось бы, с того момента и нужно отсчитывать напасти. Но особого лукавства в этом смещении сроков не было.

И дело тут вот в чем…

Хотя и поруган был храм, но он продолжал стоять, возносясь над онежской и свирской водой, словно тая в себе глубоко скрытую – без присмотра он стремительно разрушался! – возможность восстановления, возвращения к первоначальному состоянию.

Этими надеждами жили тогда верующие не только в нашем поселке, но и по всей России. Поглядывали издалека на оскверненные храмы с привычной русской надеждой на авось. Дескать, придет время, и все как-нибудь да наладится само собой.

Так думали и в Вознесенье, тоже надеялись, что наладится все само собою, и снова возродится храм, и снова поплывет над Онегой и Свирью колокольный звон…

После взрыва церкви исчезла и эта иллюзорная надежда.

Некоторое время еще напоминала о храме груда развалин, но скоро и она затянулась травой.

Разрушили тогда не храм.

Разрушили надежду.

И это оказалось еще более страшным…

И, кажется, сразу как-то начала меняться к худшему жизнь.

Какое-то беспредельное окаянство начало прорываться в поступках людей… Однажды отправилась молодая чета за клюквой на болото. Захватили с собой и престарелую мать, а на болоте потеряли – нашли старушку, вернее ее косточки, только весной… И несть числа подобным историям, которые только в духовной пустыне и могут происходить. И тридцать лет жили уже без напоминания о церкви. И сама память о храме начала исчезать.

Помню, как рассказывал я моей шестилетней племяннице про Ленинград, куда она собиралась первый раз поехать.

– Музеев там много… – говорил я. – Церкви красивые.

– А что такое церкви? – спросила девочка.

Устами ребенка говорила тогда, кажется, сама забывчивая, заброшенная душа поселка…

Но хотя и нарастало окаянство, хотя и совершались порою все более дикие преступления – о храме никто, кроме старушек, не горевал. Осознание невосполнимости утраты пришло только в последние годы, когда повсюду стали открываться храмы, когда верить в Бога стало не только душеспасительным, но и престижным делом.

Вот теперь-то и начали ощущать себя вознесенцы, пусть и не сознаваясь себе в этом, обокраденными. И как-то сами собой начали возникать планы, дескать, неплохо бы восстановить церковь в Ежесельге.

Ну, разумеется, неплохо.

Только вот загвоздка – деревня эта аж на пять километров удалена от Вознесенья, а главное, не осталось там никого из жителей, и как, для кого восстанавливать стоящий посреди глухого леса храм?

И в самом Вознесенье тогда попытались переделать в церковку стоящий за поселковым Советом пустующий дом. И крест на нем установили… Но то ли по пожарным соображениям нельзя было оставить на том месте дом, то ли, как утверждают некоторые, кому-то из начальства приглянулся он, но и с этого дома сбросили крест. Особого возмущения в поселке это не вызвало. Дом этот – не под храм, не с теми мыслями строился – и не осознавался в поселке храмом.

То, что я говорю, только на бумаге выглядит простым и очевидным.

В душе же поселка все эти позывы и устремления бродили смутно и неясно. За последние годы, правда, очень многие вознесенцы крестились или крестили своих детей.

Но на этом все и кончалось.

Если и возникала потребность в совершении иных таинств и обрядов, то она оставалась неудовлетворенной.

В такой обстановке, на таком безрадостном фоне и началось «служение» самозваного священника Александра Одерышева.

Уже неделю, как приехал я в поселок, но с Одерышевым встретиться не удавалось. То он служил в Георгиевской церкви в Юксовичах, то был в Подпорожье, то уехал куда-то в Ошту.

Каждое утро заходил я узнать, почему сегодня опять не удалось застать его. Возле дома металась на цепи собака, и ко мне выходила мать Одерышева – Галина Михайловна.

– Александр Валентинович дома? – спрашивал я.

– Нет… Уехавши…

– А куда?

– Не знаю… Он нам не докладывает.

– Он после школы, кажется, в культпросветучилище учился?

– Не знаю… Не докладывал он нам…

Впрочем, к концу недели, Галина Михайловна попривыкла ко мне, стала разговорчивей.

С ее слов, из разговоров с другими вознесенцами начала выстраиваться биография.

Закончив школу, Александр уехал из поселка, учился в культпросветучилище. Потом работал в Волхове, служил в армии. Отслужив, возвращаться в поселок не стал, устроился где-то в Череповце. Там и случилась неприятность.

Одерышев – Галина Михайловна объяснила, что худые люди оклеветали, – попал в заключение. В Вознесенье вернулся четыре года назад. Вернулся человеком глубоко верующим и как бы даже церковнослужителем.

Попытался открыть воскресную церковную школу, но это не удалось – членов поселкового Совета, как рассказывал нынешний глава администрации Вознесенской волости Р.Я. Гирин, смутило попахивающее «химией» прошлое Одерышева.

Одерышев вспылил, затею со школой оставил и вскоре появился в поселке теперь уже в священническом облачении.

В этой одежде он появился однажды в Важинской церкви, но прежний настоятель рясу у него отобрал и сжег в печи.

– Он плакал тогда… – рассказывал мне нынешний настоятель церкви Воскресения отец Михаил, с чьей суровой отповеди и начали мы разговор об Одерышеве. – А мы предлагали ему пожить при нашей церкви. Говорили, что, когда научится службе, можно будет и о посвящении в духовный сан хлопотать.

Почему отказался Одерышев от этого предложения, неясно.

То ли подозревал, что не все просто будет с хлопотами о посвящении. То ли просто характер оказался неуживчивый, по-вознесенскому поперечный. В общем, этот прямой путь Одерышев отверг.

Решил идти своей дорогой.

О Галине Михайловне Одерышевой, наверное, можно было бы написать отдельный рассказ или очерк. Избранный сыном путь столь необычен для поселка, что ей до сих пор трудно смириться с этим. Почти плача рассказывала она, как расстроилась, когда увидела сына в монашеском облачении.

«Сашенька… – говорю ему, – чего ж ты наделал, Сашенька?»

А он: «Я, говорит, не Сашенька теперь, а отец Серафим…»

И еще горше звучал ее голос, когда вспоминала она о сыновней неустроенности:

– Сейчас-то я его кормлю… А помру, спрашиваю, чего есть будешь?

А он: «Ничего, – говорит, – Бог прокормит».

Но мать есть мать, и тут же, словно бы испугавшись отчаяния, Галина Михайловна сама себя начала утешать:

– Так-то оно так, а зато уж и не пьет он, и не курит…

И тут же снова тяжело вздохнула, вспоминая о заметке, появившейся в «Свирских огнях»:

– Раньше ведь дружил отец Михаил с Сашей… Зачем он сейчас пишет такое! Хорошо ли это?

Долго мы разговаривали с Галиной Михайловной в тот вечер.

Она то жаловалась на сына, то вдруг начинала хвалить его, и тогда даже какая-то гордость звучала в голосе…

Но все время, когда Галина Михайловна жаловалась и когда гордилась, говорила так, словно сама себе пыталась и не могла объяснить его…

А в соседнем дворе сидел какой-то подвыпивший парень и ухмылялся, поглядывая на нас.

Видимо, не в первый раз он наблюдал эту сцену…

С Одерышевым я все-таки встретился.

В субботу сумел застать его дома.

– Здравствуйте, Александр Валентинович… – сказал я, входя в комнату, завешенную, заставленную современными иконками. – Я…

– Вы, наверное, не сюда попали, – перебил меня бородатый парень в синем, с затрепанными рукавами свитере. – Того, кого вы ищете, здесь нет.

– Простите, отец Серафим, – поправился я. – Я из газеты приехал. Поговорить хотелось бы.

Но и с этой поправкой разговор долго не завязывался.

Александр Валентинович, а ныне «отец Серафим» объяснил мне, что по своему сану с мирской прессой беседовать не может.

Потом я узнал, что Одерышев недавно принял постриг. Не здесь, в другой епархии. Теперь он – монах… Почему не в монастыре? Он на приходе постриг принимал. Он – приходской монах. Таких много.

Отвечая на мои вопросы, «отец Серафим» складывал вещи, опять собираясь куда-то уходить. Расстелил на диван женский платок, аккуратно сложил на нем рясу и начал сворачивать узелок.

– Я ушел от мира… – говорил он. – Ушел. Ничего не могу сказать. По истории церквей вам лучше в охрану памятников обратиться.

Еще рассказал о келейке, которая где-то у него есть.

Там, в пустыньке, уже и келейник его живет. А он? Он пока здесь. Здесь – паства. Не на кого ее оставить.

Когда я спросил, читал ли он заметку отца Михаила в «Свирских огнях», Одерышев ответил, что мирской прессы не читает. И говорить не хочет, чего там пишут. Впрочем, не удержался и минуту спустя колко заметил, что Артур Рыбка – так звали раньше отца Михаила – может писать что угодно, а ему, монашествующему, надо со смирением переносить все наветы.

Но со смирением у «отца Серафима» тоже пока не все получалось. Явная, не монашеская ирония сквозила и в его отзыве о местном, Вознесенском приходе.

– Это же в основном хор из клуба… – сказал он. – Им не молитва нужна. Им важно только кто служит…

И получалось, по его словам, что в поселке только одна верующая и осталась. И – Одерышев не произнес этого, но так выходило по смыслу! – потому она и верующая, что в него, Одерышева, еще веру не потеряла.

Разговор затянулся часа на полтора.

Шел он трудно.

Полтора часа ходил «отец Серафим» по комнате. Перекладывал какие-то книги. Снова развязывал и завязывал узелок с рясой. И все время, едва только замечал, что разговор налаживается, обрывал его, комкал…

И все в его поведении вообще-то было правильным… Без благословения игумена ни один монах не должен разговаривать с журналистом.

Но это в монастыре, в затворе, где человек ушел от мира, и как-то и неловко приставать к нему с суетными вопросами: где да когда он постригался.

С Одерышевым – другое.

Объявив о принятии пострига, он продолжает жить в поселке.

И тут, когда сами священнослужители обличают тебя в самозванстве, не грех бы и сказать, что совершил постриг там-то и тогда-то. И многое встало бы на свое место, рассеялось бы смущение, охватившее вознесенцев после публикации заметки.

Однако Одерышев все разговоры о своем постриге сразу решительно пресек.

Ну, да…

Есть, конечно, у монашествующих и такой подвиг – смиренно принимать все поругания на себя и не защищаться, не опровергать никакой клеветы. Одерышев в разговоре со мной несколько раз ненавязчиво подчеркнул это.

Но ведь есть и в этом смирении искушение.

Искушение гордыней. Находясь в миру, смиренно (смиренно ли?) принимая поругания, Одерышев и сам ведь вводит в искушение других людей. Не грешно ли поносить праведника, если он действительно праведник!

Конечно, я не знаток монашества, но то, что доводилось мне читать о монашествующих в святоотеческой литературе, то, что читал я о монахах у Лескова, Чехова, Шмелева, не вязалось с человеком, что, нервничая, ходил по комнате. Не было в Одерышеве простоты и ясности, а главное – внутреннего покоя.

Уходил я от него с тяжелым чувством, так и не разобравшись, с кем говорил: с монахом ли или, как и в бытность его «священником»-самозванцем.

Одерышев вышел проводить меня.

Подержал рвущуюся с цепи собаку…

Так с заливающейся лаем собакой и остался в памяти…