Текст книги "На земле Святой Троицы"

Туда, в этот отраженный вместе с небом в озерной воде монастырь, и уходили важеезерские иноки, когда захлестнула обитель большевистская тьма.

Всю братию расстреляли здесь, на берегу светлого озера, а опустевшую обитель переименовали в Интерпоселок и населили лесорубами.

Во Всесвятском храме, где обретаются под спудом мощи преподобных Геннадия и Никифора, устроили кинотеатр. Лесорубы-интернационалисты смотрели там кино. Потом в монастыре была тюрьма для малолеток, потом – республиканская психбольница…

Из монастырской братии уцелел только блаженный инок Владимир, его в этот день не было в монастыре.

Дивные истории рассказывают про этого последнего инока Важеезерского монастыря. Говорят, что, несмотря на многочисленные злоключения, на частые насмешки и несправедливую брань, инок Владимир всегда сохранял спокойствие, был всем доволен и взор его всегда светился радостью.

«Духовный мир исходил от всего его существа, – вспоминают знавшие инока Владимира, – и кто соприкасался с ним, ощущал веяние этого мира на себе».

Обладая даром прозорливости, не раз удерживал инок своих знакомых от гибельных поступков, много исцелений и помощи получали люди по его молитвам, еще больше чудотворений совершается при поминовении после его кончины.

Духовный свет обители, который хранил в себе этот последний важеезерский инок, порою разгорался в нем с такой силой, что становился видим для других.

Несколько таких случаев помещено в «Жизнеописании блаженного инока Владимира».

«В одно из своих посещений нашей квартиры, – пишет В.В. Орловский, рождение которого его родителям блаженный инок и предсказал, – летним вечером, сидел инок Владимир на террасе с одним благочестивым человеком, простым мужичком. Терраса не была освещена, огня не было, сидели в темноте… Вдруг в одно мгновение лицо инока Владимира осветилось необычным светом, и он весь был в сиянии. Все помещение террасы было в свете необычном. Это длилось некоторое время, потом опять стало темно».

Или вот другой случай…

«Однажды парголовские женщины, работавшие на полях в стороне Левашова, увидели необычайное явление. По полотну железной дороги недалеко от будочки стрелочника кто-то идет, весь озаренный светлым сиянием. Когда шедший во свете приблизился на такое расстояние, что его можно было разглядеть, все узнали инока Владимира»…

В конце жизни инок Владимир предсказал, что тело его будет несколько раз перезахоронено, пока наконец его не перенесут в Важеезерскую обитель, ясный свет которой переполнял все его существо.

Так и случилось.

Когда возродилась Важеезерская пустынь, тело блаженного инока Владимира перенесли в монастырь и похоронили между тремя березами прямо на берегу светлого озера…

В чем-то со светоносным блаженным Владимиром, последним иноком Важеезерского монастыря, схожа и судьба Воскресенской церкви в Важинах, последней действующей церкви в огромном Подпорожском районе Ленинградской области.

Три с половиной столетия – немалый срок для любого здания, тем более срубленного из бревен. И когда входишь в десятигранный летний храм, насквозь пронизанный светом, первое ощущение здесь – ощущение чуда…

В общем-то понятно, почему с таким остервенением вытаптывали большевики-ленинцы православную веру на Руси. Труднее понять, почему, закрывая одни храмы, другие они пощадили…

Впрочем, слово «пощада» здесь неуместно.

Все эти Троцкие и Луначарские, Бухарины и Хрущевы готовы были закрыть все храмы, расстрелять или по крайней мере посадить за колючую проволоку всех православных. Просто не получилось, не удалось их черной сатанинской силе загасить все светильники, затопить темнотою всю Россию.

И Воскресенская церковь в селе Важины оказалась спасена не по милости большевистской власти, опутавшей все Присвирье проволокой Свирьлага, а, может быть, как раз заступничеством преподобного Никифора Важеезерского, родившегося здесь, в Важинах…

Помню, когда я первый раз побывал в Воскресенской церкви в Важинах, тогдашний настоятель, отец Михаил, показал мне описание часовен, принадлежавших церкви в 1910 году.

В этом списке Успенская часовня в деревне Скуратове, Рождества Богородицы – в Погре, Покровская – в Еконде, Казанская – в Верхнем Пичине, Тихвинская – в Киновичах, Вознесенская – в Кезаручье, Воздвиженская – в Верхней-купецкой, Ильинская – в Деготной горе, Никольская – в Ильине, Никитинская – в Юрьевщине, Кирикко-Иуллиинская – в Терехове, Александро-Свирская – в Свином Наволоке, Никольская – в Мелехове, Никольско-Александровская – у пристани в Лаптевщине, Георгиевская – в Немецком, Косьмы и Дамиана – в Нисельге, Никифоро-Геннадиевская – возле Устья Боярского…

Я читал этот список, и возникало ощущение, словно лучи расходятся от церкви Воскресения Христова, озаряя округу ясным светом Православия.

И разглядывая опоясывающую церковное крыльцо надпись: «Храм построен по благотворению Великого князя Михаила Федоровича и царевича Алексея Михайловича при Патриархе Филарете радением прихожан Важинского погоста», – понимал я, что взаимосвязь Важинской церкви с преподобным Никифором осуществляется не только через часовенку, поставленную в его имя возле Устья Боярского, а прежде всего через его молитвенное предстательство…

По предстательству преподобного и встала на мыске, омываемом прихотливо изгибающейся Важинкой, Воскресенская церковь. Казалось, сюда, на родину основателя, и перетек закрытый большевиками Важеезерский монастырь…

Нет-нет, когда пришло глухое атеистическое лихолетье, храм Воскресения Господня в 1935 году закрыли, конечно.

Но уже в 1941 году церковь открыли вновь.

И снова закрыли храм.

И снова открыли в 1947 году…

И так и спасся этот Воскресенский храм – единственная действовавшая в нашем районе после войны церковь.

Не молитвами ли преподобного Никифора Важеезерского и была спасена церковь, не его ли небесным заступничеством вот уже три с половиной столетия идут богослужения в этой одной из самых старых церквей в нашей области и непоколебимо прочно стоят стены и, кажется, никакая адская сила не способна сокрушить их…

– Может и так… – согласился со мною отец Михаил. – У нас ведь как… Каждый год на Пасху, во время Литургии после крестного хода из подвала раздаются сотрясающие все здание удары…

– Хулиганы? – спросил я.

– Нет… – отец Михаил покачал головой. – Много раз проверяли, смотрели в подвалах. Людей там нет. Я у старцев потом спрашивал, они говорят – демоны… Чуют, что последние времена наступают.

Мы разговаривали с отцом Михаилом, стоя в Воскресенской церкви перед огромным пятиярусным иконостасом, с которого из сумерек столетий смотрели на нас лики присвирских святых. И как-то особенно проникновенно звучал здесь рассказ отца Михаила о том, что, приходя в эту церковь, так легко остаться в ней.

– Много здесь выросло батюшек… – говорил он. – Я и сам из таких. Тоже здесь вырос.

И святой Александр Свирский смотрел с иконы, как, должно быть, смотрел он некогда на преподобного Никифора Важеезерского, когда пришел тот к нему, чтобы научиться стяжать Святый Дух…

Еще в детстве в поселке Вознесенье мне доводилось слышать, что отраженный в Важском озере монастырь опять видели в Интерпоселке…

Может быть, это выдумка, а может быть, и действительно так…

Во всяком случае, когда приезжаешь в Важеезерский монастырь, когда выходишь на берег озера, что-то светлое и пронзительное входит в тебя в этом нестеровском пейзаже, и когда смотришь на отражения храмов, не веришь, что их могло не быть в этой спокойной воде…

Помню, когда я первый раз приехал в Важеезерский монастырь, возникло странное ощущение незыблемости того монастыря, о котором услышал я еще в детстве, в Вознесенье, того монастыря, который прозирали здесь насельники дома скорби.

Кажется, об этом и разговаривали мы в трапезной с тогдашним экономом монастыря иеромонахом Тарасием, который сам, кстати сказать, родом из поселка Вознесенье на Свири.

Удивительно, но получалось, что иеромонах Тарасий связан с учениками преподобного Александра Свирского, как и сами основатели обители… Еще будучи священником на приходе, он на берегу реки Обоженки, где убили первого ученика Александра Свирского преподобного Андриана Ондрусовского, восстановил часовню. А после этого его перевели в монастырь, основанный двумя другими учениками Александра Свирского.

Нет-нет…

Разговор наш с отцом Тарасием был самым обычным.

Отец Тарасий рассказывал об игумене Иларионе, который уехал по делам в Петрозаводск, о диаконе Никифоре, который между службами возводит каменные монастырские ворота.

Вот и все…

А рядом лежал на диване, вытянувшись во всю длину, монастырский кот Важик, и прозрачными, как озерная вода, глазами внимательно наблюдал за отцом Тарасием, так что весь наш разговор, наверное, отражался в его глазах.

– А чем занимаются сейчас в поселке? – спросил я.

– Не знаю… – поглаживая Важика, сказал отец Тарасий.

– Не знаете? – удивился я. – Ну, а кто живет там? Лесорубы?

– Почему лесорубы… – отец Тарасий пожал плечами. – Врачи.

Я подумал, что он оговорился, но оказалось, что нет…

Когда закрыли в Интерпоселке сумасшедший дом, пациентов увезли, а врачи не все сумели выехать… Так и живут, только теперь уже не при сумасшедшем доме, а возле монастыря, основанного великими целителями Геннадием и Никифором Важеезерскими…

Такое вот странное отражение получилось.

И не нужно было и говорить, а и так само собою разумелось, что это наваждение тогда и рассеется, когда снова в прежнем величии отразятся в спокойной воде Важского озера древние стены монастырских храмов…

Сейчас Важеезерский монастырь молитвами к отцам основателям его, трудами игумена Илариона с братией возродился…

Великими трудами – и вражьи нападения были, и церкви горели – удалось вырвать обитель из интерпо-селковской трясины.

На берегу светлого Важского озера, где стоит между тремя березами крест на могиле блаженного инока Владимира, снова зазвучали в храмах молитвы.

Благодатны церковные службы.

Прекрасны они и в пышно украшенных столичных храмах, и в скромных сельских церквушках.

Но, пожалуй, нигде не видел я столько светлости, как во время вечерней службы в Преображенском, построенном Иоанном Кронштадским, храме… За высокими окнами, совсем рядом, плескалось наполненное, казалось, не водой, а светом Важское озеро, и тихий свет его, мешаясь со светом белой ночи, как бы омывал каждое слово молитвы – пронзительно ясно и отчетливо, прямо из души, звучали они…

Все, с кем бы я ни разговаривал здесь, говорили об особой благодатности этого места, хотя многое приходится строить заново. И не только здания, но и самих себя. И – такое уж видно свойство у Важеезерской обители – словесному наполнению нетрудно найти здесь и соответствующее материальное воплощение.

Три года назад меня заинтересовала затейливая башенка, что возвышалась на границе монастыря с Интерпоселком.

– А это отец диакон между службами кладкой занимается… – объяснили мне.

И вот теперь, приехав в монастырь, я обнаружил, что башенка превратилась в величественные, очень красивые ворота монастыря.

– Это отец диакон так трудится… – полувопросительно, полуутвердительно сказал я, но мой собеседник, новый эконом монастыря отец Михей, отрицательно покачал головой.

– Нет! – сказал он. – Отец Никифор у нас уже иеромонах давно….

Тепло Коневецких молитв

От Владимирской пристани всего семь километров до Коневца, около получаса на катере…

Но хотя и рядом монастырь, а добраться не всегда получается.

Когда морозы сковывают льдом Ладогу, иноки Коневецкого мужского монастыря Рождества Пресвятой Богородицы на долгие недели, пока не окрепнет лед, отрезаны от мира.

Не преодолеть ладожские километры и летом, если штормит озеро. Бывает, днями сидят паломники на пристани, ожидая погоды, а пути на остров все нет…

Может быть поэтому в паломнической службе и спрашивают всегда так настойчиво: «Вы получили благословение у батюшки?»

Мы поехали по благословению…

На монастырском подворье в Петербурге отец Борис водосвятный молебен отслужил, снаряжая наш автобус в дорогу…

Часть Владимирской бухты называется Чертовой лахтой.

По-фински – Сортанлахти…

Это сюда, превратившись в стаю воронов, улетели бесы, изгнанные с Коневца преподобным Арсением.

Сейчас здесь монастырский причал, а в Чертовой лахте – затопленные суда. Это то, что осталось от военных, столько лет после монахов хозяйничавших на Коневце…

Когда подплываешь к монастырю с севера, кажется, что белые стены его встают почти у самой кромки воды. А над ними – маковки церквей, с развернутыми на озеро, ярко горящими на солнце крестами.

Кресты и сами будто излучают свет, и нужно пообвыкнуть, чтобы научиться смотреть на них.

Кто-то из паломников рассказывает, что однажды видел над островом видение. В небе прямо над монастырем возник огромный облачный крест, правильной формы.

Не знаю, насколько возможно такое, но если это было, то картина была замечательная – белый крест из облаков в небе над белыми стенами монастыря…

А мы, когда возвращались вечером из леса, видели монастырские кресты сбоку. Дивным было и это зрелище… Кресты горели в лучах заходящего солнца, будто свечки, спущенные с неба…

Сегодня – память преподобного Арсения.

Праздник – самое подходящее время, чтобы вспомнить и поразмышлять о житии святого, основавшего здешний монастырь.

Родом он был из Новгорода. Приняв в Лисицкой обители близ Хутыня монашеский постриг и проведя здесь одиннадцать лет, уехал на Афон, где пробыл три года.

На Афоне Арсений делал для святогорских старцев посуду и заслужил такую любовь, что, отпуская его на родину, игумен Иоанн Зидон благословил преподобного двойною иконой, на которой с одной стороны было изображение Богородицы, а с другой – Нерукотворенного Спаса.

Несколько лет Арсений провел на Валааме, а потом поставил Образ, которым его благословили, в лодку и отправился искать место своего служения.

Буря вынесла преподобного на остров Коневец.

Здесь он поставил крест и пять лет подвизался в скиту, пока Новгородский архиепископ Иоанн не благословил в 1398 году основать общежительный Рождества Пресвятой Богородицы монастырь…

Потом Арсений еще раз был на Афоне и скончался, достигнув глубокой старости, на руках любящей братии.

Вот, кажется, и все…

Но каким высоким смыслом наполняется это житие, каким небесным светом озаряется, когда прозреваешь истинное духовное содержание его.

– Как мало известно нам о преподобном Арсении, – говорил в своей проповеди после праздничной Литургии высокопреосвященный Владимир, митрополит Санкт-Петербургский и Ладожский. – Но сколь о многом свидетельствует тот факт, что преподобный Арсений после одиннадцатилетнего служения в монастыре уходит на Афон, чтобы учиться там монашескому деланию…

К сожалению, я не записал всю проповедь…

Помню только впечатление, что с каждым словом владыки как бы рассеивалась темнота забвения, и в какой-то момент показалось вдруг, что я отчетливо увидел преподобного. И так точно, совпадая с этими ощущениями, прозвучали слова митрополита, что и мы, как преподобный Арсений, уезжавший в далекие края, чтобы научиться монашескому деланию, должны приезжать теперь на остров Коневец, чтобы научиться его деланию.

На Коневце, когда на остров пришел преподобный Арсений, было языческое капище. У одиноко стоящей посреди елового леса гранитной скалы чухонцы приносили жеребят в жертву своим богам.

На самом деле боги эти были бесами и творили лишь ложные чудеса или, как говорили во времена преподобного Арсения, «мечты бесовские».

Преподобный Арсений окропил Конь-камень святой водой, прочитал молитву, и духи со страшным громом вырвались из камня и, превратившись в стаю воронов, улетели на материк, в бухту, названную Чертовой лахтой.

Конь-камень оседлали деревянной часовней, к которой ведет пристроенная к скале лестница в семьдесят пять ступеней.

В часовне наверху почти всегда кто-нибудь молится.

А скала удивительная…

Приложишь руку к заросшему лишайником камню, и даже в холодную погоду, все равно чувствуешь исходящее изнутри тепло.

Это тепло коневецких молитв.

После вечерней службы фотограф Юрий Костыгов позвал нас на лодочную экскурсию. Ему нужно было сфотографировать монастырь со стороны воды, и игумен благословил воспользоваться монастырской моторкой.

С лодки гораздо сильнее, чем с корабля, ощущается огромный простор распахнувшегося навстречу озера.

Ощущение дивное, почти сказочное.

Заходило солнце, и в его лучах так чудно чернели далеко-далеко от берега идущие по озеру, «аки посуху», фигурки людей.

Только когда подошли поближе, стало понятно, что люди идут не по воде, а по песчаной косе, так далеко уходящей от острова в озеро. Подошли еще ближе, и стало видно зарытые в песок обломки барж, куски раскиданного по косе железа…

– Очень наглядно все… – сказал я, обращаясь к сидящему на руле отцу Гедеону. – Как будто специально такое устроено. Это только издали можно обольститься, а подойдешь ближе и видишь, что никакое не чудо, а так, игра природы…

Отец Гедеон внимательно посмотрел на меня, но ничего не ответил. Наверное, не услышал за шумом мотора.

Я повторять не стал.

Что говорить об этом…

Когда на острове была военная база, все надгробья на Никольском кладбище снесли бульдозером и свалили в болото, а внутри кладбищенской каменной ограды разместили островной транспорт.

Сейчас транспорта на острове нет и пусто на кладбище, только в уголке его несколько надгробий, которые удалось разыскать и вернуть сюда…

И такое ощущение, словно не умирал никто, словно только-только и начинается среди железных обломков военной базы жизнь шестисотлетнего монастыря.

В этом году у Коневецкого мужского монастыря Рождества Пресвятой Богородицы сразу два юбилея – 610 лет со дня основания монастыря преподобным Арсением и 10 лет со дня его возрождения в девяностые годы уже прошлого, XX века.

В 1421 году преподобный Арсений решил перенести монастырь на то место, где он и стоит сейчас.

Здесь после 73-летних подвигов и преставился святой 12 июня 1447 года.

Над его надгробием выстроили столетия спустя двухэтажный храм.

Воздвигали храм по «проекту», заложенному в Чудотворной иконе Коневской Божией Матери, которой благословили преподобного Арсения на Афоне. Вверху разместилась церковь в честь Рождества Пресвятой Богородицы, а внизу храм Сретения Господня, поскольку Коневская икона Божией Матери является Сретенской – Спаситель изображен на иконе с двумя птенцами голубиными в руке.

Когда на острове хозяйничали военные, в верхнем храме размещался клуб, а в нижнем – склад. И вот, хотя и прошло уже целое десятилетие, до сих пор еще не может монастырь отойти от того разбоя. В Рождественской церкви и сейчас еще не служат, там ночуют паломники, когда не хватает мест в гостиницах. Службы же идут в нижнем, Сретенском, храме, где лежат под спудом мощи преподобного Арсения.

На месте его погребения раньше стояла серебряная рака с вычеканенным на верхней доске изображением преподобного, теперь – устроенная точно так же рака, но только из дерева.

Возле нее почти всегда коленопреклоненные паломники.

А сам храм Арсения Коневского – в углу монастырского периметра.

Здесь хотя и отремонтировано помещение, но роспись не восстановлена, и икон почти нет, пустые стены… Пока здесь главное украшение – дверь, раскрытая в заросший травою монастырский двор…

Смотришь на эту траву из храма Арсения и как-то не сразу и доходит, что это и есть самая подлинная древность древнего монастыря. Ведь эту траву и видел преподобный Арсений, когда, не прерывая молитвы, смотрел он в окно своей келлии…

И еще понимаешь, что суровые условия жизни иноков не изменились и с наступлением третьего тысячелетия. Как мы и говорили, современная техника не слишком выручает монахов, на зиму они остаются с тем, что запасли в теплое время года.

Но никакой натужной озабоченности предстоящей зимовкой не замечается в здешних насельниках. Ни в их занятиях хозяйственной деятельностью, ни в экономии.

Напротив…

Не во всех монастырях так радушно привечают паломников. За трапезу их усаживают вместе с братией.

И это и есть настоящая монастырская жизнь.

И разве не об этом говорил высокопреосвященный Владимир, митрополит Санкт-Петербургский и Ладожский, когда говорил о толстых стенах монастыря, об озере, которое не пускает на остров чужих людей?

– Молитесь, братие, за нас, живущих в миру! – обращаясь к братии монастыря, взывал митрополит. – Молитесь за всех обманутых в миру, за всех мятущихся, чтобы укрепить нас!