Текст книги "Гибель Николая Рубцова. «Я умру в крещенские морозы»"

5

На похороны он не смог выбраться, но на сороковой день ездил.

Сохранилась фотография – Николай Рубцов, низенькая тетка Софья Андриановна и высокая, светлоглазая мачеха Женя стоят над могилой Михаила Андриановича.

За спинами глухой кладбищенский забор.

На могильном холмике постелена белая салфетка. На ней ломти хлеба, металлический чайник с бражкой.

Все женщины на фотографии в платках.

Николай Рубцов стоит в пальто с поднятым воротником.

На голове шляпа...

Почему Николай Михайлович не обнажил голову перед могилой отца? Может, было – недавно прошел дождь, видно, что доски забора темны от сырости – холодно?.. А может, Николай Михайлович просто позабыл про шляпу?

Так или иначе, но Рубцов стоит над могилой отца с покрытой головой, и некому сделать ему замечание. Он на фотографии, если не считать малолетнего сводного брата, единственный мужчина...

И тут прямо с кладбищенской фотографии дорога в другой сюжет...

Альберта так и не сумели отыскать, чтобы сообщить о смерти отца...

По дороге в Вологду Николай Рубцов заезжал в Невскую Дубровку, но брата не нашел.

Валентина Алексеевна рассказала Николаю, что месяц назад решили они сходить в баню...

Она полотенца собирала, мочалки, мыло, а Альберт сказал:

– Пойду покурю на лестничной площадке...

Когда Валентина Алексеевна вышла позвать его – никого на лестнице не было. Валентина Алексеевна решила, что Альберт уже ушел в баню, отправилась туда. Но и в бане она не нашла Альберта. И домой он не вернулся...

– Целый месяц уже ни слуху ни духу. Может, на развод подать, Николай?

– Куда вам разводиться... – ответил Рубцов. – Вам детей надо вырастить.

– Так про детей и говорю... Алименты хоть получать будут...

– Не знаю...

Так, не разыскав Альберта, и приехал Николай Рубцов в Вологду.

Мачеха Женя устроила его спать в отдельной комнате.

Николай потом рассказывал, что долго не мог заснуть, ворочался, прислушиваясь к глухой вологодской тишине...

И вдруг раздался стук в окно... Явственно прозвучало: тук-тук-тук...

Рубцов вскочил, бросился к окну, но там никого не было.

До конца жизни не мог отделаться он от ощущения, что это умерший отец стучал тогда ночью в его окошко...

И все сильнее сжимается время, все плотнее – одно за другим! – события...

Еще до Вологды, как мы говорили, Николай Рубцов заезжал в Ленинград. Здесь, в общежитии, и узнал он, что Генриетта Михайловна разыскивала его.

– 25 октября у меня был день рождения... – вспоминает Генриетта Михайловна. – Я сидела одна в общежитии и грустно думала, что даже знакомых у меня нет здесь. И вдруг вызывают на вахту: «Тебя там молодой человек спрашивает...»

Генриетта Михайловна вышла и увидела Рубцова...

Тогда и узнал Николай Михайлович, что у него будет ребенок.

Смерть отца и известие о приближении собственного отцовства...

Вроде ничего особенного в этом совпадении нет.

Кроме того, что вдруг в корне меняется положение самого Рубцова. Смерть отца освободила его от «сиротского комплекса».

Но что же взамен?

Взамен Рубцов сам вдруг становится отцом, бросающим своего ребенка.

Это даже не ирония судьбы – это больше похоже на злобный смех тех потусторонних сил, голоса которых – вспомните «детское пенье в багряном лесу» – все ближе, все явственней различал Рубцов...

Рубцову, судя по воспоминаниям Генриетты Михайловны, в Ломоносове не понравилось.

Он приехал вечером, а утром уехал.

Они простились на ораниенбаумской платформе. Генриетта Михайловна купила – денег у Рубцова совсем не было! – билет на электричку до Ленинграда.

Было сыро.

В свинцовой дымке едва проступали вдалеке очертания Кронштадта.

Дул с залива холодный, пронзительный ветер. Летели на мокрый перрон последние листья.

Рубцов угрюмо сутулился.

– Я поеду... – сказал он, когда пришла электричка.

– А я?

– А ты... Ты, Гета, в Николу возвращайся... Чего тебе здесь делать?

Генриетта Михайловна это указание выполнила. Отработала положенный месяц и уехала назад в Николу, деревню, из которой она больше уже не уезжала никуда.

Устроилась работать в клуб на тридцать шесть рублей жалованья.

20 апреля, на Светлой седмице, 1963 года у Рубцова родилась дочка ...

Из Москвы тогда пришла в Николу телеграмма:

«Назови Леной = Очень рад = Коля».

6

Но, рассказывая о смерти Михаила Андриановича, сдавшего в свое время в детдом Николая Рубцова, и превращении самого Николая Рубцова в не очень-то примерного отца, мы забежали вперед...

«С Тверского бульвара в низкое окно врывались людские голоса, лязганье троллейбусных дуг, шум проносящихся к Никитским воротам машин.

В Литинституте шли приемные экзамены, и все абитуриенты по пути в Дом Герцена заглядывали ко мне с надеждой на чудо. Человек по десять в день...» – так описывает жаркий августовский день 1962 года Станислав Куняев, работавший тогда заведующим отделом поэзии в журнале «Знамя».

И вот: «Заскрипела дверь. В комнату осторожно вошел молодой человек с худым, костистым лицом, на котором выделялись большой лоб с залысинами и глубоко запавшие глаза. На нем была грязноватая белая рубашка: выглаженные брюки пузырились на коленях. Обут он был в дешевые сандалии. С первого взгляда видно было, что жизнь помотала его изрядно и что, конечно же, он держит в руках смятый рулончик стихов.

– Здравствуйте, – сказал он робко. – Я стихи хочу вам показать.

Молодой человек протянул мне странички, где на слепой машинке были напечатаны одно за другим вплотную – опытные авторы так не печатают – его вирши. Я начал читать:

 
Я запомнил, как диво,
Тот лесной хуторок,
Задремавший счастливо
Меж звериных дорог...
 

Я сразу же забыл... о городском шуме, влетающем в окно с пыльного Тверского бульвара. Словно бы струя свежего воздуха и живой воды ворвалась в душный редакционный кабинет...

Я оторвал от рукописи лицо, и наши взгляды встретились. Его глубоко запавшие махонькие глазки смотрели на меня пытливо и настороженно.

– Как Вас звать?

– Николай Михайлович Рубцов...»

К вечеру в редакцию зашел Анатолий Передреев, и Станислав Куняев показал ему стихи Рубцова.

– Смотри-ка... – сказал Передреев. – А я слышу – Рубцов, Рубцов, песни поет в общаге под гармошку. Ну, думаю, какой-нибудь юродивый...

Так и произошла счастливая и крайне важная для Николая Рубцова встреча с поэтами, которым суждено было сыграть большую роль в его писательской судьбе.

Как пишет Вадим Валерианович Кожинов, эти люди «дали возможность Николаю Рубцову быстро и решительно выбрать свой истинный путь в поэзии и прочно утвердиться на этом пути».

Вадим Кожинов вспоминает, что наибольшим успехом пользовались такие стихи Рубцова, как «Добрый Филя», «Осенняя песня», «Видения на холме». А в дальнейшем с таким же восторгом были встречены и «В горнице», «Прощальная песня», «Я буду скакать по холмам задремавшей отчизны...».

Что и говорить – попадание полное, стопроцентное.

Это было как прорыв безнадежности.

В Ленинграде ни малоталантливые стихотворцы, изображающие из себя рабочих и потому трущиеся на литературных объединениях рабочих окраин, ни литераторы, изображавшие из себя вторую литературную действительность, о трагедии русской деревни и всей русской жизни не только ничего не знали, но и не хотели знать. Полки в ленинградских магазинах не пустовали, и здешнюю передовую интеллигенцию больше волновали нападки Н.С. Хрущева на абстракционистов. Это после того известного выступления Хрущева, как утверждают многочисленные мемуаристы, и отшатнулась от Никиты Сергеевича наша прогрессивная интеллигенция, а отнюдь не тогда, когда, раскручивая новый виток геноцида русского народа, начал он наступление на нищую деревню, на нравственные основы жизни русского человека.

Нельзя сказать, чтобы в Москве ситуация принципиально отличалась. Но в «кружке московских поэтов» Рубцов наконец-то нашел свой круг общения, своего читателя, и то главное, что в Ленинграде «оценивалось жирными минусами оппонентов», оказалось услышанным, и это самое главное рванулось из Рубцова новыми, обжигающими стихами.

Поэт говорил о себе, о своей судьбе, но его судьба, словно бы вобравшая в себя сиротство, обездоленность и нищету советской России, и была судьбой страны, и, говоря о себе, говорил Рубцов то, что ему было назначено поведать.

Путь, на который, повинуясь призванию, вступил Николай Михайлович Рубцов, А.И. Солженицын называл невидимым...

Когда на тебя смотрят, когда ты оказываешься как бы на сцене общественного внимания, легче совершать подвиги или делать вид, что совершаешь их, срывая аплодисменты. Труднее идти своим путем, когда никто не видит тебя, когда пропадает путник в сумерках, сгущающихся над бескрайним полем. Но этот невидимый путь, хотя он самый трудный, – единственный, что ведет к Правде.

Сближение с кружком московских поэтов было важно для Рубцова и с практической точки зрения. Во многом именно благодаря дружбе с Вадимом Кожиновым главным стихам Рубцова удалось сравнительно быстро пробиться к читателю.

А это было нелегко.

Эстрадная поэзия была тогда в моде. Ее любили и московская интеллигенция, и сидельцы от идеологии из ЦК КПСС...

Однако, вопреки эстрадному поветрию, Вадим Кожинов сумел заинтересовать рубцовскими стихами Дмитрия Старикова. Когда тот стал заместителем главного редактора «Октября», Рубцов (с помощью, кстати сказать, Владимира Максимова) начал печататься в этом журнале. В «Октябре» были опубликованы: «Я буду скакать по холмам задремавшей отчизны...», «Тихая моя родина...», «Звезда полей», «Русский огонек», «Видения на холме», «Памяти матери», «Добрый Филя».

Дружба с журналом не прерывалась и потом, и неоднократно в трудные минуты Николай брал от редакции командировки.

7

Конечно, сейчас можно оспаривать роль небольшого кружка московских поэтов в судьбе Николая Рубцова. Можно говорить, что он и так добился бы признания, но все же...

Как вспоминает Эдуард Крылов, признание таланта Рубцова в Литературном институте отнюдь не было безоговорочным, «поэты либо вовсе не признавали его, либо признавали с большими оговорками и отводили ему очень скромное место».

В справедливости этого утверждения убеждаешься, листая журнал семинарских занятий за 1963 – 1964 годы.

Напомним, что Николай Рубцов занимался в семинаре Николая Николаевича Сидоренко вместе с Г. Багандовым, Д. Монгушем, В. Куропаткиным, М. Шаповаловым, Г. Шуровым, В. Лякишевым, И. Шкляревским и А. Рябкиным.

29 октября 1963 года состоялось обсуждение стихов Николая Рубцова.

Он читал подборку из десяти стихотворений: «А между прочим осень на дворе...», «Я буду скакать по холмам задремавшей отчизны...», «На перевозе», «Ночь на перевозе», «Полночное пение», «В лесу под соснами», «Тихая моя родина», «Над вечным покоем», «Я забыл, как лошадь запрягают...».

Подборка, разумеется, неровная, но многим из перечисленных стихов предстояло войти в хрестоматии. Поэтому-то и интересно, как воспринимались эти стихи тогда, в октябре 1963 года...

Записи в журнале семинарских занятий, конечно, не стенограмма, но общий характер выступлений они передают...

Первым взял слово Газимбек Багандов.

– Если бы Рубцов работал над стихами больше, он обогнал многих бы из нас... – сказал он и в подтверждение своей мысли заявил, что многое из поэзии Рубцова ему близко. Хотя, конечно, имеются и недостатки... – Меня не удовлетворяют концовки в стихах... Вот стихотворение «Ворона». Для чего написано это стихотворение, о чем оно – я не понял. «Ворона» ничего людям не дает. «В конце отпуска...» Четвертая строфа, две последние строчки прозаичны, а до них были хорошие строчки, тем обиднее срыв... Почти всегда мысль, тогда когда она должна завершиться выводом, уходит в сторону, затихает... «Я буду скакать...» – хорошее стихотворение, где тоже не все ясно для меня, но ряд строчек, общая мысль – понятны. Очень жаль, что не все стихи сделаны до конца.

– То, что Рубцов талантлив, факт, – сказал В. Лякишев. – Но и восхвалять особенно нечего. Стихи хорошо сделаны, широк их диапазон. За стихами встает человек, совершенно ясного, определенного характера. Грустный человек... Перепевы или, вернее, повторы тем Александра Блока, Сергея Есенина...

А вот мнение Арсения Рябкина о стихах Рубцова:

– Меня удивляет, что тема «деревня», «родина» очень гнетуще написана... Ряд слов и образов не из того «словаря». Совмещение разных вещей... «Отрок» – «десантник», или в стихотворении «Я буду скакать» – звездная люстра? Это образ не из тех стихов. Рубцов сильно, крепко начинает стихотворение «Над вечным покоем», а дальше идут слабые строчки, нет законченной мысли...

И даже руководитель семинара Николай Николаевич Сидоренко, человек, в общем-то, профессионально чувствующий поэзию, не сумел понять всей необычности того семинарского занятия, на котором прозвучало сразу столько шедевров русской лирики.

Бегло похвалив Рубцова, он тут же заявил:

– Надо, чтоб поэт ставил перед собой большие задачи с каждым стихотворением. Надо, чтоб грусть становилась просветленной. Вскрывать закономерности времени. Облик Родины все-таки меняется, это должно стать предлогом для больших обобщений, а не просто констатация фактов, пусть и в своей окраске впечатлений. В поэзии должна быть перспективность... Поэзия должна утверждать. Пусть с вами произойдет второе рождение!

Разумеется, непедагогично «захваливать» семинариста, но и пожелание автору стихов «Тихая моя Родина», «Я буду скакать по холмам задремавшей отчизны...» второго рождения тоже не свидетельствует об особом педагогическом даре...

Когда перечитываешь записи, сделанные в дневнике семинарских занятий, отчетливо понимаешь, что хотя и звучали на этих занятиях лучшие стихи Рубцова, их здесь не слышали.

«Стихи Рубцова, – подтверждает это Михаил Шаповалов, – поначалу на семинаре и в среде стихотворцев успеха не снискали. С благословения руководителя семинара Н.Н. они подвергались нападкам за «пессимизм», за «односторонность» изображаемого мира и тому подобное. Только со временем, когда стало известно, что в «Советском писателе» готовится к изданию книга Рубцова, Н.Н. изменил к нему свое отношение».

Не способствовал взаимопониманию с семинарскими сочинителями стихов и характер Николая Михайловича.

«Он был всяким, но никогда не был ни вздорным, ни злым... – вспоминает Эдуард Крылов. – О поэзии и поэтах, как ни странно, говорить он не любил. К поэзии своих друзей – Анатолия Передреева, Станислава Куняева, Владимира Соколова, Глеба Горбовского – был снисходительным, ценя больше дружбу самих людей, чем их творчество. А вот другим не прощал ни малейшей слабости».

«Я искренне считал тогда, что так строго Рубцов судит чужие стихи только из-за того, что однажды постановил себе быть предельно честным, бескомпромиссным в литературе... – дополняет Крылова Анатолий Чечетин. – А теперь ясно другое – он судил коллег на уровне своего мастерства, своего таланта, а это было слишком высоко и непонятно для многих окружающих его людей...» (выделено мной. – Н.К.)

Перемена, произошедшая в Рубцове, реализовалась уже при составлении второго, к сожалению, неизданного сборника «Над вечным покоем».

Составляя его, Рубцов безжалостно – в Москву приехал с баулом, набитым стихами, – бракует прежние сочинения, еще вчера казавшиеся интересными.

Судьба этого сборника неведома.

Кое-что сохранилось в частных архивах, но большинство, вероятно, погибло...

«Какое-то время мы жили с ним в одной комнате, – рассказывает Эдуард Крылов. – Стол его всегда был завален стихами, старыми и новыми, рукописными и отпечатанными на машинке. Я никак не мог понять, когда же он их пишет. Во всяком случае, ни разу не видел его «сочиняющим» стихи. Днем у него явно не было времени, вечерами мы шли к кому-нибудь в гости или к нам кто-нибудь приходил. Ложились всегда поздно, и утром я видел его еще обычно спящим...»

Уезжая на летние каникулы, Николай убрал свои бумаги в ящики письменного стола, а когда осенью вернулся, выяснилось, что в комнате делали ремонт, мебель вынесли – все письменные столы стояли в коридоре...

Своего стола Рубцов так и не нашел. Вероятно, ленинградский архив Николая Рубцова закончил существование в мусоропроводе или на складе макулатуры.

Впрочем, Рубцов не особенно и разыскивал пропавшие бумаги...

Он жил уже в другом времени и слышал уже другие стихи...

«Однажды, – пишет Эдуард Крылов, – я проснулся очень рано, в пятом часу, и вышел в коридор. Рубцов, в пальто с поднятым воротником, совершенно ушедший в себя, мерил шагами коридор»...

Рубцов не сразу заметил Крылова, но когда увидел, остановил:

– Вот, послушай строчки.

И прочитал стихотворение «Плыть, плыть...».

 
Плыть, плыть, плыть
Мимо родной ветлы,
Мимо зовущих нас
Милых сиротских глаз...
Если умру – по мне
Не зажигай огня!
Весть передай родне
И посети меня.

Где я зарыт, спроси
Жителей дальних мест,
Каждому на Руси
Памятник – темный крест!
 

Потом Николай Рубцов переделает «темный» крест на «добрый», но едва ли это было сделано добровольно...

Если соотносить крест с рубцовской судьбой, которая обозначается в этом стихотворении как полупрозрение, полупророчество, то, конечно же, крест этот был и тяжелым, и темным...

Пожив в Москве, Рубцов это различал совершенно ясно.

Глава седьмая
По счету было «заплочено»

Рубцов поступил в Литературный институт, когда ему исполнилось двадцать шесть с половиной лет. Детдом, годы скитаний, служба на флоте, жизнь лимитчика-работяги...

Это осталось позади.

Впереди – неясно! – брезжил успех.

Пока же Рубцов был рядовым студентом.

О жизни Рубцова-студента написано столько воспоминаний, что порою трудно отделить правду от слухов, факты от домыслов, и волей-неволей приходится обращаться к архивным свидетельствам.

1

Свернешь с Тверского бульвара, пройдешь мимо памятника Герцену через двор, в дальний угол, к гаражу... Здесь, в полуподвале, находилось хранилище институтских документов.

Сразу за дверью – металлическая, выгороженная перильцами и оттого похожая на капитанский мостик площадка... Металлическая лестница ведет вниз, к стеллажам, на которых пылятся бесконечные папки и гроссбухи... Часть институтского архива была вообще не разобрана и свалена в соседней комнате прямо на пол. В этом канцелярском, зарастающем пылью море и искал я архивные свидетельства о Рубцове-студенте...

«Проректору Лит. института

от студента 1 курса Рубцова Н.

Объяснительная записка

Пропускал последнее время занятия по следующим причинам:

1) У меня умер отец. На три дня уехал поэтому в Вологду.

2) Взяли моего товарища Макарова. До этого момента и после того был занят с ним, с Макаровым.

3) К С. Макарову приехала девушка, которая оказалась в Москве одна. Несколько дней был с ней.

Обещаю не пропускать занятий без уважительных причин.

10. ХII – 62 г. Рубцов»

Поверх записки резолюция:

«В приказ. Объявить выговор».

«Ректору Литературного института

им. Горького

тов. Серегину И. Н.

от студента первого курса осн. отд.

Рубцова Н. М.

Заявление.

Я не допущен к сдаче экзаменов, т. к. не сдавал зачеты.

Зачеты я не сдавал потому, что в это время выполнял заказ Центральной студии телевидения... Писал сценарий для передачи, которая состоится 9 января с. г.[23]23
  Сценарий «Новогодней сказки» был написан Рубцовым в соавторстве с А. Черевченко, и на долю Рубцова пришлось 37 рублей 50 копеек гонорара.


[Закрыть]

Прошу Вас допустить меня к экзаменам и сдаче зачетов в период экзаменационной сессии.

7. I – 63 г. Н. Рубцов»

Резолюция:

«В учебную часть. Установить срок сдачи зачетов 15 января. Разрешаю сдавать очередные экзамены».

«Ректору Литературного института им.

Горького тов. Серегину

от студента 1 курса Рубцова Н.

Объяснительная записка

После каникул я не в срок приступил к занятиям. Объясняю, почему это произошло. Каникулы я проводил в отдаленной деревне в Вологодской области.

Было очень трудно выехать оттуда вовремя, т.к. транспорт там ходит очень редко.

Причину прошу считать уважительной.

25. 2. 63 г. Н. Рубцов»

Резолюция:

«В учебную часть. Принять к сведению объяснения т. Рубцова».

Приведенные мною объяснительные записки и заявления студента Рубцова несколько не соответствуют образу бесшабашного поэта, который рисуют авторы некоторых воспоминаний.

Вспоминают, например, что в руки ректора Ивана Николаевича Серегина попала веселая эпиграмма Рубцова на самого себя:

 
Возможно, я для вас в гробу мерцаю,
Но заявляю вам в конце концов:
Я, Николай Михайлович Рубцов,
Возможность трезвой жизни отрицаю.
 

Иван Николаевич вызвал Рубцова...

– Это ваше заявление, Рубцов?

– Да...

– Коля! – с сожалением посмотрел на Рубцова Серегин. – Это же мальчишество!

Рубцов молчал.

Серегин тяжело вздохнул.

– Иди... – сказал он.

Эти воспоминания записаны со слов самого Николая Михайловича Рубцова, и бесспорно, что некая рубцовская «редактура» события тут наличествует. И, безусловно, этот трансформированный в легенде облик более точно отражает состояние души автора «Тихой моей Родины», «Прощальной песни», нежели ставящие двадцатисемилетнего поэта в унизительное положение выкручивающегося школяра объяснительные записки.

Хотя...

Ведь и эти заявления, и объяснительные записки – истина.

Та горькая истина, о которой исследователи творчества Рубцова и авторы воспоминаний стараются почему-то не думать...