Текст книги "Дальний приход (сборник)"

Господь говорит тихо, но слышно всем

– Господь говорит тихо, но слышно всем, кто Его слушает…

Эти слова, похожие на цитату из сборника святоотеческих поучений, я услышал от своего соседа, отставного полковника в паломническом автобусе.

И сказаны они были по поводу сетований сидевшей впереди женщины, что в этом году в поездках по святым местам не пробирает ее чего-то. В феврале была в храме Гроба Господня на Святой земле, и то ничего не почувствовала! Все, видно, туристы затоптали там, захватали своими глазами…

Тогда полковник и сказал про тихий, но слышный каждому Голос, и женщина оглянулась на нас. И столько презрения было в ее взгляде, что, право же, моему соседу следовало бы в букашечку превратиться, чтобы уместиться в пространство, предназначенное ему странницей, разочаровавшейся и в Святой земле.

Ну а мне мысль отставного полковника понравилась.

– Хорошо сказано… – заметил я, когда он немного отошел от взгляда, подаренного ему паломницей. – Это вы у кого-то из старцев прочитали?

– Нет! – ответил отставник. – Это я сам в Важеозерском монастыре понял…

В монастыре, основанном учениками преподобного Александра Свирского Геннадием и Никифором Важеозерскими, я бывал, а полюбил его, кажется, еще в детстве, слушая рассказы про Интерпоселок, и конечно, меня заинтересовало, что же такое случилось с полковником в обители на Важском озере.

«У меня под Олонцом дом есть, я там как на даче живу… – рассказал полковник. – И вот года три назад приехали ко мне гости из Питера и пристали, чтобы я их в Важеозерский монастырь свозил.

А я и сам уже давно хотел побывать там, но тут, как назло, накануне поездки меня радикулит схватил. Да так основательно, что я едва ногами мог шевелить.

Но и отпираться от поездки было неудобно.

Только заикнулся я про спину, и смотрю: лица у моих гостей вытянулись разочарованно, они ведь ради монастыря и приехали ко мне…

А тут получается, что я отговорку такую придумал.

Ну, раз деваться некуда, натер спину фастум гелем и поехал.

И такая боль меня в дороге скрутила, что сам не помню, как пятьдесят километров по шоссе пропилил, а дальше – свертка, и еще километров двенадцать дороги. Вообще-то из-за этой свертки и проблемы все с поездками в монастырь. По шоссе рейсовые автобусы ходят, а на свертке никакого транспорта нет. Только на своей машине и можно проехать.

Эти километры я, стиснув зубы, ехал…

В общем, когда на место прибыли, я сказал, что возле машины побуду, дескать, не нравится мне что-то в моторе.

– Идите, – говорю своим спутникам. – А я тут посмотрю, что случилось.

И как-то так сказал, что и не заподозрили мои спутники неладного, а может, и не захотели заподазривать, побежали в монастырь, на источник, куда давно мечтали попасть.

Ну а я еще раз мазилкой поясницу намазал и устроился поудобнее на сиденье, чтобы отдохнуть.

Только чувствую, что еще хуже становится.

И главное, боль уже по всей спине растеклась, и плечи, и грудь охватывает…

«Не, – думаю, – еще минуту полежу, и застрянем здесь надолго. Никто ведь из моих спутников машину водить не умеет. Надо держаться…»

Кое-как выполз из машины, захлопнул дверку и поплелся в монастырь.

Расположен он, как вы знаете, на южном берегу озера…

Несколько церквей, братский корпус, хозяйственные постройки – и все это вместе с деревьями, растущими на берегу, отражается в тихой воде озера, словно там еще один монастырь…

А вокруг, удивительный такой, как на картинах Нестерова, пейзаж.

Только мне не до красот этих было…

Едва переставляя ноги, дошел я до Преображенской церкви, зашел туда и сразу на скамейку опустился.

– Господи! – говорю. – Помоги и помилуй… Святые отцы важеозерские, пособите мне…

А в церкви – вот ведь удивительно! – никого не было.

Только за высокими окнами, совсем рядом, мягко покачивалось Важское озеро, наполненное, казалось, не водой, а светом, и тихий свет этот как бы омывал каждое слово моей неумелой молитвы…

И вот знаете, то ли это лампадки, горящие у икон, в окнах отражались, но такое ощущение возникло, будто все озеро огоньками свечей наполнилось…»

То, что рассказывал отставной полковник, мне доводилось слышать и раньше…

Важеозерский монастырь, восстановленный незадолго до революции по благословению и при ближайшем участии святого праведного Иоанна Кронштадтского, претерпел, кажется, все бедствия, которые были отпущены Русской Православной Церкви на ее Крестном пути.

Об этом всегда вспоминал я, выходя на берег Важского озера и вглядываясь в отражения храмов в воде. Это туда, в отраженный вместе с небом в озерной воде монастырь, ушли иноки, когда захлестнула обитель большевистская тьма.

Всю братию расстреляли здесь, на берегу светлого озера, и уцелел из братии один только блаженный инок Владимир, которого в этот день не было в монастыре.

Про этого последнего инока Важеозерского монастыря говорили, что, несмотря на многочисленные злоключения, лишения и несправедливую брань, всегда сохранял он спокойствие, был всем доволен и взор его всегда светился радостью.

В конце жизни инок Владимир предсказал, что тело его будет несколько раз перезахоронено, пока наконец не перенесут его в Важеозерскую обитель, ясный свет которой переполнял все его существо.

Ну а в двадцатые годы опустевшую обитель переименовали в Интерпоселок и населили лесорубами.

Во Всесвятском храме, где покоятся под спудом мощи преподобных Геннадия и Никифора, устроили кинотеатр. Лесорубы-интернационалисты смотрели там кино.

Потом в монастыре была тюрьма для малолеток, потом республиканская психбольница…

Всякие рассказы довелось мне слышать про эту больницу в детстве…

Шепотом рассказывали истории, будто пациентам из Интерпоселка опять открывался отраженный в Важском озере монастырь, снова видели они расстрелянных иноков, слышали звон колоколов…

Но странно, не мистическим ужасом отзывались в душе эти рассказы, а ощущением ясного покоя…

Наверное, об этом и говорил полковник, рассказывая, как плещется совсем рядом за высокими окнами наполненное не водой, а светом озеро, и тихий свет его, мешаясь со светом белой ночи, омывает каждое слово молитвы, словно это Господь с тобой разговаривает…

«Не помню я, – сказал полковник, – сколько времени просидел так в храме. Очнулся, когда услышал голоса своих спутников. Они уже и помолиться успели, и в источнике искупались, и сейчас в Преображенскую церковь решили зайти.

– Ух, хорошо как… – похвастал один из моих спутников. – Я на источнике ведро воды вылил на себя. Голова мокрая, а тело сухое – все ушло на больное место…

Помолились мы вместе, и пошли к машине.

Уже к дому подъезжали, один из гостей у меня про спину спрашивает.

– Как? – говорит. – Спина-то у тебя?

«Ну, – думаю, – вспомнил».

И главное, только подумал так и тут же и сообразил сам, что не болит у меня ничего, совершенно не болит!

Вот ведь как бывает…

Тогда и пришло мне в голову, что тихо говорит Господь, но слышно всем, кто Его слушает.

Я кивнул, понимая, почему слова полковника показались мне похожими на цитату из сборника святоотеческих поучений. В них было то светлое и пронзительное, что входит в тебя в Важеозерском монастыре.

Помню, когда я первый раз приехал в Интерпоселок, монастырь только начали восстанавливать, но сразу же, едва я вышел из машины, возникло ощущение незыблемости той обители, о которой услышал еще в детстве, того монастыря, который прозирали здесь насельники дома скорби…

И вот прошло немного лет, и снова уже наяву и для всех отразились в спокойной воде Важского озера стены монастырских храмов…

И сбылось, сбылось предсказание блаженного инока Владимира, и его тело перенесли в монастырь, и похоронили между тремя березами прямо на берегу светлого озера…

И останавливаешься теперь возле его креста, смотришь на светлую воду Важского озера и снова вспоминаешь, что Господь говорит тихо, но слышно всем, кто Его слушает…

Это не только про монастырь сказано.

Это – про всех нас…

Матерщинница

Ни на что не жаловалась бабка Толя, только Господа Бога очень не любила.

– Не знаю… – говорила она. – Не ндравится мне Он чего-то, не люблю Его…

А остальное все хорошо у нее в жизни было…

Мужик, правда, неклюжий попался, дак чего же…

– У ево руки-то дырявые… – защищала его бабка Толя. – Чего с него спрашивать? Сама сделаю… Зато не ругается! Словечка худого не услышишь.

И делала. И сено косила, и топором махала не хуже мужика, и мешки ворочала с картошкой…

И так и шли годы, и каждый год наступала весна, и по мосткам на берегу, с ошалевшими от первого весеннего солнца глазами, бегала соседская девчонка в ситцевом платье, а потом приходило лето. Белые чайки вились над мелкой озерной рекой… Густела душистая трава на пожнях… И как-то так, незаметно наступала осень, желтели березки, осыпая на изумрудный, опаловый мох копеечки своих листьев, заполняя лиственной мелочью бочажки с агатовой болотной водой…

Осенью бабка Толя поздно возвращалась из леса и всегда садилась отдохнуть перед болотиной, отделявшей лес от маяцких домов. Смотрела на кривые и низенькие, словно они на Луне выросли, березки, слушала, как на задворках тоскливо звучит подзывающий борова соседкин голос:

– Ходя! Ходя! Иди сюда! – и думала о своем.

И конечно, долгими и снежными были зимы, и мерцали холодные звезды среди голых ветвей облетающего березняка, и шуршали по крошеву льда на озере полозья финок – в магазин, в поселок, только по льду и можно было добраться зимой…

Но и зима кончалась, и весной, спутавшись с пароходными мужиками, сбежала кокшей на самоходку соседская девчонка. Бабка Толя однажды видела ее на пристани. Она стояла с матросами возле буфета и пила пиво из горлышка запотевшей бутылки…

Этим же летом, в тихий вечер, когда теплые отражения покосившихся банек таяли в зеленой воде заводи, помер бабки-Толин мужик – еще с весны у него пошла по всему телу ржа, а поселковый доктор уехал на курорт отдыхать, и некому было остановить болезнь.

И бабка Толя сама сколотила гроб и вместе с соседом Георгием Макаровичем, тоже овдовевшим минувшей зимою, снесла своего мужика на старое маяцкое кладбище, похоронила, как положено.

И осенью, когда за окошком прыгали по забору мокрые воробьи и мелко-мелко дрожали их хвостишки, пришел к бабке Толе в гости Георгий Макарович, принес бутылку «Агдама» и предложил сойтись и жить дальше вместе.

– Только ты этого… – когда допита была бутылка, попросил он. – Ну, того, в общем, язычок-то свой, насчет Бога, попридержи…

– А чего? – прикидывая, что, конечно, лучше теперь вместе с Георгием Макаровичем жить, раз они вдвоем во всей деревне остались, ответила бабка Толя. – Я уже старая, чтобы молчать. Я всех без стеснения палю, если заслуживают… А Бог, чего? Не ндравится Он мне чего-то…

– Ну, ты подумай, дура ты старая, – укорил ее Георгий Макарович. – Подумай сама, чего языком своим ворочаешь? Покарает ведь тебя Господь за язык!

– А уж ты тоже не мели пустого… – ответила бабка Толя. – Делов у Него других нет, только мной заниматься. Да и что я поделаю, коли не ндравится?

И так они и не сговорились ни о чем в тот вечер, потому что Георгий Макарович вытащил еще одну бутылку «Агдама» и выпил стакан, а после принялся материться. И бабка Толя тогда поджала губы и объявила, что матерщинники ей тоже не ндравятся, и пришлось Георгию Макаровичу, засунув в карман недопитую бутылку, идти под мелкий, нескончаемый дождик, брести по грязи в свою выстывшую избу…

А по дороге он свалился-таки в канаву, разлил вино и еще сильнее озлился на бабку Толю, которой, видите ли, и сам Господь Бог не ндравится…

И очень радовался, хотя и не показывал виду, когда начались у бабки несчастья.

А несчастья действительно густо пошли.

Повадилась по деревьям, что перед домом у бабки Толи росли, куница прыгать. И ладно бы по веткам скакала, так ведь забралась однажды в курятник и трех кур удавила. Бабка Толя тогда с ружьем всю неделю в засаде сидела, пока не застрелила разбойницу. Шкурку с куницы аккуратно содрала, вычистила и в поселок свезла, чтобы убытки покрыть.

А в начале лета и совсем уже неприятная история приключилась…

Приехала к Георгию Макаровичу дочка-кокша погостить перед навигацией, и пароходные мужики сторговали бабке Толе мешок сахарного песку. Взяли аванс и уже перед отъездом привезли мешок на моторке, получили оставшиеся деньги и уехали. Когда же бабка Толя, уже целый месяц сидевшая без сахара, раскрыла мешок, оказалось, что вместо сахарного насыпан там песок с озерного берега…

– Видишь! – сказал тогда Георгий Макарович. – Замечаешь теперь, как Бог-то тебя карает? А ведь говорил я тебе, чтобы смирила гордыню… Говорил тебе, уймись, а?

– Полно тебе слепых на бревна наворачивать… – оборвала его бабка Толя. – Досуг очень Богу всем, кому не ндравится, кары устраивать. Ты с собой-то не равняй его, Георгий Макарович…

Говоря так, бабка Толя ссыпала на землю песок из мешка. Чего же мешку пропадать, мешковина такая хорошая… И тут мелькнуло что-то в песчаной струйке.

Бабка Толя поставила мешок на землю и подняла красновато-желтый кружок.

– Смотри-ка… – сказала она, разглядывая странную, невиданную монету. – Золотая, кажись…

– Выдумливай больше… – скривился Георгий Макарович, но он и сам видел уже, что монетка та непростая.

Так и оказалось…

Когда бабка Толя отвезла монету в поселок, чтобы показать директору школы, гостивший у того приятель из города объявил, что обязательно найдет покупателя, а пока вот аванс готов выдать немедленно… И отсчитал бабке Толе столько денег, сколько она кряду и в глаза никогда не видывала.

Вечером к бабке Толе явились пароходные.

Они притащили мешок сахару и начали требовать назад монетку, говоря, что неувязочка у них получилась, по ошибке не тот мешок отдали… Бабка Толя сочувственно покивала им, а потом объяснила, что, видно, судьба такая, судьба так распорядилась, а воротить теперь ничего нельзя, нету у нее уже монеты этой… А мешок чего же… Вон он, еще не до конца высыпанный стоит. Пускай берут, раз перепутали…

Из окошка дома она видела, как сыплют пароходные на землю песок из мешка, как роются в нем. Нашли ли чего там, бабка Толя не узнала, поскольку ни с того ни с сего начали пароходные кулаками махать, друг другу фонари навешивать, ну и матерились, конечно, при этом, а матерщинников бабка Толя страсть как не любила, отошла от окошка и поставила самовар – надо было чаю попить, раз сахар привезли…

Но Георгию Макаровичу, который, нетерпеливо поджидая, когда наконец свершится над бабкой Толей Божья кара, прохаживался возле ее дома, перепало – всю неделю носил он под глазом фингал, который бабка Толя залечивала только ей известными травами…

– Не передумала еще? – морщась от боли, спрашивал Георгий Макарович, когда бабка меняла ему примочки. – Не боишься Божьего гнева?

– Дак, а чего Ему на меня гневаться? – отвечала бабка Толя. – Ежели б я на всех гневалась, кому не ндравлюсь, не знать бы, откуда и взять гневу столько…

– Тьфу! – говорил Георгий Макарович и ходом-ходом шел со двора соседки в свою холостяцкую избу и не выходил оттуда, покуда не надо было идти снова ставить примочку.

Но свершилось то, чего ждал он.

Подул, откуда ни возьмись, ветер, и три дня горело погодой озеро, а на четвертый день шторм превратился в ураган. Ураганом смело крыши с покосившихся банек, поломало деревья, понесло по воздуху доски и сучья…

– Свят! Свят! – бормотал Георгий Макарович, торопливо осеняя себя крестным знамением. – С энтой богохульницей и я ни за что пропаду…

И едва он проговорил это, как увидел у себя над головой пролетающий мимо соседкин курятник, а в нем и саму бабку Толю.

Одной рукой она прижимала к груди пеструю несушку, а другой – грозила кулаком то ли Георгию Макаровичу, глазевшему на это чудо, то ли самому небу. При этом она, как божился потом Георгий Макарович, материлась на чем свет стоит…

Сама бабка Толя, которая благополучно приземлилась на мягкой болотине, и, так и не выпустив из рук несушку, вернулась спокойно в дом, начисто отрицала факт матерщины.

– У тебя язык-то, Георгий Макарович, как портки на заборе, треплется… Откуль ты слышать мог чего, если ветер такой страшенный дул?

Но хотя и озадачился этим вопросом Георгий Макарович, и примолк сконфуженно – действительно ведь, ревел ветер, разве слово какое расслышишь? – но нашелся еще один свидетель, городской охотник, который тоже видел пролетающую в курятнике бабу, которая очень забористо материлась при этом.

Самое же удивительное, что и на самоходках матерщину слышали, и в поселке, до которого и по прямой меньше пяти километров не выходило.

И никто уже и не осуждал бабку Толю в поселке за то, что ей, видите ли, сам Господь Бог не ндравится…

– Что с ее взять… – рассуждали в магазине бабы. – Такая матерщинница, дак…

И хотя клялась бабка Толя, что не материлась она, что не могло быть такого, ведь у нее рот был заткнут ветром, но не верили ей.

И притихла бабка Толя, а зимой, когда уже лежал на еловых ветках снег и вся пороша под соснами была испещрена следами синиц, засыпана чешуйками расклеванных шишек, пришла она с бутылкой «Агдама» к соседу…

– Прав ты оказался, Георгий Макарович… – сказала она. – Видишь, какую кару мне Господь-то устроил. Ни за что, можно сказать, хожу ославленная…

– То-то же! – закуривая папироску, сказал сосед. – Поняла теперь, до чего ндрав-то твой довел тебя… Ладно! Главное, что хоть теперь поняла, что любить Господа нашего надо.

– Дак как же любить-то, если не ндравится? – ответила бабка Толя.

– Ну, вот опять! – в сердцах Георгий Макарович грохнул кулаком по столу. – Сама же говоришь, что кара тебе была ниспослана. Чего же ты по-прежнему не боишься Его?

– Боюсь… – тихо сказала бабка Толя. – А только все равно не ндравится…

Георгий Макарович тяжело посмотрел на нее, допил налитый в стакан «Агдам», хотел выматериться, но сдержался. Вместо этого вытащил из кармана еще одну папиросину и снова задымил, уставившись прямо себе под ноги. И бабка Толя, уже приготовившаяся встать и уйти, расслабилась и как-то виновато улыбнулась…

Говорят, что и сейчас еще живут они вместе, хотя и минуло столько лет.

– Старик-то такой хороший… Никогда ведь и не выругается… – судачат теперь поселковые бабы в очереди. – Как уж он с ней, с матерщинницей, живет…

И вздыхают участливо…

Приглашение

– Пойдем, Варя! – В жарких вечерних сумерках голос Лизы казался размытым, как дрожащий от тепла воздух. – Никто не придет…

Варя оглянулась.

Аллея была пустой. Опустели и скамеечки возле темного, похожего на пенсионера, Крылова.

– А ты считаешь, что кто-то должен был прийти? – Варя не хотела этого говорить, но сказала.

– Не знаю… – ответила Лиза. – Я вообще не понимаю, что мы делаем тут…

Вот это она верно сказала. Варя тоже не понимала. Хотя это она и заставила Лизу пойти на свидание, которое назначено было во время сеанса, но досадно, что Лиза не отговорила ее.

А вчера было ужасно весело.

Блюдечко легко скользило по столу, останавливаясь у нужных букв, из которых – так странно! – складывались слова и фразы. Кому первому – Варе или Лизе – пришло в голову назначить свидание разговорившемуся духу, девушки потом не смогли вспомнить, но невидимый собеседник приглашение принял.

– Г.Д.Е.? – задало вопрос блюдце.

– В Летнем саду! – сказала Варя. – Возле дедушки Крылова.

Она сказала так, потому что так было смешно. Это действительно умора – назначить свидание привидению возле дедушки Крылова! Все за столом буквально покатились с хохота, и только блюдце сохранило серьезность.

– X.О.Р.О.Ш.О., – ответило оно. – В. Д.Е.С.Я.Т.Ь. В.Е.Ч.Е.Р.А.

– А как мы узнаем, что это вы?

– Я. У.З.Н.А.Ю.

Вот тогда Варя и почувствовала страх.

Тогда и захотелось прекратить нелепую игру. Но все так весело хохотали, так беззаботно было лицо Лизы, что Варя не решилась ничего сказать. Всегда так… Это – Варя точно вспомнила! – Лиза и придумала назначить свидание духу, а утром, когда Варя позвонила, не сразу и вспомнила, о чем говорит Варя.

Зато сейчас она дрожала вся.

– Ну что ж? – сказала Варя. – Уже одиннадцатый час. Пошли.

И она обняла подругу, успокаивая ее.

– Девушки? – раздался тут за спиной голос. – А вы не меня ждете?

Лиза вскрикнула. Варя обернулась. Перед нею стоял коренастый, уже начинающий лысеть мужчина. Широкое лицо его можно было бы назвать добродушным, если бы не взгляд, который все время ускользал в сторону.

Варя брезгливо поморщилась. Не любила она таких вот, повсюду липнущих со знакомствами мужиков. Ясно, какого знакомства им хочется. Только вначале бы в зеркало посмотрели…

– Отвали, дядя! – сказала она и хотела добавить, дескать, не для тебя, дядя, цветем, посмотри в зеркало и сам сообразишь…

Но не успела.

Лиза вдруг вырвалась из ее рук и побежала… И Варя сразу позабыла про сладострастного незнакомца, рванула следом за подругой.

Мимо темного, как уголь после пожара, Крылова, мимо пруда, на зеленом берегу которого выгибали длинные шеи белые лебеди, а вокруг них, похожие на тараканов, копошились голуби, пробежали девушки. Выскочив из Летнего сада, Лиза перебежала по мостику через Фонтанку.

Варя догнала ее, когда Лиза уже сворачивала на Моховую.

– Постой! – задыхаясь, проговорила Варя. – Чего ты испугалась, сумасшедшая? Это же обычный мужик из тех, что повсюду пристают… Ну! Чего ты дрожишь вся?

– Эт-то… – заикаясь от страха, ответила Лиза. – Эт-то сосед наш… Из соседнего подъезда…

– Тем более… – засмеялась Варя. – Скажи ему, что он облысеет скоро… Коренастые все быстро лысеют…

– Он не облысеет уже… – тихо проговорила Лиза. – Его в прошлом месяце похоронили…