Текст книги "Дальний приход (сборник)"

Комариные ночи

Все или почти все в жизни знал Савушкин и только одного не мог выяснить – жив ли он сам, существует или нет на свете…

В такое трудно поверить, но Савушкин и не делился ни с кем своими сомнениями – ни с женой, ни с детьми, ни с товарищами по работе. Да и что рассказывать, если и сам Савушкин не знал: с ним это было или привиделось во сне, примерещилось в детских страхах…

Черные глаза опаснее серых и голубых…

Если ворон на крышу хаты сядет – к покойнику…

А браниться на Егорьев день – обязательно громом убьет…

О таком женщины – одна вроде матерью была, а другая, постарше, бабушкой – часто с соседками говорили. Еще бабушка – морщинистая, с голубыми на темно-коричневом лице глазами – все ворчала на мать, дескать, ничего та не знает, что в былое-то время, услышав первый раз по зиме гром, девушки умывались с серебра, чтобы стать красивыми, а в реке тогда железица водилась – поешь ее и сойдешь с ума…

– А откуда мне помнить, мама? – слабо защищалась мать. – Я и не жила тогда…

– С какого лешего не жила? – ворчала старуха. – Кто же жил, если не ты?

Бабушка не любила, чтобы перечили ей, и целыми вечерами – а вечера в той деревне долгими были, темными, зимними – попрекала мать, дескать, заспала она ее внучка, Алешеньку…

– Опять вы за свое взялись, мама! – сердилась мать. – Как я заспать его могла, если вон он сидит, кашку кушает…

И она обнимала Савушкина, только руки ее сквозь него проходили…

Но старуха не видела этого, уставившись голубыми глазами в темный печной угол, бормотала, что, когда случилась беда, три ночи кряду стояла дочерь в церкви, очертившись мелом…

– В перву-то ночь, когда принесли тебе показать Алешечку, выдержала ты, не вышла из круга. И во вторую ночь, когда щипали Алешечку, поднимали вверх ножками, заставляя плакать, удержалась… Утром-то еле добрела до хаты и на пороге рухнула… Весь день в постели билась… Ой, как голосила ты тогда, что не пойдешь больше в церковь… Но к вечеру притихла и, когда темнеть стало, отвели тебя под руки, закрыли в церкви на последнюю ночь…

И в тую-то ночь времени уже не теряли они…

Вытащили из гроба Алешечку и начали щипцами рвать… Вот ты, Кланя, и не выдержала тогда, вышла из круга. Я не осуждаю тебя, Кланюшка… Каменное сердце надо было иметь, чтобы такое выдержать…

– Нет! Вы сами, послушайте, мама, что вы говорите… – бледнея лицом, говорила мать. – Что вы, в самом деле, говорите, мама, я не знаю!

– Тебе, конечное дело, лучше знать, Кланюшка, – миролюбиво соглашалась бабушка. – Мое дело тут сторона… В тую ночь ты в церкви стояла, не я… Не буду врать, не знаю, чего ты своим умом удумала там…

И когда мать заливалась слезами, бабушка начинала петь, укачивая Савушкина…

 
Вот я выточу, выточу саблю вострую
Да разрежу твою белу-то грудь…
Посмотрю на ретиво сердце
Не белее оно черного бархату…
 

Тоскливо, как шум метельного ветра, как вой голодных волков, звучал над колыбелью голос.

Под эти песни и засыпал Савушкин, а во сне вставал и в одной рубашоночке выходил за хлевы, где бродила по весенней земле огородов старуха с крысиной мордой, сеяла по грядам полынь.

Иногда во сне Савушкин забирался совсем далеко, в темную, глухую чащобу.

Кикиморы в лесу ухали, длилась и не кончалась протухшая комарами жаркая летняя ночь и – издалека было слышно! – страшно кричал на погосте младенец-мертвец – мучил его врастающий в тело ноготь.

От этого страшного крика и просыпался Савушкин.

Просыпался в своей колыбельке, весь мокрый, перепачканный сырой осенней землей…

– Ишь, вывозился как… – переодевая его, ворчала бабушка. – Опять в лесу был?

– В лесу, бабушка…

– Носит тебя нелегкая. Лес – в небо дыра!

– Почему дыра, бабушка?

– Дак потому и дыра, что дыра… Дерево крик унимает.

С утра старуха узнавала Савушкина, но к вечеру забывала все.

– Свят! Свят! – жалобно бормотала она, увидев Савушкина. – Ну, ложись тогда в постельку. Я про сабельку тебе спою… С сабелькой-то в лесу легче…

Долгими и темными были зимние ночи…

А по весне ухали в чащобе кикиморы, длилась и не кончалась протухшая комарами ночь, и только под утро, когда развеивало ветерком душный сон Савушкина, переводили дыхание лесные чудища…

И только ворочался в сосновом гробу на погосте младенец-мертвец – всю осень мучил его врастающий в тело ноготь.

А потом все кончилось…

Косматой тучей вышла из-за стога баба, встала над поскотиной – полился нескончаемый, холодный дождь. Сыро и холодно стало в полях, что-то промелькнуло там, пробежало серым зайчишкою.

У бабушки от железного зуба ржа по телу пошла, лицо покрылось серыми пятнами, скоро умерла бабушка, наказав, чтобы похоронили ее на погосте, рядом с младенцем заспанным…

Пока гроб в избе открытый стоял, Савушкин засунул в гроб ножницы для младенца – очень больно ноготь в сердце врастал…

Еще тогда пчелиные рои улетели от людей, и все почему-то винили в этом мать Савушкина. Соседи грозились поджечь избу, а особенно усердствовал одноглазый Алексей. С навозными вилами бегал он под окнами хаты.

А по ночам бабушка приходила с погоста…

Садилась у порога, смотрела в печной угол пустыми глазами и все жаловалась, что холодно ей там, студено… Ой, как студено!

– Ты младенчику-то ноготь постригла, бабушка? – спрашивал Савушкин.

– Сгинь! Сгинь! – бормотала старуха. – Среди живых тебя нет, и среди мертвых отыскать не могу. Откуда такой взялся на нашу голову. Ой, Клашенька, не знаю, чего уж ты тогда в церкви удумала, а только не дело!

– Не была я ни в какой церкви, мама! – отвечала мать, пытаясь стереть кровь, текущую из распоротой навозными вилами груди. – Сколько раз говорено было, пока вы еще жили!

– Не знаю… Не знаю… – трясла головой старуха. – Тебе, Кланя, лучше знать, где ты была…

Под утро она исчезала, опасалась, как думал Савушкин, одноглазого Алексея с вилами.

Тогда и ложились спать, но не надолго, пока не собирались соседи палить избу.

И снова одноглазый Алексей гонялся с навозными вилами за матерью, и снова не выспавшийся, озябший Савушкин смотрел, как обкладывают соседи хворостом избу, и снова, сырой, не разгорался хворост, и соседи ругались, недобро поглядывая на Савушкина.

А потом мать то ли вышла замуж за одноглазого Алексея, то ли он запорол ее навозными вилами…

Этого Савушкин точно не помнил. Его погрузили на сани – стояла уже настоящая зима – и повезли в заснеженный лес.

В том лесу, в самой чаще стояло двухэтажное каменное здание.

Внизу находились классы, а наверху летала моль, выедая у спящих детей брови.

Под лестницей, возле кухни, стоял черный тазик. С виду он был неприметным, но это в нем – так шептались в детдоме! – бесследно исчезали дети. Иногда, тайком, Савушкин заглядывал в тазик, и ему казалось, что он различает там, в черноте, лица бабушки и матери, одноглазого Алексея и младенца, в тело которого – все ближе и ближе к сердцу! – врастает ноготь…

Когда Савушкин вырос, о своем детстве он вспоминал неохотно.

Впрочем, даже и близкие не настаивали. Чего вспоминать, если без отца, без матери вырос…

И так получилось, что и сам Савушкин начал забывать о деревне, о бабушке, приходившей по ночам с кладбища, об одноглазом Алексее, что гонялся с навозными вилами за матерью…

И наверное, забыл бы и не мучился больше сомнениями: есть он на свете или нет его вообще, но вот к господину Савушкину – человеку, уверенно держащему себя и в нашей беспокойной жизни, ночью снова явилась детская старуха с заржавевшим железным зубом…

Господин Савушкин спал у себя в кабинете, но в квартире находилась жена, дети, и, открыв глаза и увидав старуху, Савушкин прежде всего испугался за них.

К счастью, старуху не интересовали ее правнуки.

– Вот ты где… – скрипуче сказала она. – А я тебя нигде найти не могла. У мертвых тебя тоже нет…

– Что вам от меня надо? – вставая с дивана, спросил Савушкин.

– Спокоя хочу… – старуха смотрела на Савушкина, но смотрела мимо. – Устала я очень, внучек… Не будет спокоя, покуда тебя не найду.

– Нашла ведь… – попробовал усмехнуться Савушкин, но старуха перебила его.

– Откуль нашла? – заругалась. – С какого лешего?

– Так у кого же ты сейчас сидишь тогда? – уже не пытаясь улыбнуться, сказал Савушкин.

– Коли б ведала я, тогда бы и сказала. И не мучилась бы…

Из старухиных глаз потекли земляные слезы.

Чтобы не смотреть на старуху, господин Савушкин сел за письменный стол. Машинально взял ручку, словно собирался подписать чек, потом поморщился и отбросил ненужный «паркер»…

– Что же я должен делать, по-вашему?

– А к матери съезди… Выпытай, что ей ведомо, чего она тогда в церкви с младенчиком отчудила…

– Разве мама жива еще?

– Дак живет ведь… – вздохнула старуха. – Внучонка моего заспала, а самой чего сделается… Поезжай… И это с собой возьми!

Старуха шагнула к столу и тут же исчезла, словно ее и не было. Только на письменном столе ножницы заржавевшие остались. Те самые, которые Савушкин в гроб старухи засунул.

Деревню свою, будто его вел кто, Савушкин разыскал легко.

– Не к знахарке едете? – поинтересовалась у него пожилая женщина на автовокзале и, не дождавшись ответа, принялась расхваливать «специалистку». – Очень отзывчивый она человек. Если есть на чем ехать, обязательно поедет, не откажется. А вы что, без машины?

– Издалека я… – коротко ответил Савушкин.

– Ну, ничего, не страшно… – утешила его словоохотливая собеседница. – Так она тоже помогает. К нам-то тоже не ездила ведь… У нас тогда скот не водился, дак мы и поехали к ней. А она и слушать не стала. «Знаю, – говорит. – Давно ждала вас. Хлев у вас, милые, худой. На другое место его перенести надо… А когда перенесете, смотрите, чтобы три дня из дому ничего не отдавали. Не забудьте, смотрите. Посылать-то сильно будут»… Вот ведь какая она…

– И посылали? – спросил Савушкин.

– Дак посылали, как же… Столько страху натерпелись… На третий-то день пришла женщина и говорит: гуси мои у вас. Надо было этой бабе по носу дать, кровь пустить, но я на работе была, а мои не сообразили, чего делать…

От остановки автобуса, как объяснила словоохотливая попутчица, Савушкину нужно было идти по размятой лесной дороге.

Лес показался знакомым ему.

Савушкин шел и знал, что сразу за опушкой начнется болото…

И действительно… Вышел на опушку и увидел впереди болото с редкими, кривыми и низенькими, как будто освещенными лунным светом березками.

Мимо ворчащей лягушачьими голосами топи прошел Савушкин к домам. Было тихо, только на задворках звучал тоскливый женский голос:

– Ходя! Ходя! Иди ко мне, ходя!

Голос этот Савушкин слышал отчетливо, но саму женщину так и не увидел.

Деревня оказалась пустой.

Заглянув в несколько окон, Савушкин понял, что деревня давно брошена. В полумраке комнат валялись на полу брошенные вещи, словно хозяева в спешке бежали отсюда.

– Наверное, зона тут… – пытаясь не волноваться, пробормотал Савушкин. – Радиация… Или еще чего… Жалко, что дозиметр не взял…

Звук собственного голоса показался ему странным. Все было странным. Жутковато было идти по пустой деревне, наполненной хлопаньем ставней, голосами репродукторов, рассказывающих о новых успехах демократии в Москве…

Неожиданно Савушкин остановился. Он стоял перед полуобгоревшей избой, в которой – это Савушкин точно помнил! – и жил когда-то.

Или не жил… Просто это в страшных детских снах приснилось ему, что в этой избе он жил…

Изба только обуглилась, но не сгорела, не сгорел и хворост, которым была обложена она.

Савушкин поднял одну ветку.

Странно… Стояла жара, а ветка была сырой, словно набухла водою.

– Тебе чего надо тут? – раздался за спиной голос. – А?!

Савушкин испуганно оглянулся. На дороге невесть откуда взявшийся стоял одноглазый мужик.

– Ничего! – соврал Савушкин. – Знахарку ищу…

– Нету ее! – злобно ответил мужик. – Трава у ей плохо растет, дак к агроному уехавши…

– Я подожду… – сказал Савушкин.

– А чего ждать? Познай, когда вернется…

– Подожду все-таки…

– Ну, тогда возле ее хаты и жди! – злобно сказал мужик. – Нечего по деревне блудить… К ней-то чего?

– Я ей и скажу…

– Смотри сам… – мужик медленно тронулся по дороге. – Много еще сказок люди выдумливают. А черт все равно сильнее Бога, хоть и церкви теперь открывают. У нас село было, рядом с детским домом, дак оттуда теперь только одни волки прибегают. Замешкаешься на улице – враз разорвут.

И зачем-то принялся перечислять фамилии соседей, которых зарезали волки.

– Мальцева Анисима с женой Ольгой задрали… Сыромятниковых вместе с малым… Петровых всю семью… Савушкиных…

– Кого? – услышав свою фамилию, переспросил Савушкин.

– Жили тут одни… Фамилие такое было… Всей деревне наказание. Бабка с дочерью, а с ними малец… Дак мальца того с костями волки сглодали. Ты у ихней избы и стоял как раз. Может, ты родственник им будешь?

– Вряд ли… – помотал головой Савушкин. – Вроде у меня в родне никого волки не ели… Не слыхал…

– Дак ведь про такое и не говорят… – неопределенно проговорил одноглазый, и не понять было, то ли поверил он Савушкину, то ли заподозрил что…

Впрочем, уже пришли…

– Здесь я живу… – одноглазый остановился возле хаты, дверь в которую была приперта навозными вилами. – А в соседней хате – знахарка. Только нету ее, к агроному она уехавши.

Он вдруг быстро наклонился и, схватив с земли полено, запустил им в ворона, усевшегося на крыше хаты.

– Кыш! – закричал он. – Кыш, поганая птица!

Полено не долетело до ворона. Загрохотало по дранке, а ворон даже не пошевелился…

– Вот ведь, летать повадился, – заметив недоуменный взгляд Савушкина, пожаловался одноглазый. – Все стекла в хатах повыклевал… А ты чего встал? Заходи в дом, покалякаем…

– Нет-нет… – испуганно запротестовал Савушкин. – Зачем же беспокоить вас? Я уж здесь посижу, на улице…

– Кар! Кар! – одобрительно закричал ворон на крыше, а лицо одноглазого исказилось злобой.

– Ну и сиди! – сказал он. – Коли волков не боишься, чего же не сидеть… Значит, говоришь, не Савушкин тебе фамилия будет?!

– Вам-то какое дело до моей фамилии! – с досадой сказал Савушкин. – Чего привязались!

– А ты на меня не кричи! – миролюбиво ответил мужик. – Мне твое фамилие знать ни к чему. Просто если волки зарежут, так спрашивать будут, кого они еще угробили…

– Вы что, учет ведете?!

– Учет не учет, а для порядка запоминаю…

И не желая далее продолжать разговор, двинулся к дому. Сидящий на крыше ворон внимательно следил за ним. Когда дверь за одноглазым захлопнулась, ворон взлетел. Тяжело махая черными крыльями, пролетел над Савушкиным.

Повинуясь какому-то безотчетному порыву, Савушкин перешагнул через упавшее прясло и, продираясь сквозь заросли бурьяна, подкрался к хате. Прильнул к окну…

Одноглазый мужик сидел, склонившись над миской с темной водой.

– Гроб плывет… Мертвец ревет… Свечи горят… – различил Савушкин еле слышное сквозь треснувшее стекло бормотание.

«Колдун какой-то…» – подумал Савушкин, и в это время мужик поднял голову и глаз его встретился с глазами Савушкина.

Отшатнувшись, Савушкин не удержался на ногах и упал.

«Надо спрятаться!» – вскакивая, успел еще подумать он, а двери хаты уже распахнулись, и на крылечко выскочил огромный пес.

Пес, молча, без лая прыгал на Савушкина, и тот, отбиваясь от него подхваченной с земли палкой, пятился к дороге. Но вот оскаленная морда возникла совсем рядом, и Савушкин, едва успев уклониться от зубов, разглядел, что у пса всего один глаз, да к тому же и не пес это был вообще, а самый настоящий волк…

Отшатнувшись, Савушкин инстинктивно сложил в щепоть пальцы и – никто не учил его этому! – быстро перекрестился. Одноглазый волк страшно завыл и потянулся зубами к шее Савушкина. Савушкин вцепился пальцами в шкуру чудовища, пытаясь отодрать его от себя, и так и рухнули они на землю, обливаясь кровью.

И тут распахнулась дверь в хате напротив. Отлетела, сорвавшись с петель, словно ее вышибли изнутри, и на крыльцо выбежала женщина. Схватив навозные вилы, бросилась к чудовищу.

– Сынок! Сыно-очек! – услышал Савушкин жуткий крик, и все…

Тяжелая смертная темнота сомкнулась над ним.

Еще долго, долго ухали в лесу встревоженные кикиморы, длилась и не кончалась протухшая комарами ночь, и только когда поблекли звезды, когда потянуло ветерком, перевели дыхание лесные чудища. И тут на заросшем косматой травой погосте страшно закричал из-под земли младенец-мертвец – до самого сердца достал его врастающий в тело ноготь…

Этот крик разбудил всю квартиру директора совместного предприятия господина Савушкина.

Когда испуганная жена вбежала в кабинет, она увидела супруга лежащим на мягком ворсистом ковре. Все тело его нелепо изогнулось, словно господин директор боролся с кем-то.

Видимо, почувствовав боль в сердце, муж пытался добраться до телефона, но не успел…

Неотложка приехала, когда он уже умер.

Глотая слезы, вдова смотрела, как одноглазый доктор заполняет за столом Савушкина бумаги, и не очень-то и понимала, зачем он здесь. С приездом врачей вся квартира заполнилась надсадным звоном комаров, и вдова время от времени взмахивала руками, разгоняя комаров.

– Как фамилия вашего супруга? – спросил доктор, поднимая голову.

– Алексей Петрович… – ответила вдова. – Савушкин…

– Савушкин?

– Савушкин…

– Тот самый?

Вдова пожала плечами.

– Наверное… – сказала она.

Одноглазый доктор пытливо смотрел на нее и вдруг подмигнул своим здоровым глазом.

И так страшно стало, когда захлопнулся здоровый глаз, а стеклянный в упор уставился откуда-то из своей стеклянной мертви, что госпожа Савушкина не выдержала, уронила голову на стол и зарыдала навзрыд, зачем-то сжимая рукой лежащие на столе заржавевшие ножницы.

– Ну, что вы… Что вы… – смущенно бормотал доктор, быстро складывая в портфель бумаги. – Вы не беспокойтесь, пожалуйста… Все в порядке. Комары, знаете ли, покойников не едят… До свидания! Извините великодушно! Я ведь не знал, что его Савушкин зовут… До свидания!

Госпожа Савушкина ничего не ответила ему. Она продолжала рыдать, сжимая в руке заржавевшие ножницы…

Впрочем, уже кончалась и эта протухшая комарами ночь…

Вставало солнце…

Треснувшее зеркало

Квартира отцу Николаю сразу не понравилась. Чистота и аккуратность такая, какой не бывает у живых людей.

Даже стопка газет и та сложена ровно-ровно, одна к другой…

И только старинное трюмо в комнате стоит, зеркалом к стене повернуто.

– Что это так?

– Отец у меня умер две недели назад… – сказал хозяин. – Я его похоронил, возвращаюсь с кладбища, а на зеркале пятно жирное. Я вытер его, а оно не вытирается, только еще сильнее на человека похоже стало. Я начал рассматривать его, там все было – и ноги, и руки… И вдруг чувствую – зрение слабнет… Я обратился к врачу, а он ничего не понимает… И пятно это… Страх от него какой-то исходит… Я и отвернул трюмо…

– Можно посмотреть?

– Посмотрите, если не боитесь… А то сосед посмотреть решил, так сразу выскочил, едва не поседел от страха…

– Я посмотрю, – сказал отец Николай и отодвинул трюмо.

Да, на зеркале действительно было пятно.

Отец Николай взял чистый носовой платок, намочил его святой водой и хотел протереть пятно, но только коснулся зеркала – оно треснуло.

И тут закричал за спиной хозяин квартиры.

Отец Николай обернулся, хозяин лежал на диване, схватившись за сердце…

– Что с вами? – спросил отец Николай, но и сам видел, что уже не дышит его собеседник, да и не он лежит на диване, а мертвец с заострившимся лицом…

Выскочил священник на лестничную площадку, позвонил в соседнюю квартиру.

Вышел мужчина с заспанным лицом.

– Так вот и так, – сказал отец Николай. – Что-то странное с соседом вашим случилось.

– С Алексеем Степановичем?

– Да… Он так представлялся…

– А что с ним может случиться, он же еще месяц назад как помер… – зевая, сказал сосед. – В морг увезли…

– Видно, не совсем помер, коли меня сегодня позвал.

– Как это позвал?!

– А так… – Отец Николай рассказал, как пригласили его сюда.

В это время по лестнице спускался сухопарый старик. Услышав разговор, он остановился.

– Посмотреть надо! – поддержал он отца Николая. – Вдруг и в самом деле случилось что…

– Пошли! – неохотно согласился заспанный сосед.

Втроем они и зашли в квартиру.

Треснувшее зеркало трюмо отражало там пустую комнату со стопкой ровно-ровно, одна к другой сложенных газет на журнальном столике.

Покойника в квартире нигде не было.

– Ну что, батюшка? – сказал заспанный сосед и снова зевнул. – Привиделся покойник-то?

И он хотел уже выйти из квартиры, но сухопарый старик загородил ему дорогу.

– Э! Э! Жилец Торопнев, если не ошибаюсь?

– Не ошибаетесь…

– А я из тридцать седьмой квартиры… Подождите, надо выяснить, что этот, с позволения сказать, товарищ священник в этой квартире делает?

– Если вам надо, вы и выясняйте! – сказал заспанный сосед и, решительно отстранив со своего пути сухопарого старика, вышел.

– Я же объяснял… – сказал отец Николай. – Меня Алексей Степанович пригласил, хозяин этой квартиры.

– Ну, хорошо… Мы сейчас эксперимент проведем. Вот… – старик вытащил из серванта альбом с фотографиями. – Покажите человека, который привел вас сюда?

Отец Николай, пожав плечами, раскрыл альбом на середине и сразу увидел своего просителя.

– Точно он… – удовлетворенно подтвердил старик. – Вот вы и попались, с позволения сказать, товарищ священник. Алексей Степанович уже целый месяц в морге лежит! Что вы на это скажете?

– Нечего мне говорить на это… – сказал отец Николай. – Ничего я и сам не понимаю… Подошел ко мне в церкви человек, пригласил в квартире его молебен отслужить… А что же, если он месяц назад помер, не хоронят его?

– Это вам, батюшка, у наследницы его спросить надо… Когда в морг увезли Алексея Степановича, она прибрала тут все и больше не появлялась. Ну, ладно… Ее телефона я не знаю… Что, в милицию будем звонить?

– Ну, если считаете, что нужно в милицию звонить, звоните…

– Сейчас позвоним… – сказал старик. – Это хорошо, что вы сознательность проявляете… Только у нас тут неувязочка вышла… У меня номерок в поликлинику подходит, так что вам, гражданин священник, у товарища Торопнева посидеть придется, пока милиция не приедет.

– Я в храме подожду! – сказал отец Николай. – В церкви, в Красном переулке, буду, если милиции потребуюсь…

И не слушая возражений сухопарого старика, вышел из квартиры и спустился на улицу…

– Вот такая история со мною была… – завершая свой рассказ, проговорил отец Николай. – Милиции я так и не дождался. То ли старик заявлять не стал, то ли в милиции ему не поверили…

– А что же это вообще-то было? – спросил я.

– Не знаю… – сказал отец Николай. – Я думаю, что Алексей Степанович один в квартире умер. Его в морг увезли, а про то, что отпеть надо и похоронить, позабыли. Вот он и пришел ко мне, чтобы я отпел его…

– А вы?

– Отпел, конечно, раба Божия Алексея… И племянницу разыскал, заставил похоронить дядю… Она неплохой женщиной оказалась, только заполошной немного. Когда дядину квартиру продала, вечное поминание заказала и в монастыре, и у нас… А еще, когда она квартиру продавала, позвала меня, чтобы я на память взял что-нибудь… Я себе это трюмо взял с треснувшим зеркалом…

И он провел меня в соседнюю комнату, где стояло старинное трюмо.

Трещина бежала по всему зеркалу, но само зеркало было удивительно чистым и ясным…