Текст книги "Дальний приход (сборник)"

Заяц с оторванным ухом

Кругловы потонули на озере, когда ездили на маяк за черникой.

Осталась восьмилетняя дочка Таня – тихая, спокойная девочка, с которой дружили все дети их большого четырехэтажного дома.

Родни у Кругловых в поселке не было, и Таню, когда похоронили родителей, отправили в детский дом.

Провожать ее вышли все дети.

Они стояли возле подъезда и смотрели, как Таня, сопровождаемая строгими тетями, села в машину. Она не плакала, только крепко прижимала к груди своего серого зайца с оторванным ухом.

1

Это еще летом было, а в октябре, когда уже зарядили бесконечные серые дожди и совсем съежился дневной свет, возвращаясь из школы, дети снова увидели Таню. Замотанная в темный платок, она сидела у дровяных сараев с потемневшими от дождей стенами и прижимала к груди серого зайца с оторванным ухом.

– Ты вернулась? – окружили Таню дети. – Тебя отпустили из детдома?! Навсегда?

Таня что-то отвечала, но толком никто и не слышал ее, потому что все наперебой спешили рассказать Тане, что случилось в доме за эти месяцы.

– Витька Егоров ногу сломал, когда с яблони упал! Мама у Колюшкиных теперь завучем в школе работает! А у тебя, Таня, в квартире, теперь Самохины живут. Самохин капитаном на самоходке ходит!

– Я знаю… – грустно улыбаясь, сказала Таня.

– А ты?! Ты к себе пришла, и они не пустили тебя, да?!

– Нет… – покачала головой Таня. – Я не пришла. Пускай живут…

И хотя и не понятен был ответ, но почему-то никто не стал допытываться, что хочет сказать Таня.

А, может быть, потому и не переспросили, что в этот момент мать Саши и Нади Колюшкиных выглянула из окна и закричала, чтобы шли они скорее обедать.

Следом за Сашей и Надей пошли и другие дети, и только Витька Егоров, который все еще немного прихрамывал после больницы, остановился у двери парадного и оглянулся на Таню.

– Может, ты к нам зайдешь… – неуверенно предложил он. – Погреешься?

– Я не застыла! – сказала Таня.

Замотанная в темный платок, она сидела у дровяных сараев, прижавшись спиной к потемневшей от дождей стене, и так грустно смотрела на Витьку, что он не выдержал этого взгляда.

Махнул рукой и зашел в парадное.

2

Но дома Витька не выдержал и, шмыгнув носом, рассказал о встрече матери.

– Таня приехала? – удивилась мать. – Так чего же ты к нам ее не пригласил?

– Я ее звал погреться, но она отказалась…

– Витька-Витька! – вздохнула мать и, накинув на плечи куртку, выбежала из квартиры.

У сараев она столкнулась с Колюшкиной, которая тоже отправилась искать Таню.

Тани, однако, нигде не было.

Не было ее ни у Самохиных, где раньше жила Таня, ни у других ребят в доме. При этом все они в один голос утверждали, что действительно видели Таню.

– Не знаю, что и делать… – сказала Колюшкина. – Сердце не на месте.

– Надо… – сказала Егорова. – Позвонить надо в детдом. Сообщить им.

Колюшкина работал завучем в школе, и у нее остались телефоны строгих женщин, увозивших Таню.

По этим телефонам и дозвонились до детдома.

– Таня Круглова?! – переспросил его директор. – Да, да… Прискорбный случай… Мы все потрясены… Вы понимаете, уже решен был вопрос с усыновле… простите, с удочерением Тани! И ведь как замечательно все складывалось: девочку хотели взять в США! И вот, такая трагедия!

– Трагедия?! – испугалась Колюшкина. – Вы не беспокойтесь! Мы разыщем!

– Кого вы разыщете?! – сердито воскликнул директор. – Никого не надо разыскивать! Умерла сегодня Таня Круглова! На операции умерла!

3

Так и стало известно в поселке о смерти Тани Кругловой.

Удивлялись все, что здоровая девочка умерла на операции, или – говоривший тут понижал голос – может, Таню в детдоме на органы, как по телевизору говорят, пустили…

О появлении Тани в поселке, у дровяных сараев, не вспоминали вообще, мало ли чего дети придумывают…

И даже, когда самая младшая, первоклассница Надя Колюшкина на следующий день снова увидела Таню Круглову у дровяных сараев, ей не поверили.

– Может, ты и разговаривала с нею? – насмешливо спросила мама Колюшкина, когда Надя рассказала о встрече.

– Ага! – сказала Надя. – Разговаривала…

– Не выдумывай! – сказала мама.

Надя ничего не ответила ей.

Прижимая к груди серого зайца с оторванным ухом, она стояла в коридоре и молча смотрела на мать.

– Положи зайца! – сказала мать. – Снимай пальто и иди, мой руки!

Туманы под оранжевой луной

Наступал вечер.

Поднимающийся от воды туман захлестывал низкий берег и, словно озерная вода, растекался за кустами…

1

В доме Устьянцевых было натоплено, но все кутались. Мертвым холодом несло из запавших глаз Михаила.

– Как ты чувствуешь себя? – спросил я, усаживаясь возле кровати. – Получше?

– Хо-о-орош-о-о… – заученно выдавил из себя Михаил. Слова так трудно выходили из него, что хотелось помочь ему говорить.

– Следователь-то приезжал?

– М-м-м… – промычал Михаил.

– Молодой? – подсказала Вера.

– Ага-а! – Устьянцев сдавленно засмеялся. – И ни хре-ена…

– А какого хрена и ждать, если это не следователева ума дело… – вздохнула Вера. – Это она все сделала. Она наколдовала, зараза!

Она – это Ирина Карпова, которую Вера считала колдуньей.

Карпова полгода квартировала у Устьянцевых. Вера прогнала ее, когда обнаружила, что Ирина деньги в мышей превращает.

– Вот ведь зараза какая! – рассказывала Вера. – Мы эти деньги горбом своим на клюкве зарабатывали… А она, когда разбегутся от нас мыши, назад их делала деньгами. И ходила, собирала во дворе, я сама видела…

Вера не стерпела, выгнала постоялицу, и теперь Ирина мстила…

2

Вообще у Веры все просто было.

Соседка Галя одно время, чтобы приворожить Михаила, подкладывала Устьянцевым под крыльцо сложенные крестом гвоздики. Когда Вера обнаружила это, камнем разбила окошко соседке, и та даже пожаловаться в милицию побоялась.

Это окончательно убедило Веру в ее причастности к колдовству.

Ирина Карпова тоже колдовала.

– Это она, она сделала на Мишу-то… – сказала Вера и, заметив сомнение у меня в глазах, рассказала, что как раз накануне избиения приходила Ирина, разодетая вся. Встала во дворе и не уходит, платьем своим красуется…

– Чего, – Вера спросила. – Опять пришла деньги собирать, сучка?

– Не-е… – Ирина ответила. – Мне с Михаилом поговорить надо…

– Может, лучше тебе с ухватом побеседовать? – спросила Вера.

3

– В общем, прогнала ее … – сказала Вера, завершая рассказ. – Только она уже успела сделать.

Я не стал спорить.

Мир, окружавший Устьянцеву, был неведомым для меня, но Вера чувствовала себя в нем вполне комфортно. Она и мексиканские сериалы по телевизору смотрела как выпуски новостей. И если она искренне верила во всех этих Изаур, то отчего же она должна была сомневаться в наших домовых, леших и колдунах?

Ну а, с другой стороны, Михаила отделали так, как еще никого не били в поселке.

Отбили, как говорил врач, все…

Понятно, что Устьянцев ходок был, и ему и раньше перепадало от обманутых мужей, но раньше все ограничивалось синяками, выбитыми зубами да сломанными ребрами, а теперь забили до смерти.

Невозможно было поверить, что это поселковые мужики сделали…

– Ну, давай… – сказал я, стараясь не смотреть в запавшие глаза, из которых несло могильным холодом. – Поправляйся в общем…

– Про-о-о-щай! – выдавил из себя Устьянцев, и блестящая слезинка выкатилась из темной глазницы и сбежала по щеке. – Уже не сви-и-димся…

– Не придумывай! – сказал я. – Выздоровеешь, и еще на рыбалку съездим…

Я чуть сжал его темно-коричневую, покрытую ссадинами руку, лежавшую поверх пухового одеяла, и встал, не дожидаясь ответного пожатия.

Вера проводила меня до крылечка.

4

Пока я сидел у Устьянцевых, выплыла из-за верхушек деревьев большая оранжевая луна, а туман уже заполз и во двор, и цветочный куст, что стоял под окнами, стал похож на женщину в нарядном васильковом платье, пришедшую проститься с Михаилом.

Я даже поежился – так похоже было.

– Ага! – подтвердила Вера. – Страх как на бабу похоже. Я уж вырубить хотела, да руки не доходят…

– Зачем? – сказал я. – Эти кусты долго не цветут… Скоро он развалится по земле, тогда и срежешь…

– Ишь какая луна в этом году… – не слушая меня, сказала Вера. – Не знаю уж, видно, сегодня ночью мужик помрет… В трубе весь вечер воет… Даже телевизор не могу смотреть…

То, что Вера смотрит свои сериалы, когда умирает муж, меня не очень удивило. Отношения с супругом у нее давно непростыми были…

– Чего же? – спросил я. – Всегда к смерти в трубе воет?

– А как же… – сказала Вера. – Домовой с хозяином прощается, вот и голосит…

Оранжевая луна, поднявшись над деревьями, казалось, заглядывала сейчас из-за нашей спины, высматривая что-то, чего я сам еще не мог различить. Неуютно было под этим холодным проникающим повсюду взглядом.

5

Еще выше поднялся туман над дорогой.

Теперь он доходил почти до колена, и редкие прохожие, что попадались навстречу, казалось, по туману и шли, не касаясь земли ногами.

И Ирина Карпова, которую я встретил в переулке у каменных домов, словно по облакам плыла.

В нарядном васильковом платье издали ее можно было перепутать с бредущим куда-то цветочным кустом.

– Ты у Устьянцевых был? – спросила она.

– Да… Крепко его отделали…

– Я знаю… – вздохнула Ирина. – Это же нелюди какие-то… С городу приехали, так думают, все можно… Я хотела предупредить тогда Мишу, чтобы не ходил, да Верка меня, зараза такая, не пустила.

– Он все равно бы пошел… – сказал я.

6

Стоять в тумане было холодно, и Ирина вся дрожала.

– Шла бы ты домой… – сказал я. – Ты же озябла вся.

– Ага… – послушно кивнула Ирина, но не двинулась с места. – Верка-то что говорит, когда он помрет?

– Говорит, что сегодня… Только много она знает эта Верка…

– Не-е… – вздохнула Ирина. – Если уж эта колдунья не знает, то кто знает тогда? Ой, боюсь я, как бы она не сделала чего, когда Михаил умрет… Ладно, пойду я… Постою еще под окном…

– Так это ты? – переспросил я. – Ты была там?!

– Я…

– А мы не узнали тебя… Мы думали, что это цветочный куст…

– Это ты думал… – усмехнулась Ирина. – Верка сразу меня узнала…

– Узнала?!

Ирина не ответила…

Она быстро, как по облакам, уходила по стелющемуся над дорогой туману… Светила большая оранжевая луна.

7

Утром я узнал, что Михаил умер этой ночью. Хоронили его, как и положено, всем поселком. Долго и громко ревел на реке буксир, на котором плавал Михаил.

Сразу за гробом шла Вера.

Ее поддерживали под руки соседка Галя и Ирина Карпова.

Все трое плакали…

Выворотники

Уже загустевал темнотою болотный воздух, когда мы подошли к вырубке, на которой в прошлом году работали приезжие лесозаготовители.

Уж не знаю, какой техникой пользовались они, но вся земля была разворочена, из нее торчали обломки сухих стволов, повсюду в сероватых холодных сумерках темнели застрявшей в корнях землею пни-выворотники.

И хотя и сказала Вера, что слышала, будто оживают эти выворотники в сумерках, а все равно Валька Сигов замедлил тут шаг и, махнув нам рукою, дескать, идите, а я догоню, шагнул в исковерканную глубину делянки…

Он догнал нас, когда мы уже спускались по дороге к реке.

Я спросил про «комбайн» – совок для сбора ягод, который Сигов одолжил мне, но он словно и не услышал, торопливо отодвинувшись, зашагал по обочине дороги.

Бледным и неподвижным было лицо его.

– Ой, беда, Николя… – прошептала шагавшая рядом со мною Вера. – У него же ни кровинки в лице нет…

– Может, заболел…

– Не, Николя… – Вера помотала головой. – Выворотник, наверно, его схватил…

1

Через неделю – все-таки нужно было вернуть «комбайн» – я зашел к Сигову.

Вроде и не уезжал он никуда, а дом стало не узнать. Зарос косматой травой двор, открытая на веранду дверь висела на одной петле, и весь угол – они жалобно зазвенели, когда я проходил мимо! – был заставлен бутылками.

Сигов пил второй день.

Часы в доме остановились, и когда я прикрыл за собой дверь, невозможно стало разобрать – вечер сейчас или день – за окошками висел тусклый, сырой воздух, и одинаково серенький и днем, и долгими вечерами свет сочился в комнаты.

Отовсюду ползла сырость, и в ней оживали запахи прежней жизни, которая когда-то совершалась в этом доме – запахи детей, выросших здесь, запахи кошек… Все время, которое копилось в этом доме, лезло из стен, мешая и путая привычный порядок бытия…

Катерина, жена Сигова, что-то делала у кухонного стола, но, кажется, и сама не понимала, где она – лезущее из старых стен время засасывало ее…

– Сигов-то что, загулял? – спросил я.

– А как вернулся неделю назад с леса, так и пьет… – ответила Катерина – Дак ведь и пускай бы пил, как другие… А он по ночам на берег идет и сидит там, под старой сосной до утра…

Сигова прижала к губам уголок косынки, пытаясь сдержать прихлынувшие с этим признанием рыдания.

Я отдал «комбайн» и простился.

2

Зачем ночами сидел Валька без сна у реки?

Кого он ждал, чьего появления из темной глубины пространства?

Я не знал этого, но ночью, как раз перед моим отъездом, вдруг подул ветер, потом хлынул страшный дождь, а утром, когда я собирался, чтобы идти на автобус, прибежала Вера и рассказала, что ночью Вальку задавило старой сосной…

Дорога на автобусную остановку шла мимо сиговского дома, и Вера, которой надо было зайти к Катерине, увязалась со мной.

Я к Сиговым заходить не стал.

Просто постоял немного на дороге, напротив рухнувшей сосны, которой и задавило Вальку. Мощные, вывернутые из земли корни загораживали всю реку, а в образовавшейся ямине уже дрожала тусклая дождевая вода…

– Неужели это вчерашний ветер своротил? – сказал я.

– Не… – Вера покачала головой. – Видно, это те выворртники и приходили вчера за Валентином…

– Те?

– Ага, тые…

Вера вспомнила вдруг, что ей нужно что-то купить в магазине, и прошла со мною дальше, до угла переулка, ведущего к автобусной остановке.

Здесь мы и простились.

Как-то нехорошо темнел раскорячившийся на берегу, напротив сиговского дома, выворотник.

– Не знаю, как и ходить теперь будем… – словно услышав мои мысли, проговорила Вера. – Страшно…

3

Больше я не видел ее.

Месяца через полтора, уже в ноябре, я встретил в городе знакомого поселкового мужика. Мы заглянули в рюмочную, недалеко от автовокзала, и он рассказал среди других поселковых новостей, что Веру похоронили.

– Вот это да! – изумился я. – Она же здоровая была… Да и не старая еще… Или что? Несчастный случай?

– Можно и так сказать, что не очень счастливый… – согласился мужик. – Одним словом, в теменках домой шла, и в яму напротив сиговского дома свалилась…

– Так там же не глубоко совсем! Я сам эту яму видел…

– Можно сказать, что совсем не глубоко… – сказал мужик. – Только Катерина утром пошла за водой и в этой яме и нашла Веру…

Не чокаясь, мы выпили еще по рюмке, и мужик заспешил идти на автобус.

– А, может, ее того… – спросил я. – Может, убили…

– Может…

– А экспертизу что, не делали?

– Делали, конечно…

– Ну и что эксперты сказали?

– Чего они в наших выворотниках эти эксперты понимают… – сказал мужик и, простившись со мною, вышел из рюмочной.

А я стоял у пустого столика и смотрел в мутное окно, пока в сероватом дождике видно было спину уходившего к автовокзалу мужика.

И такое ощущение было, как будто и не в поселок, а куда-то на край белого света собрался уезжать человек…

Крестное знамение

Крестное знамение

Откуда-то издалека, от первоистоков памяти, всплывает эта история…

Кто ее рассказывал?

Бабушка? Мама? Или, может, кто-то из чужих людей, ночевавших тогда у нас? Сколько их проходило тогда мимо по разворошенной, обугленной войною земле…

А история была такая…

Крестьянин услышал в церкви, что Господь Иисус Христос, наш Спаситель, принял мученическую кончину на кресте, и поэтому теперь каждому православному свой крест надобно нести.

И задумался крестьянин, как только русский мужик умеет задумываться, уже ни на что более не отвлекаясь и не беспокоясь более ни о чем.

А обдумавши все, отправился в лес, нашел подходящее дерево и, повалив его, смастерил крест. Потом топор в пенек воткнул, перекрестился и, взвалив крест на плечи, двинулся в путь.

Куда?

А куда глаза глядели…

Тяжел крест, но нести надо, раз взялся…

И долго мужик шел.

Может, неделю, а может – месяц. Главное, что всю оставшуюся жизнь…

А в конце жизни пришел он к монастырю.

Остановился у входа, а не войти – слишком велик крест оказался, не проходит в ворота.

Предлагали мужику, дескать, сними с плеч крест, разберем его, пронесем через ворота, тогда снова поднимешь на плечи…

– Нет, – отвечал мужик. – Никак нельзя. Невозможно его с плеч снять, покуда до конца не донесу…

Ну, нельзя, так нельзя.

Остался он с крестом за стеною монастыря.

Прошел день и наступила ночь.

Утром пошли монахи в церковь – стоит мужик с крестом за воротами. Никуда не ушел. Дальше ему идти некуда…

Игумен к мужику вышел.

– Так, мол, и так, – говорит. – Не проходит в ворота крест твой. А стену ломать монастырскую не положено. Да и опасно очень – враг приближается… Как без стены оборонимся?

– Не надо ломать… – отвечает мужик. – Я тут постою, пока силы будут…

Прослезился игумен и в келью к себе ушел – молитву творить.

И было ночью видение игумену. Утром собрал он братию и благословил – монастырскую стену разбирать.

Разбирают ее монахи, а стена не в теперешние времена делана, не разбирается никак. Каждый камушек вырубать приходится.

Несколько дней и ночей трудились, покуда проломили стену. А только ввели мужика с крестом в монастырь, тут и враги…

Скачут необозримые полчища. Стрелы летят тучами. Сабли сверкают…

Думали монахи, что погибель монастырю наступает. Прямо в пролом мчится вражья конница…

А мужик, едва только вошел в монастырь, слабеть стал, прислонился с крестом к стене, в аккурат пролом им закрыв, перекрестился и помер…

– А враги? – спросил я. – Они ведь в монастырь хотели ворваться!

– Не ворвались… – заверил рассказчик. – Никто тот крест сокрушить не смог. Сказывают, что тракторами его тащили, да он не поддался. Немцы танками пытались свалить, а он все равно стоит… И сейчас, сказывают, на том же месте, куда и поставили. Никто, никакая сила не может сдвинуть…

Перекрестился рассказчик, завершая свою историю.

И с этим исчезает он в сумерках детской памяти…

Только крестное знамение и осталось от неведомо откуда и неведомо куда шедшего мимо нашего дома по обугленной послевоенной земле странника…

Но и сейчас, через столько лет, закрываешь глаза и видишь, как движется старческая рука, творя это крестное знамение…

6 марта 1998 г.

Птичья бабушка

То лето началось для нас с разорения птичьих гнезд…

Был конец июня, но лето у нас всегда начинается поздно, было холодно, и вот с утра старшие ребята отправились в котлован.

Там, за поселком, на берегу реки стоял заброшенный леспромхозовский сарай, облепленный комочками ласточкиных гнезд. Эти гнезда и разорили старшие ребята. Вернулись они с птенцами за пазухами. Часть птенцов по дороге умерла – они достались знакомым кошкам, а некоторые еще жили, и ребята отдали их нашим девчонкам.

Одного птенца забрала моя сестра.

Вначале мы налаживали на чердаке гнездо вместе, но потом я неосторожно погладил птенца, и сестра прогнала меня.

Было ужасно обидно.

Сестра по-прежнему возилась на чердаке – мастерила из тряпочек гнездо, потом носила с огорода червяков, чтобы кормить своего квартиранта. Я же – откуда только сила взялась? – перетащил от хлева к дому лестницу и, размазывая по лицу слезы, забрался наверх.

За наличником кухонного окна у нас жило семейство мухоловок… Оттуда я и вытащил двух птенцов. Покрытые не потемневшей еще прозрачной кожицей, жалкие, как-то странно похожие на голых скорчившихся человечков, лежали они на моей ладони. Когда они перестали шевелиться, я испугался и засунул птенцов назад, за наличник.

Я вовремя сделал это. Едва я убрал лестницу, как прилетели взрослые мухоловки и, тревожно цикая, запрыгали по наличнику. Несколько раз заныривали в гнездо, громко переговариваясь между собой.

Из дома вышла мать.

– Кот залез… – посмотрев на мухоловок, сказала она. – От рыжий леший!

– Не… – запротестовал я. – Не! Это не наш Барсик, мама… Чужой кот ходил…

Мать как-то странно посмотрела на меня, тяжело вздохнула и ушла в дом.

Птенец, которого выхаживала сестра, к вечеру умер. Сестра теперь не прогоняла меня, и мы вместе похоронили его – в пустой консервной банке возле кустов крапивы.

Утром, на ребячьем пригорке, мы узнали, что умерли и другие птенцы. Кроме того, который достался Сашке Горшкову…

Трудно было в это поверить.

Тем более что Сашка был не нашим, не поселковым… Он жил в Петрозаводске, а в поселок приезжал на каникулы.

– Врешь… – сказал Колька Кондров.

– Чего вру-то?! – закричал Сашка. – Я могу показать, если не веришь!

И вот всей гурьбой мы вошли во двор к бабушке Горшковой.

Двор как двор.

Развешенное на веревках белье… Покосившаяся поленница дров… На крыльце стоят измаранные глиной сапоги… Все как у всех.

– Сейчас… – сказал Сашка. – Подождите здесь.

И он исчез в доме.

Назад он вышел не один, а с бабушкой – обычной старушкой в белой косынке.

В руках она держала птенца.

– Только руками не трогать! – строго предупредила она и вздохнула. – От хулиганы-то. Столько гнезд разорили…

Из-за спин старших ребят я ничего не увидел, но, судя по голосам, Сашка не соврал – птенец был жив.

– Ну что? – спросила бабушка. – Насмотрелись, ироды?

Она осторожно погладила птенца.

– Не бойся…

Смущенные, уходили мы.

– Это что… – уже на ребячьем пригорке рассказывал Сашка. – У бабушки всякие птицы живут. Она даже разговаривает с ними!

– Не ври… – неуверенно сказал Колька Кондров.

– Я и не вру! – сказал Сашка. – Я сам слышал, как она с ними говорит.

– Ну, а они?

– И они тоже… Только я не понимаю, чего они говорят, а бабушка разбирает. У нее… – Сашка таинственно понизил голос. – У нее косынка такая. Повяжет на голову и сразу всех птиц понимает. Да вы сами на ней эту косынку видели…

– Не выдумывай! – строго сказал Колька Кондров и о чем-то задумался.

– Я и не выдумываю! Бабушка сама про себя говорит, что она – птичья…

Это прозвище бабушки Горшковой мы и раньше слышали. Ее называли так взрослые, насмехаясь над возней с больными птицами.

Да и встречали мы бабушку Горшкову десятки раз…

Но хотя и слышали, хотя и встречали, как бы и не замечали ее.

И вот только сейчас, после чуда воскресения ласточкиного детеныша, после Сашкиного рассказа о волшебном платке, увидели ее по-новому.

И сразу притихли, пытаясь вместить это чудо в свое сознание.

– Да ну! – вдруг сказал Колька Кондров. – Сказки все это! Пошли лучше рыбу ловить.

И рассеялся сказочный туман.

Рыбачить я не пошел. Видел, как возились ребята на старой, полузатопленной барже, а потом расходились по домам. Только Кольке и удалась рыбалка. Когда он проходил мимо ребячьего пригорка, на прутике-кукане трепыхались рыбешки.

Вечером мать послала меня отнести в поселок молоко. Обычно молоко носила сестра, но в тот день я не стал спорить, взял бидончик и пошел. Возвращался задворками.

Там и увидел Кольку Кондрова. Колька сидел на камне возле смородиновых кустов и голова его была обмотана белой косынкой.

Заметив меня, Колька смутился и погрозил кулаком.

– Понял?

– Ага… – сказал я. – А это… ее платок? Волшебный?

Кондров задумчиво посмотрел на меня, потом сплюнул.

– А ты как думаешь? Что я, в обыкновенном платке буду сидеть?

– Колька! – попросил я. – Дай послушать, о чем они говорят. Ну, Колька…

Наконец он сжалился и намотал на мою голову косынку. Ворчали в кустах смородины дрозды, на косой скворечне сидел толстый скворец и задумчиво смотрел на меня.

– Ну, хватит! – Колька стащил с моей головы косынку. – Послушал и хватит. Понял что-нибудь?

– Ага! – сказал я и чуть не задохнулся от неожиданной догадки: ведь не случайно так смотрел на меня толстый скворец – еще мгновение, и он бы сказал что-нибудь, он явно собирался сказать что-то…

– Колька! – взмолился я. – Ну дай еще послушать!

– Хватит! – Колька засунул косынку в карман. – Давай вали отсюда и не вздумай рассказывать, что платок у меня.

Разноголосые сны слетелись ко мне в ту ночь.

До утра разговаривали со мною белогрудые ласточки, хохлатые жаворонки, взъерошенные воробьи, крепкоклювые вороны. Синицы и снегири доверчиво усаживались на плечи, а под ногами, кланяясь и переступая на тонких черных ножках, бегали каменки, торопясь рассказать о своих тайнах.

Ребята, когда я все-таки проговорился о волшебном платке, подняли меня на смех. Громче других смеялся Колька Кондров.

– А где? Где ты взял платок? – спрашивал он и буравил меня настороженными, несмеющимися глазами.

Жутковато стало от его взгляда, и я убежал домой, страшась, что сейчас придет птичья бабушка и будет требовать свой волшебный платок, а что, что я отвечу?

Три дня я прятался в доме, а когда не выдержал и вышел на улицу, оказалось, что уже наступило настоящее лето и никто не помнит ни о волшебном платке, ни о птичьей бабушке.

Несколько дней стояла жара, вода нагрелась, и ребята с утра до ночи пропадали на реке… А потом отполыхал алым цветом когтистый шиповник, разрослись, загустели деревья, рассыпалась на полянах в лесу земляника, поднялась трава, начался сенокос… И я тоже позабыл и о птичьей бабушке, и о своем страхе.

Бабушка Горшкова никуда, конечно, не исчезла, она продолжала жить в поселке, но другие впечатления заслонили ее, и бабушкина сказка потускнела, рассеялась в памяти.

Эта детская сказка снова вернулась в мою жизнь, когда умерла птичья бабушка.

Я уже закончил школу и готовился к вступительным экзаменам в институт. Целыми днями сидел я над учебниками и о смерти птичьей бабушки узнал, когда после похорон в гости к отцу зашел сын бабки Горшковой. Он давно уже жил в Петрозаводске, но раньше, до города, учился у отца в школе.

Они с отцом долго сидели на кухне и разговаривали.

Горшков вспомнил о похоронах и погрустнел. Зачем-то начал рассказывать, что мало заботился о матери.

Хотя, что он мог сделать? Заготовить на зиму дров? Так у нее дров своих хватало… Во дворе стал перебирать поленницу, а дрова-то все сгнившие… А ведь еще Сашка их складывал… Сгноила старая…

– У ее каменка там жила… – прижав к губам уголок косынки, сказала моя мать. – Вот матерь твоя и не трогала поленницу-то…

– Вот и я говорю… – сказал Горшков. – Старая была, а жила тут без присмотру со своими птицами. И в Петрозаводск не ехала, хоть и звал ее.

Он вздохнул тяжело и принялся расспрашивать отца, не знает ли тот покупателя на дом, потому что Сашка не охоч до деревенской жизни, норовит ездить в отпуск на море, а ему тоже выбираться в поселок трудно, он уже так и решил, что увезет в город с собою бабкины иконы, а дом, дом хорошо бы продать…

Отец кивал, говорил, что это так, конечно, молодежь теперь на город глядит, а покупателя на дом найти трудно, никто теперь в поселке не хочет жить, уезжают отсюда…

– Да, это так! – соглашался Горшков. – Так… А что делать?

Покупателя Горшков так и не успел найти…

Дня через два он уехал, а после прилетели из леса дятлы, облепили дом и весело застучали клювами.

До самой темноты расклевывали они дом птичьей бабушки.

Было это, как потом объяснила мне мать, на девятый день…

С тех пор прошло много лет. Но иногда, под утро, снова слетаются птичьи сны, и снова возникает бабушка Горшкова.

Я пытаюсь разглядеть ее лицо.

Но напрасно – черты расплываются, а из зыбкого тумана сна выплывает дерево, наполненное светом и голосами птиц моего детства. Птиц, которые, кажется, навсегда исчезли после смерти птичьей бабушки…