Текст книги "Шлиссельбургские псалмы. Семь веков русской крепости"

Правда, другие участники цареубийства подозревают, что, в отличие от Беннигсена, Пален подстраховывался не только от неприятностей, связанных с раздражением будущего императора на убийц отца, но заодно и от гнева самого Павла в случае провала переворота.

«Пален тоже пришел на место действия, когда уже все было кончено, – пишет Фонвизин. – Или он гнушался преступлением и даже не хотел быть свидетелем его, или, как иные думали, он действовал двулично: если бы заговор не увенчался успехом, он явился бы к императору на помощь, как верный его слуга и спаситель».

«Думают, – замечает по этому поводу граф Ланжерон, – что Пален, адский гений которого все предвидел, а в особенности не забыл ничего, что могло касаться его лично, уклонился от деятельного участия не потому, как он уверял меня, что хотел исполнить обещание, данное великому князю Александру, а для того, чтобы быть в состоянии, если не удастся предприятие, броситься на помощь к императору: не желая сам совершать преступления, он, зная хладнокровие и невозмутимое мужество Беннигсена, призвал его, чтобы заменить себя, и правда, что без Беннигсена ничего не удалось бы».

9

«Весть о кончине Павла была тотчас же доведена до сведения графа Палена, который расположился на главной аллее у замка с несколькими батальонами гвардии, – вторит Фонвизину и Ланжерону княгиня Ливен. – Войска были собраны по его приказу, чтобы, глядя по обстоятельствам, или явиться на подмогу императору, или послужить для провозглашения его преемника. И в том, и в другом случае граф Пален питал уверенность, что ему на долю достанется первенствующая роль».

Если вспомнить, что, по рассказу самого фон Палена, он приказал великому князю одеться в мундир и ждать, поскольку потом дорога будет каждая минута и нового императора надобно будет показать войскам немедленно, адский гений его явит еще одно подтверждение. Ведь если бы Палену в случае провала цареубийства пришлось врываться во дворец, чтобы перебить заговорщиков, он смог бы предъявить одетого в мундир Александра как доказательство того, что именно Александр и организовал заговор.

Воистину адский гений…

Причем адский – без всякого преувеличения.

Палену – вспомните разговор, который недавно состоялся у него с императором Павлом, когда Пален признался, что стоит во главе заговора, чтобы разоблачить его! – удалось отладить заговор до такого виртуозного совершенства, что все в нем: и «пехота» цареубийства, и Беннигсен, и братья Зубовы, и великий князь Александр, и сам император Павел были только маленькими винтиками механизма, ключи от которого держал он, Пален.

Что он чувствовал, стоя с несколькими батальонами гвардии на главной аллее у замка?

Пытался представить, что происходит сейчас в покоях императора? Нетерпеливо поглядывал на часы, выжидая, на чью сторону склонятся весы победы? Или просто с холодной усмешкой смотрел, как приближается к нему из замка посланец?

А, может быть, Пален уже готов был объявить батальонам, что в замке заговорщики покушаются на государя императора, и скомандовать идти на штурм? И уже все напряглось в нем… Еще минута, и он с обнаженной шпагой ворвется в замок во главе батальонов и, сметая на своем пути жизни товарищей по заговору, предстанет перед императором Павлом как спаситель государя и Отечества… И таким и останется навеки…

И уже все дрожало, все пело от восторга предстоящей схватки, но тут со страшным криком взлетела в воздух с крыши замка огромная стая ворон, захлопали в темном воздухе черные крылья…

Черный, как вороньи крылья, вышел из сумерек посланец.

– Тиран убит! – прошептал он, и Пален, словно он и не воображал себя минуту назад спасителем Отечества, поправил треуголку и деловито зашагал к замку.

Осталось только взглянуть на труп, и можно было идти докладывать о победе новому императору. Одетый, тот ожидал известия от заговорщиков…

Воистину адский гений…

Ну а разудалые братья Зубовы выйти из спальни не догадались.

Сам светлейший князь Платон Александрович Зубов, хотя и был пьян, в избиении императора участия не принимал, отвернувшись, барабанил он пальцами по оконному стеклу.

– Боже мой, как этот человек кричит! – проговорил он наконец. – Это невыносимо!

Услышав слова брата, Николай Александрович Зубов, который стоял рядом и нюхал табак, захлопнул массивную золотую табакерку и подошел к императору.

– Что ты кричишь? – сказал он, хватая Павла за руку.

– Дайте мне помолиться перед смертью! – закричал Павел, в гневе отталкивая его руку.

– Что ты кричишь?! – пьяно повторил Зубов и ударил Павла табакеркой в левый висок.

Считается, что этот удар и был смертельным, поскольку удавку, сделанную из шарфа Скарятина, так и не удалось затянуть. Впрочем, в той суматохе, что царила тогда в спальне государя, трудно было что-либо разглядеть толком, невозможно было ничего понять…

«Беннигсен не захотел мне больше ничего говорить, – пишет граф Ланжерон, – однако оказывается, что он был очевидцем смерти императора, но не участвовал в убийстве. Убийцы бросились на Павла, и он защищался слабо: он просил пощады, умолял, чтобы ему дали время прочесть молитвы, и, увидев одного офицера конной гвардии, приблизительно одного роста с великим князем Константином, он принял его за сына и сказал ему, как Цезарь Бруту: „Как! И ваше высочество здесь“. (Это слово „высочество“ очень необычайно при подобных обстоятельствах). Итак, несчастный государь умер, убежденный, что его сын был одним из его убийц, и это страшное сознание еще более отравило его последние минуты. Убийцы не имели ни веревки, ни полотенца, чтобы задушить его; говорят, Скарятин дал свой шарф, и через него погиб Павел. Не знают, кому приписать позорную честь быть виновником его жестокой кончины; все заговорщики участвовали в ней, но, по-видимому, князю Яшвилю и Татаринову принадлежит главная ответственность в этом страшном злодействе. Оказывается, что Николай Зубов, нечто вроде мясника, жестокий и разгоряченный вином, который упился, ударил его кулаком в лицо, а так как у него была в руке золотая табакерка, то один из острых углов этой четырехугольной табакерки ранил императора под левым глазом».

Так и был убит император Павел…

Он был сыном Екатерины II, и убил его последний любовник матери, его брат и их подручные…

Другой любовник Екатерины II со своими подручными, как мы уже говорили, убил императора Петра III, который был официальным отцом Павла…

Во многих своих начинаниях Павел был первым.

Едва ли не самым первым оказался он в своей бескомпромиссной приверженности закону, перед которым почитал равными и своего «друга» Аракчеева, и любого из дворян.

Август Коцебу пишет в «Записках», что, на следующий день, когда пьяные гвардейские офицеры, ликуя, поздравляли солдат: «Радуйтесь, братцы! Тиран умер!», в ответ они слышали: «Для нас он был не тиран, а отец!»…

Император Павел мало что успел сделать.

Офицеры гвардии убили его за то, что он покусился на основы рабовладельческого устройства империи, убили, чтобы он не успел сделать то, что собирался сделать.

Всходя на престол, Александр I сказал, что при нем все будет, как при бабушке…

Так не получилось. Россия, как бы этого не хотелось его убийцам, уже не могла вернуться после правления Павла в эпоху первых Романовых.

И словно небесный знак этого – захоронение русских императоров в Петропавловском соборе.

Раздается голос священника, возвещающего: «Сие есть тело Мое»… «Сия есть кровь Моя».

Распахиваются Царские врата, и по правую руку – надгробья Павловичей, по левую – первых Романовых…

И, наверное, это и есть ответ на главный вопрос нашей истории.

Это свидетельство того, что императору Павлу, вопреки всем кандидатам на жительство в Секретном доме, удалось исправить ошибки первых Романовых. Самой своей мученической кончиной искупил он многие грехи, совершенные основателями династии.

Павловичи подобных грехов уже не совершали…

Глава третья
ДЕКАБРИСТСКАЯ КАША

Юношы их пояде огнь, и девы их не осетованы быша. Священницы их мечем падоша, и вдовицы их не оплаканы будут.

И воста яко спя Господь, яко силен и шумен от вина…

Псалом 77, ст. 63–65

После восстания декабристов был только один случай более или менее значительного участия офицеров в заговоре против режима (дело Рыкачева); позднее прикосновенность офицерства к революционным течениям была единичной и несерьезной.

А.И. Деникин

Самое страшное в ночь с 11 на 12 марта 1801 года происходило не в спальне императора Павла, а рядом с нею…

Услышав подозрительный шум, гренадеры Преображенского полка, стоявшие во внутреннем карауле, поняли, что императору угрожает опасность, и заволновались.

«Одна минута, – пишет Фонвизин, – и Павел мог быть спасен ими. Но Марин не потерял присутствия духа, громко скомандовал: смирно! от ночи и все время, как заговорщики управлялись с Павлом, продержал своих гренадер под ружьем неподвижными, и ни один не смел пошевелиться. Таково было действие русской дисциплины на тогдашних солдат: во фронте они становились машинами».

Крики добиваемого императора, который пытался ограничить дворянский беспредел, и русские гренадеры из императорского караула, что неподвижно застыли в строю, потому что им отдал такую команду нарушивший присягу рабовладелец – поручик Сергей Никифорович Марин!

Воистину более страшного символа рабовладельческой империи не придумать…

1

Дальше, как всегда и бывает во время таких переворотов, все пошло бестолково и суматошно.

Вспомнили, что и граф Никита Иванович Панин, и князь Платон Александрович Зубов, и сам великий князь Александр, замышляя переворот, имели намерение не только угодить англичанам, но и ввести умеренную Конституцию.

Платон Александрович даже брал для прочтения английскую Конституцию Делольма, и на основе нее изготовил свой проект. Никитой Ивановичем Паниным тоже был изготовлен вариант английской Конституции, переделанной на русские нравы и обычаи. Имелся также проект Гавриила Романовича Державина, по которому в России следовало образовать нечто наподобие кортесов – органов сословного представительства на Пиренейском полуострове…

Насколько эти проекты были созвучны русской действительности, наглядно демонстрирует ошибка, сделанная Я.К. Гротом при публикации конституционной заметки Державина. Вместо «его кортесов» он напечатал «его картонов»…

«Который же из проектов был глупее, – справедливо замечает по этому поводу князь А.Б. Лобанов-Ростовский, – трудно описать: все три были равно бестолковы».

– Где же бумаги? – был задан вопрос князю Зубову, когда вспомнили о конституционных планах.

Тот начал рыться в карманах, но текста Конституции не нашел. То ли Платон Александрович обронил ее в суматохе, то ли позабыл дома, поскольку на убийство монарха отправился сильно навеселе.

– Полно ребячиться, Ваше Величество! – повторил граф Пален. – Идите царствовать. Покажитесь гвардии, пока нас не подняли на штыки.

Новый император взглянул на Платона Александровича, пьяно ощупывающего себя в поисках Конституции, потом вздохнул.

– При мне все будет, как при бабушке! – дрожащим голосом произнес он.

Это всех присутствующих устраивало больше, чем любая конституция.

Так и записали в манифесте о вступлении на престол императора Александра I…

«Судьбам Всевышнего угодно было прекратить жизнь Императора Павла Петровича, скончавшегося скоропостижно апоплексическим ударом в ночь с 11-го на 12-е марта. Мы, восприемля наследственно Императорский Всероссийский Престол, восприемлем купно и обязанность управлять Богом нам врученный народ по законам и по сердцу в Бозе почивающей Августейшей Бабки Нашей Государыни Императрицы Екатерины Великия, коея память Нам и всему отечеству вечно пребудет любезна, да по ея премудрым намерениям шествуя, достигнем вознести Россию на верх славы и доставить ненарушимое блаженство всем верным подданным Нашим».

Забегая вперед, скажем, что сами участники переворота вполне серьезно относились к установленной ими «конституции». Заговорщики открыто хвастали своей удалью, и в соответствии с закрепленным в «конституции» бабкиным обычаем награждать цареубийц, требовали, чтобы и император Александр достойно вознаградил их.

Александр I

«Русские защитники самовластия… – остроумно заметит по этому поводу A.C. Пушкин, – принимают славную шутку г-жи де-Сталь за основание нашей конституции: „En Russie le gouver – nement est un despotisme mitige par la strangulatijn“»[59]59
  «Правление в России есть деспотизм, ограниченный удавкою».


[Закрыть].

Лицо Павла, чтобы менее заметными стали следы удушения, было нарумянено и набелено. Прикрывая буроватую странгуляционную полосу вокруг шеи, повязали широкий галстук. На лоб, чтобы закрыть пролом на виске, надвинули шляпу…

Император лежал на парадной кровати в мундире, в галстуке и в шляпе, словно куда-то шел или уже стоял перед кем-то с докладом. Жутковато страшным было его лицо…

Старший сын его долго не мог успокоиться от пережитого.

Прибыв в Зимний дворец, он начал вдруг плакать о невосполнимой потере. Когда граф Ливен вошел в его кабинет, Александр I упал ему в объятия с рыданиями «Мой отец! Мой бедный отец!»

И слезы обильно потекли по его щекам.

«Этот порыв, – рассказывал сам граф Ливен супруге, – продолжался несколько минут.

Потом государь выпрямился и воскликнул: „Где же казаки?“

Вот так-то…

Горе горем, а обязательства перед англичанами отрабатывать надобно.

Ливен обстоятельно объяснил новому императору задачу, поставленную Павлом перед казаками, и получил приказ немедленно вернуть казаков назад.

Так была спасена Англия…

«Они промахнулись по мне 3-го нивоза[60]60
  Дата неудачного покушения роялистов на Бонапарта в Париже при помощи «адской машины» на колесах. Нивоз – по календарю первой Французской Республики 4-й месяц в году, с 21 декабря по 19 января.


[Закрыть], но попали в меня в Петербурге!» – воскликнул Бонапарт, получив печальное известие из России.

Задуманный поход в Индию не состоялся…

Заговорщикам-цареубийцам удалось пресечь его. Но пресекали они не только задуманную императорами Наполеоном и Павлом операцию. Спасая свое право быть рабовладельцами, они пресекали новую мировую историю человечества, в которую пытались прорубить ход Наполеон и Павел…

Ах, как торжествовал утром 12 марта 1801 года аристократический Петербург! Нельзя и сейчас без омерзения перечитывать страницы воспоминаний, посвященных описанию того торжества победителей.

«Лишь только рассвело, как улицы наполнились народом. Знакомые и незнакомые обнимались между собою и поздравляли друг друга с счастием – и общим, и частным для каждого порознь…», – пишет в своих записках Беннигсен.

Впрочем, как утверждает Фонвизин: «Этот восторг изъявляло, однако, одно дворянство, прочие сословия приняли эту весть довольно равнодушно».

И, конечно, никак не связался в общественном сознании тот факт, что как раз после убийства императора Павла в стенах и куполе возведенного в Шлиссельбургской крепости Иоанно-Предтеченского собора показались трещины и храм сделался опасным для богослужения…

Тогда, уже при Александре I, решено было перестроить крепостной собор, а пока возобновили домовую церковь во имя Успения Пресвятыя Богородицы, освятив ее – шел столетний юбилей взятия крепости Петром Великим 11 октября 1702 года – в честь празднуемого в этот день святого апостола Филиппа.

На западной стороне Филипповской церкви поместили тогда медную доску, которой, как щитом, прикрывалось новое царствование.

«Крепость Шлиссельбург основана в 1323 году при великом князе московском Юрие или Георгие Даниловиче III и названа Орешком. В 1347 году завоевана шведским королем Магнусом при российском Великом князе Симеоне Иоанновиче I. 1352 года оружием возвращена России через новгородцев и укреплена бастионами и башнями. Но при Государе царе Михаиле Федоровиче Романове с окружностью и островами, выше истока Невы лежащими, по договору уступлена шведам. 1702 года октября 11-го дня паки взята государем Императором Петром Великим и осталась в Российской державе под названием Шлиссельбурга. Храм сей, пришедший в ветхость, возобновлен в царствование милостивого, кроткого человеколюбивого отца народа Государя Императора Александра I старанием коменданта крепости шефа гарнизонного баталиона генерал-майора и кавалера Плуталова и посвящен св. Апостолу Филиппу в день празднования столетия 1802 года октября 11 числа в память взятия сей крепости» – было вырезано на медной доске.

Рядом с доскою помещаются два позлащенных жетона круглой формы в полтора вершка величины, вделанных в дощечку черного дерева. На одном изображен Петр Великий в лавровом венке, а кругом надпись: «Петр I Б.М. Император и Самодержец Всеросс». На другом изображено бомбардирование крепости Нотебурга, изображен берег со стороны Шлиссельбурга, уставленный пушками, рукав Невы усеян лодками смельчаков, едущих на приступ. Стены крепости в дыму и пламени разрывающихся бомб, а кругом надпись: «Был у неприятеля 90 лет. Взят 1702 года октября 11 дня»…

2

Александр I был родным внуком своей венценосной бабушки Екатерины II, и он еще в детстве усвоил ее принцип – «быть таким или делать вид, что ты такой, одно и то же».

Многие отмечали удивительное свойство Александра «быть изнеженным в Афинах» – так называла Екатерина II свое Царское Село, и суровым спартанцем в отцовской Гатчине.

Приезжая туда, Александр попадал из «изящной грязи» просвещенного века с его скептицизмом и вольтерьянством в суровый мир средневековой рыцарской романтики, где распутству бабушкиного салона противопоставлялась верность традиционной морали. Ученик республиканца Лагарпа[61]61
  Лагарп Фридрих Цезарь с 1798 по 1800 год встанет во главе Директории Швейцарской (Гельветической) республики. После неудавшейся попытки уничтожения Совета республики Лагарп вынужден был в 1802 году вернуться в Россию. Александр возвел Лагарпа в генерал-лейтенанты и наградил орденом Андрея Первозванного.


[Закрыть] привыкал в Гатчине к дисциплине монархического и военного абсолютизма.

Трудно соединить республиканскую динамику с постоянством «монархиста», и, совершая это, Александр наполнял особым содержанием и царскосельскую «революционность», и гатчинскую «реакционность». Революционный демократизм преобразовывался в стремление слышать от своих ближайших советчиков и сотрудников то, что ему хотелось услышать, а рыцарская доверчивость и благородство мягко перетекала в убеждение, что «все люди (под людьми он разумел дворян. – Н. К.) мерзавцы».

И получалось, что влияния Царского Села и Гатчины не только не мешали, сталкиваясь и противореча, но дополняли в его мировоззрении друг друга, вырабатывали в нем экзотический характер либерала-абсолютиста.

Но это с одной стороны…

А с другой стороны, как это ни парадоксально, но именно это, так сказать, духовное двуличие и позволило Александру, «вписав», «укоренив» основанную Павлом династию в мире Российской дворянской, рабовладельческой империи, отчасти подчинить закону вскормленный первыми Романовыми произвол…

Взойдя на престол, Александр I возвратил на службу многих сановников, выгнанных отцом. Какой-то шутник написал тогда на воротах Петропавловской крепости: «Свободна от постоя»…

Милости и все новые и новые свободы посыпались на головы аристократов, которым Александр I в манифесте обещал «доставить ненарушимое блаженство», однако при этом с первых же дней царствования Александр I энергично взялся за государственное строительство, которое соответствовало, по его мнению, духу просвещенного абсолютизма.

5 июля 1801 года он потребовал, чтобы Сенат представил «доклад о своих правах и обязанностях». Полномочия Сената как верховного органа правосудия и контроля за исполнением законов были утверждены как государственный закон, и сам Александр обязался «силой данной ему от Бога власти потщиться подкреплять, сохранять и соделать его навеки непоколебимым».

Одновременно вместо Государственного совета учреждался Непременный совет, восстановленные еще Павлом коллегии преобразовывались в восемь министерств.

Александр I, который еще в 1796 году чувствовал себя усталым и мечтал поселиться с женой на берегу Рейна и вести жизнь частного человека, с поразительной стремительностью сбрасывает с себя зависимость от соучастников убийства отца. Очень скоро уже не заговорщики определяют политику государя, а друзья: граф Павел Александрович Строганов, граф Николай Николаевич Новосильцев, князь Адам Чарторыйский, составившие «интимный» комитет, в который не вошел ни один участник заговора…

К сожалению, влияние «интимного» комитета, призванного разработать Конституцию, взамен утерянной по пьянке Платоном Александровичем Зубовым, оказалось для Александра I и для всей империи еще пагубней давления заговорщиков.

Ведь не без влияния «интимного» комитета одновременно с государственным переустройством шло тогда массовое строительство тайных обществ. Одна за другой возникают в Петербурге новые масонские ложи, одной из которых императором было разрешено носить его имя – «Александра благотворительности к коронованному Пеликану».

Да и сам «интимный» комитет императора Александра I по закрытости своей и таинственности подозрительно напоминает масонскую ложу. Большинство участников его и были масонами, а объединял их прежде всего космополитизм[62]62
  Характерна в этом отношении биография Павла Александровича Строганова. Отец его владел имением, в котором числилось 23 000 тысячи крепостных, но это не помешало ему воспитывать сына в республиканско-монтаньяровском духе. В пятнадцать лет, успев уже послужить год поручиком в Преображенском полку, Павел Александрович уезжает за границу, где вначале учится в Женеве у пастора Вернета богословию, а затем перебирается в Париж, где становится непременным участником революционного клуба «Друзей закона», а затем и членом Якобинского клуба…


[Закрыть], пожалуй, впервые – бесхитростно-хуторское немецкое засилье времен Анны Иоанновны тут не в счет! – так ярко проявившийся при русском дворе.

Рассказывая о первой конституционной инициативе в России, предпринятой «верховниками» при избрании Анны Иоанновны, мы говорили, что «кондиции» разрабатывались тогда тайком, а вводились – обманом. Созванный по воле самого императора «интимный» комитет пытался разработать и ввести Конституцию точно так же…

В кружке этом считали, что система законов, охраняющих от произвола установленные действующим законодательством отношения и порядки, должна вводиться тайно, и только личная власть государя может быть единственной активной силой нововведений. И это не было самодеятельностью «интимных» друзей. Они действовали так в полном соответствии с инструкциями республиканца Лагарпа.

«Ради народа вашего, – писал тот, – государь, сохраните неприкосновенной власть, которой вы облечены и которую хотите использовать только на большее его благо; не дайте себя увлечь тем отвращением, какое вам внушает абсолютная власть; сохраните ее в целости и нераздельно (курсив мой. – H. К.), раз государственный строй вашей страны законно ее вам предоставляет, – до тех пор, когда, по завершении под вашим руководством преобразований, необходимых для определения ее пределов, вы сможете оставить за собой ту ее долю, какая будет удовлетворять потребности в энергичном правительстве».

Забегая вперед, скажем, что конституционные попытки, которые будут предприняты через еще одно столетие, перед падением и сразу после падения монархии, тоже будут строиться на тайне и обмане[63]63
  Это какая-то родовая черта российских конституций. Конституция, по которой живем сейчас мы, тоже разработана тайно, а принята, можно сказать, обманом…


[Закрыть].

И вот это и давало (и дает) повод многочисленным недругам России рассуждать о ее рабской ментальности, сопротивляющейся духу свободы и закона. Это, разумеется, не соответствует истине…

Дело в том, что те конституции, которые тайком пытались ввести (и вводили) у нас, вводились не для всего народа, а в интересах определенных групп людей, определенного сословия или определенной (не титульной) национальности…

Потому тайно и обманом и намеревались «верховники» ввести кондиции, что закрепляли в виде закона их власть, которой они достигли, не считаясь ни с какой законностью!

Конституция, разрабатываемая «интимным» комитетом, оказалась более всеобъемлющей, а потому и более опасной. Если бы она оказалась принята, произошло бы окончательное законодательное оформление рабовладельческой империи.

Это, конечно, парадокс…

Казалось бы, «рыцари свободы», какими представляли себя члены «интимного» комитета, должны были, получив возможность проведения реформ, хоть что-то сделать для уничтожения рабства в собственной стране. Ведь руководил ими женевский народный депутат, ведь все они воспитывались в республиканском духе, ведь почти все прошли обучение в якобинских клубах Парижа.

Но не тут-то было…

Хотя граф Павел Александрович Строганов и называл поместное русское дворянство «самым невежественным, самым ничтожным, а в отношении к своему духу наиболее тупым», и считал крайне несправедливым оставлять за ним право владеть личностями и трудом русских крестьян, но единственное, что было сделано «интимным» комитетом для ограничения крепостного права, – это запрещение печатать объявления о продаже крестьян без земли! То есть не запретили продавать русских крестьян без земли, а запретили только публично объявлять об этом заранее…

Едва ли можно найти пример большего лицемерия.

Едва ли можно найти более поразительный пример нравственной глухоты русских крепостников-вольтерьянцев, которые получили возможность не только тешить свою плоть, но таким вот подлым образом соответствовать духу просвещения, утолять свою потребность в приличном, цивилизованном облике…

И трудно не согласиться тут с Виктором Острецовым, который писал, что «ушедший из Церкви русский дворянин погружался в житейские утехи… Разуму отводилась роль адвоката телесных услад. Теперь в нем, вольтерьянце, проснулась „порода“ – он не просто так, а „передовой“, он бросил предрассудки, как старую ветошь. Теперь он – сверхчеловек. Ему все можно. Он, этот вольтерьянец, ищет себе же подобных»…

Самим своим существом крепостники-рабовладельцы были ориентированы на национальное предательство!

О том, что гвардейские офицеры готовы были изменять присяге и своим государям, подобно тому, как распутные жены изменяют своим мужьям, мы уже говорили.

Но страшнее другое…

В принципе, такую же измену монарху, вернее самой идее монархии, совершали, не осознавая того, и самые убежденные, самые мыслящие монархисты, когда внушали императору, будто рабовладельческий строй является в современной России основой единства империи.

«У нас не Англия; мы столько веков видели Судию в Монархе и добрую волю его признавали вышним Уставом… – писал незадолго до Отечественной войны Н.М. Карамзин в записке „О древней и новой России в ее политическом и гражданском отношениях“. – Сирены могут петь вокруг трона: „Александр, воцари закон в России и проч“. Я возьмусь быть толкователем сего хора: „Александр! Дай нам, именем закона, господствовать над Россиею, а сам покойся на троне, изливай единственно милости, давай нам чины, ленты, деньги!“»[64]64
  Как совершенно справедливо отмечал А.Е. Пресняков, «идеал Карамзина – дворянская монархия… она для него национальная святыня. Самодержавная власть – сила охранительная для дворянского государства. Государь должен быть главою дворянства, в нем и только в нем видеть опору своего престола».


[Закрыть]

Когда же читаешь сочиненные русскими крепостниками трактаты, доказывающие, что от освобождения крестьян пострадает и государство, и сами освобожденные крестьяне, остается только руками развести. Впрочем, мы ведь сами видели, как, меняя по своему произволу государей, не брезгуя при этом и цареубийством, весь XVIII век русское поместное дворянство самоотверженно билось за право вести паразитический образ жизни. Странно было бы ожидать, что оно расстанется с вырванными у монархов привилегиями…

«Надлежало бы не Дворянству быть по чинам, но чинам по Дворянству, т. е. для приобретения некоторых чинов надлежало бы необходимо требовать благородства… – писал в записке „О древней и новой России“ Н.М. Карамзин. – Дворянин, облагодетельствованный судьбою, навыкает от самой колыбели уважать себя, любить Отечество и Государя за выгоды своего рождения (курсив мой. – Н. К.)…»

И можно только удивляться, насколько глубок и точен Н.М. Карамзин в анализе событий минувшей истории, и насколько сентиментален и поверхностен он в оценках и прогнозах, касающихся современной ему жизни:

«Ничем Александр не возвысил бы онаго столь ощутительно, как законом принимать всякого дворянина в воинскую службу Офицером, требуя единственно, чтобы он знал начала математики и русский язык с правильностью: давайте жалованье только комплектным; все благородные, согласно с пользою монархии, основанной на завоеваниях, возьмут тогда шпагу в руку вместо пера, коим ныне, без сомнения, ко вреду государственному, и богатые, и не богатые дворяне вооружают детей своих в канцеляриях, в архивах, в судах, имея отвращение от солдатских казарм, где сии юноши, деля с рядовыми воинами и низкие труды, и низкие забавы, могли бы потерпеть и в здоровье и в нравственности. В самом деле, чего нужного для службы нельзя узнать офицером? Учиться же для дворянина гораздо приятнее в сем чине, нежели в унтер-офицерском. Армии наши обогатились бы молодыми, хорошо воспитанными дворянами, тоскующими ныне в повытьях…»

Напомним еще раз, что «Записка» Н.М. Карамзина написана накануне Отечественной войны, когда многие тоскующие ныне в повытьях молодые дворяне будут разбегаться подальше от фронта, а иные пойдут служить Наполеону, в то время как их невоспитанные, неблагородные рабы, которым не положено было знать ничего кроме сохи, возьмутся за оружие, чтобы изгнать «антихриста» со Святой Руси…

А мысль Н.М. Карамзина о том, что дворянам приятнее учиться в офицерском чине? Такое ощущение, что великий русский историк позаимствовал ее у персонажей фонвизинского «Недоросля»…

Отстаивая свое право владеть рабами, русские дворяне боролись за саму основу своего бытия. Отмена рабовладения обозначала начало гибели всего сословия поместного дворянства. Забегая вперед, скажем, что так и произошло, когда крепостное право все-таки пало…

Уже после войны 1812 года Александр I приказал нескольким сановникам разработать проекты возможного освобождения крестьян.

И вот тогда-то и пригодилось Александру «двойное» воспитание…

Он был глуховат, но монархический слух у него оказался отменным. Мечтая ввести конституционный строй как систему гарантий от каких-либо потрясений существующего порядка, Александр не собирался ограничиваться лишь гарантиями незыблемости рабовладельческой империи, где монарх неизбежно попадает в зависимость от аристократии.

Как справедливо отмечал А.Е. Пресняков, Александр перестает верить своим приближенным, «все больше стремится он иметь свои личные способы осведомления и воздействия на ход дел, противопоставляет официальным органам своей власти доверенных людей, которые должны наблюдать за ними, доставлять ему сведения по личному поручению, как бы – приватно, наблюдать друг за другом и действовать по личным его указаниям, вне установленного порядка. Мысль о едином министерстве, о назначении во главу всех ведомств людей одинакового направления, придерживающихся единой общей программы, ему глубоко антипатична. При первом же назначении высших должностных лиц в министерства он противопоставляет министрам из старшего поколения опытных дельцов, их товарищей из среды своего личного окружения; так действует и дальше, стремясь иметь своих личных агентов в разных ведомствах – негласных и полугласных, – как в делах внутренних, особенно в министерстве полиции, так и в делах иностранных, которые ведет – в важнейших вопросах – лично сам через особо командируемых с секретными инструкциями лиц помимо своих министерств, помимо своих послов при иностранных дворах».

Об этом говорили и сами «интимные» друзья императора.

«Император, – писал П.А. Строганов, – взошел на престол с наилучшими намерениями – „утверждать порядок на возможно наилучших основаниях“; но его связывают личная неопытность и вялая, ленивая натура. Казалось, что им легко будет управлять. У него большое недоверие к самому себе; надо его подкрепить, подсказывая ему, с чего следует начать, и, помогая ему, сразу обнять мыслью целое содержание каждого вопроса. Он особенно дорожит теми, кто умеет уловить, чего ищет его мысль, и найти ей подходящее изложение и воплощение, избавляя его от труда самому ее разрабатывать. Надо только при этом с тем считаться, что он весьма дорожит „чистотою принципов“; поэтому надо все сводить к таким „принципам“, в правильности которых он не мог бы сомневаться».