Текст книги "Керенский"

– Милый родной жаркий город! Вот и пришло время расставания. Теперь, наверно, навсегда. – Александр прощался с Ташкентом. Процесс по делу вооруженного выступления эсеров-боевиков закончен. Адвокат удовлетворен своей работой. Но горький осадок остался от процесса. К этой партии он с «младых», лет питает пристрастие. Как могли они, руководство партии, допустить неслыханное самоуправство…

… Прощался с родительским домом, большим и уютным, стоящем на пересечении двух городских проспектов – Московского и Воронцова. Оставлял в доме стареющего отца, вышедшего на пенсион, и старшую сестру Надежду. Жизни ей Бог отпустил всего один, последний годок. А через малое время, некогда счастливое жилище, покинут и они. Александр возьмет отца к себе в Петербург.

В Петербурге его ожидали новые дела. Не совсем понятное и запутанное дело Бейлиса. Дело террористов местной партии Дашнакцютюн Армянского революционного содружества.

Ожидала его также слава блестящего политического защитника, и, соответствующее этому высокому положению в обществе, почет и богатство. Пожалуй, не было в России местечка, где бы Керенский не побывал, где бы ему не рукоплескал благодарный народ. Да вот, оказывается, было еще такое место на карте России, золотые прииски на Бодайбо, этом русском Эльдорадо. Золото, как всемирный рассадник зла, устанавливало там свои порядки. До Бога высоко, до царя далеко…Гуляй, набивай кожаные мешки желтым металлом. И вот там-то круто заварилось дело, замешанное на крови добытчиков золота. Оно просто не могло не завариться. Такое соображение выскажет в своем заключении Глава Общественной следственной комиссии Керенский, докопавшийся до самого дна этого дела. Все это будет потом…

* Что движет человеком? Любовь! Возможно, она одна, жестокая!

А первым среди многих дел по прибытию в Петербург Александр держал в уме одну ее, свою душевную боль, Леночку. Милую и желанную. Соблазнительно юную. Это она, только одна мысль о ней, завораживает его. Бросает, как он думает про себя, из огня, да в полымя. Это от ее тайной любви, первой, еще робкой и застенчивой, он бесшабашно кидается в бой, идет на приступ, и выигрывает во всех процессах. Правда, и до Леночки дела шли у него, спорясь. Но это новое чувство!.. Давние увлечения совсем уж, казалось, позабытые, вновь мгновенно воскресли, вспыхнули, обдали жаром. И жизнь, словно в калейдоскопе, заискрилась всеми цветами радуги. Скорее, скорее в Петербург! Ну почему так медленно ходят поезда!..

Семья как-то смирилась со своей ущербной жизнью. Одни, всегда одни, И нет в доме мужского тепла. Особенно заметно это сказывается на настроении мальчиков. Они видят страдания мамы, которую боготворят. Но отец для них по-прежнему, словно, Бог на небесах. Вот он переделает там все свои дела и тогда спустится к ним. Поднимет их на свои высокие сильные плечи и, как артист в театре, пройдется вприсядку в танце по зале. Будет и страшно, и весело. А когда сыновья спрыгнут с плеч на пол, накроет их головки широкими ладонями, потреплет непослушные вихры и скажет с гордостью свою обычную похвальбу: «Знайте нас! Мы, Керенские, выкованы из особого металла и в огне закалены!» Ольга Львовна не наглядится тогда на мужа с ее детьми. Разгладятся у нее ранние морщинки на красивом лице. Веселье и радость в доме, как залетные птицы. А пока? Одни сладкие мечты. Они все трое знают, что это такое. Как им не знать, если почти вся жизнь их проходит в этих мечтах.

Гости почему-то перестали бывать у Керенских. Подруги по Высшим женским курсам, будто обходят их дом. Редко когда соберутся адвокаты, Сашины друзья. Соколов приведет с собой с полдюжины таких же, как и сам острословов. Поведут разговоры по службе, будто речи в суде произносят. Правда, было время когда часто засиживалась у Керенских двоюродная сестра Ольги Львовны – Леночка, обаятельная и серьезная девушка. Теперь вот глаз не кажет. Звонками по телефону отделывается. А разговоры те коротенькие, будто ее кто-то торопит, или она свое что-то тайное высказать не смеет. Лишние думы Ольге задает. Ольга не обладала женской прозорливостью, особой чуткостью, даже чутьем, присущим некоторым ее подругам, пожившим на этом свете. Ведь для того, чтобы уловить скрытый истинный смысл слов собеседницы, достаточно проследить за тем, как они были высказаны. Остальное, как говорится, дело техники: сопоставление фактов и их анализ. Любая таборная цыганка в один миг раскусила бы этот крепкий орешек: в доме красавицы поселилось что-то недоброе. К счастью или к несчастью молодая женщина ничего этого не замечала, и заметить не стремилась. Воспитанная в духе непоколебимых жизненных принципов любви и доверия, Оля и думать не могла, что на свете все может быть не так, а по-иному.

Александр по характеру не был антиподом жены, скорее они повторяли друг друга. Те же принципы любви и доверия впитал он с молоком матери в своей добропорядочной интеллигентной семье. Возможно, еще до школы малолетний Саша догадался, что он не такой, как все. Ему все чего-то не хватает, он к чему-то стремится. Он еще не понимает своей неудовлетворенности. Это придет к нему с годами.

Ставший преуспевающим службистом, он уже не находил жизнь подчиненной застывшим догмам. Если в нем действительно поселилась искра гениальности, то она нуждается в пище, как топка паровоза в антраците. Не кинут в нее лопату, другую топлива, дальше не поедешь. Та искра, родившись, растет и множится. И уже она владеет человеком. Повелевает. Требует. Движет. Не уступить ей все равно, что не утолить жгучую жажду. Такое невозможно!

Почему гении подчас «выдыхаются», перестают творить? Причина та же. Нет вдохновения! Один из великих «величал» примерно так это свойство: вот сиди и жди, когда придет к тебе эта самая гадость. А когда она вдруг возникнет, ты уже не будешь прежним. Ты снова гений. Управлению она не поддается.

Туркестанский экспресс, окутавшись облаком мокрого пара, подошел к перрону вокзала. Сквозь мутное стекло вагонного окна Александр пытался увидеть среди встречающих ее лицо. На виду были всякие лица, но не ее. Чужие лица улыбались вагону. При выходе на ступенях из рук Александра кто-то принял его портплед. С высоты своего роста он оглядывал толпу, не замечая, что ему пожимают руку.

– Ну ты, батенька мой, того…Кого это ты высматриваешь по сторонам? Меня! Так вот я здесь. Поглядите на него. Каков молодец! Всю прессу заполонил собой. Поздравляю! Это же надо так повернуть дело. Наша школа! Наша…

Николай Дмитриевич Соколов не переставал восхвалять юного друга. Он не преминул сейчас показать, что разница в возрасте на пару лет, вполне достаточна, чтобы глядеть на приятеля свысока.

– Да что с тобой происходит, друг Гораций? Ты, вроде, как влюбленным ведешь себя. Да идем же наконец-то, будет тебе вертеть головой. Видишь, разошлись все. Нет никого. И ее нет, не пришла.

Александр подозрительно посмотрел на друга.

– Кто! Откуда тебе это известно? Что ты знаешь?

– Ничего не знаю. Но оглянись на себя. Вид у тебя красноречивее слов. Ты сам выдаешь себя с головой. Вот что, зайдем сначала ко мне. У меня есть разговор к тебе. Поговорим о предстоящей работе. К семье сейчас не нужно спешить, успеешь наглядеться. Нам приготовят кофе. В спокойной обстановке все обсудим.

Рассудительность друга подействовала. Почему он так резко взвинтился. Ну не приехала она к поезду, значит, не смогла. Из-за этого головой в омут? Не ревность ли здесь взяла свое. В жизни Александр еще испытает всю силу этой, простите за плохое слово, гадости. Она, эта гадость, станет терзать его прикованного к больничной койке. Возможно, та вспышка была всего лишь от досады на самого себя. Нюни распустил, словно, мальчишка. Не хотел он огласки даже перед другом. Запретные плоды с кустов трусливые не срывают, вспомнил он присказку, подходящую к его случаю.

Адвокат Соколов говорил о их работе. Керенский уже был в курсе Ленских событий. Телеграф разнес их по всей стране. Дошли печальные вести и до Ташкента. Сейчас он узнал о них во всех подробностях. По привычке он профессионально раскладывал подробности, детали по полочкам, ткал канву. Канва будет рваться, на ней завяжутся узлы, прицепятся ответвления. Но основа останется неизменной. Будь Александр защитником, там, на месте, свою диспозицию на процессе построил бы вот так…

– Я довожу до тебя самую суть событий, стараюсь для тебя же, а ты не слушаешь. Сидишь с закрытыми очами. Где ты мыслями в сей момент?

– Как где? Там, в Сибири, в Бодайбо. Где еще быть? Известно ли тебе, как с эвенкийского будет название города. Не знаешь! Очень мудрое название. Со смыслом и большим заглядом вдаль. Оцени: «Жить хорошо.» Так-то вот. Кому это жить в этом городе хорошо? Аборигенам, разумеется. Но ни как не англичанам с немцами. Нынешнее кровопролитие от них – иностранцев. Наши доморощенные промышленники тоже хороши в дележе том. Они и есть первопричина! И никто, и ни что другое в этом не повинно. Поверь мне на слово. Ты сказал, что мою персону планируют направить в те края. Если потребуется, подтверди мое согласие в Адвокатской коллегии. Мне необходимо немного отдохнуть, собраться с силами. Будь другом, выручай…

– Однако ты, друг Гораций, спишь и видишь так далеко, что иной незнакомый с тобой посчитает тебя сказочником Гофманом. Уж больно складно сказываешь. Я тебя с пеленок знаю (как это он мог знать его с такой ранней поры?) и потому думаю, ты прав. Теперь выслушай главное. Ты отправляешься, вопрос сей почти решенный, во главе Общественной комиссии в город «Жить хорошо», что от Иркутска на север в паре тысяч верст, кажется, на оленях или на собаках, на шитиках. Посуху или по воде, точно не знаю, там не был. – Соколов брал приятеля на испуг.

– Точность не обязательна. Но не позабудь меня встретить по возвращении. Возможно та, которая на сей раз не пришла к поезду, впредь не опоздает, придет во время, чтобы развеять твои догадки. Договорились!

Не успел Александр войти к себе в квартиру и закрыть дверь за собой, как к нему супруга подступила. Щеки горят, взгляд отводит, пытается заговорить, слова подбирает. Такой ее он еще не видел. Вместо ответа на его недоуменный вопрос: «Что с тобой, дорогая», она вдруг ласково так заявляет:

– А мы Вас давно поджидаем, Александр Федорович. Наши мальчики без отца истомились. И Леночка Барановская также не спокойна из-за тебя, бедненькая. Где, да когда будет Саша, спрашивала не раз. Так и сказала:

«Когда Саша будет?» Взволнована, видимо, нимало. Вы ведь долго были в отрыве, не общаясь между собой. Без свиданий. Ах, как это…

Воспитанные люди в подобных ситуациях не бросаются бранными словами, не размахивают руками и не бьют посуду. Напротив, со стороны покажется – супруги милуются. Удар за ударом по самолюбию Дон Хуан принимал с улыбкой, которую ему удавалось с трудом выдавить из себя.

– У меня, дорогая, неприятная новость. На днях мне предстоит дальняя поездка, на самый край земли нашей. Николай Дмитриевич Соколов только что сообщил об этом. Зазвал к себе в квартиру и наговорил целый воз фривольной всячины. Но как ты успокоила нашу прекрасную Элен? Надеюсь, ты была в меру тактична и ласкова в разговоре с ней. Ты ее не испугала? Еще юная, она так стеснительна, так робка…

В эту ужасную минуту Александр испытывал легкую растерянность перед женой: она или Леночка ему милее? В свои тридцать лет любой уважающий себя мужчина всех женщин находит прекрасными. Выходит, он не виноват перед ними обеими. И не нужен ему защитник, который бы отвел от него мнимые упреки.

Наступление, это верный способ выиграть сражение. Его и применил, уличенный в «неверности» супруг. Кулачного боя в семье не случилось, но размолвка оставила отметину на всю оставшуюся жизнь. Словно угли под пеплом, она будет тлеть и тлеть. Женщины редко когда забывают и прощают причиненные им обиды!..

1912 год. Велики российские масштабы и велик русский человек. Само Солнце устает идти над Русью от восхода до заката. Одна она вот такая во всем свете

Правильнее сказать, золото не добывают, а его моют. Так правильнее и благороднее. Именно таким способом золото и берут из земли. Родительница его, мать-земля, неохотно делится богатством. Отдает его по крупицам. По горсточкам, если нападут на золотую жилу. Но случается… и пудами! Но может ничего не отдать, сколько не копай, не промывай пустую породу.

В бассейне сибирской реки Лены самородное золото лежало и лежит повсюду. Чуть ли не на поверхности раньше брали его. Спотыкались, сказывают, иной раз об него, у самых ног лежало. Прииски – золотые разработки – облепили округу у Лены у ее больших и малых притоков. Все поименные, со смыслом. Надеждинский, Весенний, Михайло-Архангельский. Андреевский да Александровский, Ивановский да Феодосиевский. Вся местность утыкана ими.

Пока Скорый Восточный экспресс, считая сутками, мерил расстояние до Иркутска, глава Общественной комиссии Керенский с ее членами присяжными поверенными Московского суда гг. Никитиным и Кобяковым изучали карту Восточной Сибири. Дивились здешним просторам.

– В какую сторону ни глянь все одно: туды тыща верст, сюды тыща. – Ломал язык для убедительности москвич Никитин. – На чем люди тут передвигаться изволят? Месяц с неделей, пожалуй, надо, чтобы к другу в гости наведаться.

– Зато местный народ живет без спешки. Потому и здоровый. – Привел веский довод Кобяков. Он нарочно ущемлял друга в осведомленности. – Вот уж скоро заблестит Байкал-море. И, считай, приехали. Там и до Золотой столицы рукой подать.

– Руку-то надо иметь очень длинную; две тысячи верст до места нам придется еще преодолеть. Думаю, не раз вспомним Петербург с Москвой. – Керенский, безучастный до этого, вступился в разговор. – Нам с вами дорожные трудности только на пользу. Здраво будем смотреть на вещи их же глазами, глазами самих добытчиков металла. Испъем их горя из их же чаши. Правда будет на нашей стороне. Докажем ее, поможем трудовому люду не словами, но делом. Этого ждут от нас по всей стране. Настоящее брожение умов происходит в народе, если вспомнить по аналогии известный рассказ. Всяк свое утверждает, будто царь поднял и жандармов, и войско против восстания. А те ни в какую не хотят мириться, свою линию гнут, выставили требования большие. Давай им и то, и сё. А не предоставите по реестру, воевать начнем. Отряд вроде собран, на подмогу приискам Надеждинскому с Алексеевским послан. – Керенский, так же как и Никитин, для правдоподобия пересказал слухи тоже на здешний манер, какими услышал их.

Адвокат Керенский по опыту знал, что это вымысел и запущен местными властями с одной целью сохранить честь мундира. отмежеваться от ответственности за пролитую кровь. Клюнут озлобленные рабочие на провокацию, будет у властей еще одно «веское» доказательство своей правоты. Вот он и решил высказать свое мнение Присяжным поверенным. Пускай оно станет отправной точкой в их совместной работе.

Губернатор города Иркутска полковник Бантыш при встрече столичных комиссаров, на удивление Керенского, высказал ту же мысль, что де волнения на приисках возникли по вине самих рабочих.

– Именно рабочих, кого же еще? – В тон начальнику со скрытой иронией поддакивал Керенский. Губернатор подозрительно посмотрел в его сторону, но не уловил подвоха. – Вон они какие разборчивые в продуктах: этого не желаем, давайте нам другого, нашего. Не магометанской, а христианской еды. Вон они какие утонченные во вкусах. Нет еще здесь ни Асторий, ни Метрополий. Просто ничего этого нет. К тому же народ сам понаехал. В здешние края никто их не приглашал. Так что извольте кушать то, что подадут.

Градоначальник, принявший откровения приезжего за чистую монету, разохотился до того, что предложил свой автомобиль, чтобы столичные гости проделали часть трудного пути с комфортом. Глава комиссии отклонил это предложение, заявив, что им (т. е. ему одному) хочется сполна испытать все прелести тутошней жизни. Поедут так, как все ездят, на подводах.

До пристани в Жигалово продвигались с черепашьей скоростью. Одних этих лишений на коротком отрезке пути было бы через край, чтобы предостеречь даже своих недругов не соваться в эти края.

В Усть-Куте оказался пароход, носящий какое-то местное имя, то ли Киренга, то ли Хамар-Даган, или имя знатного шамана Витимский Ворон. Название прочитали всего один раз, когда поднимались по трапу и тут же позабыли. Каботажное судно не ахти какое комфортное, но везло путешествующих поневоле, почти десять суток по Лене и Витиму. Плавание, куда ни шло, вполне сносное, если бы не сибирская погода. Она не просто плохая, а чересчур плохая. Дождь, ветер. Холодная сырость пробирала до костей. Уберечься от непогоды, не простудиться было просто невозможно. Люди же, из местных, не хвалили и не хаили погоду.

– Однако погода нечаво, больно удобная. Когда морозы и пурга, тоже нечаво.

– Патрон? – Заговорил как-то по утру за завтраком Никитин. – Патрон, на вас лица нет. И что это у Вас за надрывный кашель объявился? Боже правый! Да Вы серьезно больны. Вам надо идти к доктору.

– К доктору! Идти! Вот сказал, так сказал. Шамана-лекаря найдешь здесь, но не доктора. А если все же приведут к такому врачевателю, постучит он палкой по бубну, окурит вонючим дымом от тлеющего хвоста россомахи, и «ходи твоя своя чум». Поправляйся, значит, сам по себе в своем доме. Возможно, не совсем так пройдет процесс лечения. Важен не сам метод, а его суть.

Внял Александр Федорович рассуждениям Никитина по-своему: до самого конца пути не показывался на палубе. Один только раз заставит себя подняться, чтобы повидаться с ссыльной Екатериной Брешко-Брешковской. Не мог он не отдать долг почтения бабушке русской революции. Будь он даже мертвым и тогда бы встал перед ней на колени. …А спустя 22 года именно подобное и произойдет, Александр Керенский (живым, но также, как и покойная, без Родины) опустится на колени у гроба усопшей рабы Божьей Екатерины. Как можно было жить, не чувствуя родной земли опору, не слыша родной речи, без воздуха России!? Женщина-революционер уйдет из жизни на чужой земле. Спустя тридцать с лишком лет, в чужую землю ляжет и восторженный почитатель ее, неукротимого борца за правое дело, Александр Керенский.

Бодайбо! Вся Россия вдруг узнала о нем. Не новыми россыпями золота прославился сибирский третьеразрядный городишко, не мехами, не рыбой, не строевым лесом и кедровниками своими. Жуткой расправой над людьми, заявившими о своем праве жить по человечески. пролитой народной кровью. Злодеяние должно быть расследовано, а виноватые в нем наказаны по всей строгости закона. Полстраны верило, так оно и будет. Иначе, зачем посылать в такую даль солидных чиновных людей. Комиссии не допустят одна другой поступиться правдой, исказить действительное положение вещей. Поэтому им верили и надеялись на них. Поэтому добрая весть обгоняла посланцев из Петербурга на полтысячи верст.

Остальная половина махнула на эту затею рукой. Ждите-ждите, мол, у моря погоды. Авось дождетесь к мелентьеву заговенью. А еще «успокоил» публику сам министр внутренних дел Макаров Александр. Сам додумался до такого или научили его. «Так было, так будет». За выпорхнувшие словеса тут же ухватились и ну их таскать повсюду, и по Сибири всей. Известно теперь, кого ругать следует, с кого спрашивать. Знамо, с царя Николая прежде спросить надо за бесчинства в Империи. От него уже по лесенке вниз, до жандармского ротмистра Трещенкова. Но вот незадача, спросить-то некому…Власть и сила в других руках. Выставлять ей свои права кто осмелится?

Сидит ретивый служака под арестом, думу думает. Невеселая она у него. Скорее печальная. Он хотя и жандарм, но понимает, его это рук дело – кровавое дело. Он и никто другой выкрикнул команды: «Заряжай» «Пли!». Сейчас уж невозможно найти того человека, который отдал распоряжение на стрельбу. Возможно, это сказано было как-то между слов, двусмысленно. С какой стороны ни посмотри, а это он, ротмистр Трещенков один заварил кашу. Служба у него такая и он в ней крайний. А что, на его месте кто-то другой по-другому сумел бы поступить? Вряд ли… Опять же служба, словно кандалы, держит каждого из его роты и его самого. Вот ведь в чем заковыка! Не имел и не имеет молодой жандармский офицер в себе зла и вражды никакой к рабочим, которых брали на мушку подчиненные ему солдаты. И сочувствия к ним большого, пожалуй, также не было. Будь то простой жандарм, как и их начальник, все они на государевой службе люди подневольные. Все повязаны присягой, а больше круговой порукой. Никому из них невозможно сделать и шагу ни вперед, ни назад. Одно есть оправдание перед собственной совестью у стрелка по живым целям, это метить в пустое место. Авось пронесет, не заметят промах, не обольется сердце стрелка кровью.

Сенатор Манухин, свысока поглядывавший на Керенского, как на незадачливого соперника в их общем мероприятии. Он-то от правительства назначен и ему соответственно подобрана комиссия из чиновников, знающих, авторитетных. То что они хотели услышать о трагедии, они услышали из уст местных властей. Этого вполне достаточно для отчета о расследовании. Общественная комиссия пошла по пути поиска истины с самого низу. Комиссии нельзя было сказать неправду.

– Скажи-ка, братец, как это ты взялся торговать конским мясом. Кто-то тебя наставил или сам додумался? Да еще и не свежим? Да еще по высокой цене? – Пытал он, опытный юрист, лавочника. Ведь искра-то была тут, в ожидании, и поэтому дело приняло такой оборот.

Керенский Александр Федорович, полагаясь на свой опыт, все сведения берет на карандаш. Отчет Общественной комиссии должен опираться на объективные факты и не на йоту не отклоняться от фактов. По прибытию в Бодайбо первым объектом он выбрал прииск Алексеевский, с которого все и началось. С места в карьер ему следовало бы ринулся к баракам, справедливо полагая их преисподней адовой. А самое пекло, в котором истязают души алчущих «наживы», как догадывался адвокат Керенский, будто бы располагалось неподалеку, там, в первом круге, пониже, судя по описанию этих «учреждений» в божественной комедии Алигьери Данте. Торопиться туда не следует. Барачная общага пусть прежде расскажет все как есть о ее обитателях, обнажит в лицах и поступках причину и следствие общественного недовольства с самых низов.

Затем прииск Надеждинский, за ним правление Англо-Русской концессии «Лензолото». Все по логике. Жандармерия округа и отдельно рота ротмистра Трещенкова. И, конечно, навал в лавке разруба конских туш и полные подсумки латунных с острыми пулями патронов калибра 7,62 мм. Так мыслил Керенский, прибывши с сотоварищи в стольный златоград Бодайбо.

Саженную фигуру адвоката Керенского скоро узнавали во всей округе. С виду суровый и неприступный, он легко входил в дружеское общение с местным неразговорчивым народом. Таким неподдельным и простым адвокат больше нравился людям, и, завидев этого долговязого человека, они наперебой выкладывали ему свое наболевшее.

Как на духу при покаянии перед образом божьим и мясник всячески отводил от себя причину воспламенения горючей смеси.

Вот он где корень зла! А так ли это?

– Можно сказать и так и не так. – Мудрствовал торговец. Видно на его совести было немало темных пятен. Торговать значит иметь выгоду. Ну, посудите сами, кто от нее откажется? Я не знаю такого. Я купец. Дешево купил и дорого продал. Вины моей здесь нет!

– И обмана не было и нет, тоже скажешь? Или станешь утверждать, что не имеешь сговора с чиновниками из концессии о своей монополии на торговлю?

Кругом виноват лавочник. Таких рогаток наставил на пути к своему прилавку, что заморенный работник идет за покупкой, словно на поклон. Только бы одна эта напасть на обездоленного мужика! Прежде его оберут при обмене намытых граммов металла на деньги. Такса при обмене самая бандитская: сущие гроши кинут за золотые крупицы. К тому же правила всякие выставляют. Теперь вот не моги старатель собирать самородное золото во всей округе. Всю твердь земную присвоили себе в пользование. Последнее-то нововведение может и перевесило все раньше придуманные способы ни с чем оставить копателя. Как лыко в лапте, заняло оно в головах таежных людей главное место. Сверлит и сверлит под шапкой. Выхода ищет…

Все, все увиденное и услышанное заносит в реляции Общественная комиссия, чтобы и в Петербурге тут же узнавали о делах на приисках. Чего томить неизвестностью тамошний народ. Каждое слово ловит на лету. Это вроде отчетов за день работы.

– Вон чего вытворяют у Керенского, – Говорил с неудовольствием сенатор Манухин в своем кругу, блистая апломбом своего высокого ранга. – Показушной работой занялись. Дивиденды набирают. Отрабатывают проездные и суточные денежки. Ха, ха!.. Сказывал я вам: нет здесь ничего предосудительного. Нет и нет. Откуда ему взяться. Закон! Строг он у нас.

Курам на смех что ли, кто-то взял и расселил столичных комиссаров в домах по разным сторонам улицы. Окна в окна глядятся. В том, который на полдень обращен, многолюдье и веселье. В другом, окна на полночь, свет горит до позднего часу. Пишут и пишут там. Не нравиться такое дело и местным властям. Печенками чует губернатор Восточной Сибири, под него копают. Черти. Ждет с опаской, когда этот журавль на длинных ногах доберется до него. Потеет под собольей дохой. Думает, кого бы взамен себя подставить. Да и упредить бы… Не зря старался. Есть у него человек, будто специально для ответов приспособлен. – Инженер широкого профиля. Авторитет!

– Ммм, да. Оно это, того. Ведь… – Губернатор не сразу нашел нужное направление вступительному слову. Помыкав с минуту, взял наконец свою ноту. – Вы, господин Тульчинский, как говориться, в курсе. Для вас, наверное, не новость, у нас ведется разбирательство по тому самому… – Он снова замялся, будто потерял опору.

– Я понял вас, Ваше Высокопревосходительство. Вы изволите упоминать о расстреле рабочих на Надеждинском прииске сего года, марта 4 дня. Да, я в курсе. По долгу службы мне приходиться пояснять некоторые технические моменты, так сказать, нашего производственного процесса.

– Прекрасно, голубчик! Продолжайте и дальше давать свои пояснения. Однако имейте соображение относительно… И что это я распространяюсь перед вами. Вы и сами. как говориться, с усами. Ха-ха. С этого часу вы мой официальный представитель при разборе дела… эээ, ну об этом самом.

Александр Федорович пунктуально, по полочкам и по косточкам раскладывал события рокового дня, вникал в самую суть бунта. Русского бунта. Так просто, из-за ничего русский мужик не поднимается. Должна накопиться сила. Должен в недрах созреть Везувий. И тогда! Пока же не со всех фигурантов сняты показания. Хотя «суду» предельно ясно, кто по полной мере должен нести наказание. Но требуются прямые улики их вины. Адвокат живет в привычной обстановке судебного слушания. Суда еще нет, он не открыт, в котором Глава Общественной комиссии Керенский уже защищает потерпевшую сторону. Он выиграет этот процесс. Всего двух эпизодов, самых важных и необходимых, недостает в деле о Ленском расстреле.

Первый. Кто владеет сибирскими сокровищами, и на каких основаниях допущена иностранная концессия. Законно ли ведутся работы по добыче золота. Инженер Тульчинский знает ответы на первый вопрос. Да это на виду у всех. «LenaGoldfields», красуясь, возвещает, кто здесь хозяин. Другие документы расширяют кругозор. Основатели дела: господа промышленники Путилов с Вышнеградским. Держатели акций сами являются законодателями: господин Витте, вдовствующая царица Мария Федоровна, другие лица. То есть особы приближенные к престолу. Им не требуется соизволения Государя.

Последний эпизод, он же и первый, о расстреле, как высшей степени физического насилия над человеком. Если принять за основу тот незыблемый постулат, что жизнь Homosapies находится в исключительной компетенции Господа Бога, то в данном случае и говорить ни о чем не приходится. Но душегубство вопреки всему свершилось. Воспоминание о нем требует душевных сил. Оно воскрешает страшные картины бойни, Ведь это не что иное, как разгул смерти. Жизнь, какая бы она ни была – мирная, спокойная, радостная, буйная, тяжкая – она всегда прекрасна. Видеть, чувствовать самому, как оно, это земное счастье уходит, знать, что ничто в мире не остановит это исчезновение жизни. Жизнь тихо и неприметно покинет бренное тело. Все так и есть, но не при расстреле. Страх будет держать каждого еще задолго до того, когда ружья вскинут на изготовку.

Вот две стороны, одна перед другой. Безоружная и с оружием на перевес. Солдат-чуваш с волжского берега Малютин Баил не новичок в службе жандармской. Умеет сноровисто зарядить винтовку. Нравится, как все в ней ловко скользит. Любо очам, как патрон ныряет внутрь красной пулькой вперед. Маленькая совсем, 9 граммов весу в ней. Как патрону там, наверное, хорошо, уютно и тепло лежать. Солдат впервые стоит перед такой массой людей. Черного больше, чем белого. Это снега уступили место людям. От цепочки штыков до молчаливо покорных лиц десятка два-три саженей. Солдат Малютин Баил отчетливо видит прямо перед собой человека в лохмотьях. Баил знает, для чего он здесь поставлен. Баил знает, что тот в лохмотьях повалится в снег первым. Баил слышит, как непривычно дрожит вдруг потерявший силу голос их командира, будто с трудом выкрикивающего команды. Офицерского лоска как и не бывало на нем.

Страх вселился в души. Руки, с силой обхватившие винтовки, не ощущали мороза. Залп ударил вместе с выдохом ротмистра «Пли». Этого слова и разнобоя выстрелов никто не слышал за криками ужаса. Только сизый пороховой дымок, поднявшийся над цепью стрелков, да опустившиеся на снег безжизненные тела, словно в театральном трагико-комическом представлении, казались запоздалыми аплодисментами. Залпы следовали через равные промежутки. Раз за разом, словно на бис, страшная картина повторялась…

Керенский, душевно переживавший расправу над честным и непорочным народом-тружеником, как-то изменился в лице. Насупленные брови еще более, чем обычно, нависли над глазами. Взгляд уж совсем упрятал в себя.

– Патрон, что это такое с Вами происходит, – Не в меру чувствительный Никитин, присяжный поверенный, как уже было на пароходе, снова подступил к шефу. – Патрон, вы у нас будто студентка-первокурсница с юридического факультета, чуть что, так и плакать. Не годится нам такое поведение. Жалость, однако, штука нужная. Я бы и сам поплакал, да слез уж нету. Миссию свою мы исполнили. Так думаем мы с Кобяковым. Вашего слова еще не слышали и улыбки не видели. Во все дни работы печать строгости с лица не снимали. Каково нам было видеть Вашу суровость, хоть бери на себя вину за расстрел…