Текст книги "Гетманство Выговского"

Артамон Матвеев сказал: «Его царскому величеству учинилось ведомо, что гетмана Богдана Хмельницкого не стало; и великий государь, жалуя вас, указал ехать в Войско Запорожское с своим государевым милостивым словом и для своих государственных великих дел боярину и наместнику казанскому, Алексею Никитичу Трубецкому, да окольничему и ржевскому наместнику Богдану Матвеевичу Хитрово, да думному дьяку Лариону Лапухину. Гетман должен послать к полковникам и велеть съехаться в Киев, и сверх того, чтоб из всех полков по пяти человек было прислано. Дело будет великое. Да чтоб в черкасских городах были собраны кормы и приготовлены подводы для их приходу. Да еще Павел Тетеря, когда был в Москве посланцем у государя, то просил оберегать вас против неприятелей ваших; и теперь приказана князю Ромодановскому идти наскоро с конными и пешими людьми, да велено также боярину Василию Борисовичу Шереметьеву выслать конных и пеших; а ты, гетман, вели приготовить им запасы и подводы».

Гетман, разумеется, обещал, но как услышали старшины, то стали видеть в. этом тайное намерение нарушить их права. Немедленно явилось великорусское войско и стало двумя отрядами: один, с Ромодановским, – в Переяславе, другой, с Ляпуновым, – в Пирятине. Ожидали, как объявлено было, еще прихода Трубецкого с товарищами; это особенно пугало старшин, потому что не сказано было, для каких дел придет это войско. Артамон Матвеев привез приказание собирать по Украине запасы на прокормление войску с доходных статей (оранд); а все эти статьи были в распоряжении старшин, и они видели теперь посягательство на свои доходы.

Нужно было представить все это дело на обсуждение рады. Рада собралась в назначенный день. Иноземные пособники шляхетской партии: со стороны польской – Беневский, со стороны шведской – Немирич, по известию киевского воеводы, явились туда же. Сами между собою противники, они тут невольно действовали заодно против общего для них обоих соперника. Рада происходила в поле. Выговский положил свою булаву и бунчук, поклонился собранию и сказал, что ему присланы от царя такие пункты, чтоб у козакав прежние вольности отнимать. «Я в неволе быть не хочу», – прибавил он, и отказывался от гетманства. Он объявил, что рада вольна выбрать другого гетмана, и поехал прочь. Тогда начальные люди последовали за ним, воротили и начали просить, чтоб он остался на гетманском достоинстве. Судья Самойло Богданович Зарудный вручил ему булаву.

«Мы, – говорили козацкие чиновники, – будем стоять за свои вольности заодно, чтоб у нас ничего не отняли, чтоб не было перемены, чтоб как прежде были, так чтоб и теперь остались мы – свободны».

Выговский, как будто исполняя всеобщую волю, принял снова булаву. Этой церемонией и кончилась рада.

На другой день была рада во дворе. Посланный путивльским воеводою на проведки, посадский человечишка Николка затесался между козаками, уверял, что находился там, где происходила рада, и передал потом в общих чертах это совещание («И я, Николка, был в той светлице, где была рада», доносил он своему начальству в pocnpoce).

Выговский сказал: «при покойном гетмане Богдане Хмельницком у нас не бывало рады и совета, но теперь вы меня избрали гетманом, и я без вашего воинского совета не стану делать никаких дел. Ныне я объявляю вам: прислал к нам шведский король, зовет нас к себе в союз (в «подданство», переиначил Николка: в письме Бутурлина просто – союз, а не подданство), а царское величество прислал к нам грамоту с выговором, зачем мы без его, государева, ведома сложились с Ракочи; хочет, чтобы Антона Ждановича наказать: «вы уже, говорит, прежде изменили шведскому королю, изменили и крымскому хану, и Ракачию венгерскому, и господарю волошскому, а теперь и нам хотите изменить. Долго ли вам быть в таких шатостях?».

Гетман хотел, очевидно, раздуть зародившееся неудовольствие к царской власти, но в то же время выгораживал себя, если преждевременно дойдет весть об этом в Москву, 11 потому стал советовать казакам покорность.

«А только нам, – продолжал он, – отложиться от царского величества, никто нам более не поверит за непостоянство наше, и мы дойдем до конечного разорения. Теперь, без всякой шатости, дайте мне совет, как поступить?»

Выступили полковники: нежинский Гуляницкий, полтавский Пушкаренко, прилуцкий Дорошенко, ирклеевский Джеджалы и сказали:

«Мы не отступим от присяги, данной его царскому величеству».

Другие начальные люди, сотники и есаулы с левой стороны Днепра повторили то же: «мы не отступим от его царского величества; как присягали, так в той мысли и стоим».

Когда гетман стал допрашивать их, как ему поступить, вместо совета они закричали:

«Як ти нам прирадишь, так ми й будемо!»

Гетман не добивался от них совета о шведском предложении, а должен был, потакая им, сказать:

«Я вам свою мысль объявляю, что нам быть надежно при милости царского величества, по присяге своей, неотступно, а к иным ни к кому не приложиться».

Но правобережные полковники – Зеленский, Богун и третий полковник («имени его не упомню», – говорит свидетель) отозвались не в таком духе.

«Нам, пане гетмане и все паны-рада, не ладно быть у царского величества: он, государь, к нам милостив, да начальные его люди к нам не добры, наговаривают государю, чтоб навести нас в большую неволю и достояние наше отнять!»

Выговский, выслушав эти речи, принял суровый вид и сказал:

«Вы, панове, не дело гов орите, и в Войске смуту чините; а нам от царского величества отступать за его государеву милость не следует и помышлять!»

Наконец, порешили послать к царю посольство и просить о ненарушении данных вольностей.

«И все тогда, – пишет Бутурлин в своем донесении к царю: – меж собою душами укрепились, что им всем за гетмана и за свои права и старые вольности стоять заодно. И много других непристойных речей у них было».

С этих пор, вероятно, Выговский выбросил из своей подписи выражение: на тот час, которое, – по сказанию украинского летописца, – наложил на себя как условие, когда казаки на первой раде вручили ему булаву.

По приговору корсунской рады, отправили в Москву посланцами: корсунского полка есаула Юрия Миневского и сотника Ефима Коробку – просить царского подтверждения Выговского на гетманское достоинство и казацких прав, сообразно прежней царской грамоте, данной после переяславского присоединения. Гетман отпустил Беневского с дружелюбными уверениями. Но Польша не хотела оставлять Украины без наблюдения, и тотчас же за Беневским приехал другой гонец и агент, Воронич. Как искренно было это сближение с застарелыми врагами, видно из того, что в то же время, как Беневский от имени Речи Поспалитой сулил казакам права, свободу и дружбу, у Выговского в руках было перехваченное письмо польского полковника Маховского к одному из крымских мурз. Польский пан уговаривался, как бы сделать на казаков, своих душманов, вместе с крымцами нападение. А Выговский, принимая радушно польских посланцев, отправил перехваченное письмо в Москву с Миневским, и вместе с тем извещал, что после Беневского приехал в Украину Воронич – по-прежнему склонять козакав к подданству Польше; но казаки не дозволят себя провести и останутся верны его царскому величеству. Крым быль очень опасен Украине. В последнее время союз хана с Польшею более всего не дозволял Украине брать верх в борьбе с поляками. Услышали в Крыму, что в Украине недолюбливают московского владычества, и хан первый подал желание примириться, а Выговский отправил в Бахчисарай посланца своего, Бута, с товарищами.

После избрания, в раде, гетмана казацкие обычаи требовали еще освящения от Церкви. Гетман, полковники и старшины отправились в Киев. 13 октября встретили Выговского с почестью у земляного вала. В то время умерла сестра Выговского, жена Павла Тетери; вся семья и родные Выговского были в сборе: отправляли похороны; потом уже обратились к делам. 17 октября в Братском монастыре, в присутствии царских воевод, принесли в церковь жалованную от царя гетману Хмельницкому булаву, саблю и бунчук. По совершении обедни, епископ черниговский Лазарь Бараиович окропил святою водою эти знаки достоинства и отдал их гетману. «Принимая гетманство, – говорил ему архипастырь, – ты должен служить верою и правдою великому государю, как служил до сих пор: управляй и укрепляй Войско Запорожское, чтоб оно было неотступно под высокою рукою его царского величества». Сказав это, епископ осенил крестом новоизбранного вождя.

Из церкви епископ позвал гетмана и старшин на обед. Туда же были приглашены и воеводы с товарищами. Когда вино развязало язык гетману, он стал уверять в своей преданности царю, доказывал пред воеводами, что еще как был писарем, то и покойного гетмана Хмельницкого привел к подданству. «Но я теперь опасаюсь, – прибавил он, – государева гнева, что без его указа выбран гетманом: мы получили грамоту от государя, а в ней я назван не гетманом, а писарем».

Тогда Богданович, генеральный судья, проговорил такую речь:

«Когда мы, козаки, поддались под высокую руку его царского величества, то государева милость была к нам такова, чтоб вольностей наших у нас не отнимать; а теперь присланы к нам пункты, по которым приходится потерять нам вольности; а мы как были под королевским владением, то у нас вольностей король не отнимал; мы же отступили от короля и поддались под государеву высокую защиту только ради обороны христианской веры от ляшского гонения, чтоб нам не быть в папежекой вере, либо в унии».

Бутурлин, обратясь к Выговскому, сказал:

«На тебя, гетман, нет никакого гнева государева; а от, – тебя перед великим государем так есть неисправление: выбирают тебя на Богданово место, а ты великому государю о том и не написал и не учинил никакой ведомости Великому государю неведомо, что ты гетманом учинился; потому-то в государевых грамотах к тебе и назван ты писарем; как ты был прежде писарем, так писарем и назван. Ты, гетман, о том не оскорбляйся и служи по-прежнему великому государю, а государево жалованье и милость будет тебе свыше прежнего».

«Когда только меня стали выбирать в гетманы, – сказал Выговский, – я не хотел брать на себя этого регимента без государева указа; я долго отговаривался; но полковники и чернь мне дали булаву и знамя с большим упросом; пусть государь нас пожалует: не велит у нас отнимать прежних вольностей; а мы, ему, великому государю, готовы служить и стоять против всякого неприятеля и никогда не отступим от высокой руки его величества!»

Скоро после того брошена была новая тень опасения в нарушении вольностей. Наступал выбор митрополита. Съехались в Софийский монастырь духовные и старшины казацкие. Гетман пригласил киевских воевод. Бутурлин отвечал, что не поедет без царского указа. Уже прежде он передавал, и духовным, и светским, желание московского правительства, чтоб киевский митрополит подчинился московскому патриарху и был бы от него назначен. Теперешний отказ приехать на выбор указывал, что московское правительство намеревается нарушить одно из важнейших прав присоединенного края. Выбор тогда не состоялся. Отложили выбор до Николина дня; между тем возросло и неудовольствие к московскому правительству, и страх за свои права.

Из Киева гетман поехал в Переяслав и 24-го октября свиделся с Ромоданавеким в присутствии своих старшин: обозного Носача, Тетери, Богдановича, Ковалевского и своего брата Данила. Ромоданавский уже два месяца стоял под Переяславом с ратными людьми и не получал никаких запасов. Он жаловался, что его прислали сюда по просьбе казаков, чтоб оборонять край от неприятеля, а продовольствия не дают, и грозил уйти назад.

Несмотря на подозрение, которое рождалось от прихода великороссийских войск, гетман старался удержать всеми способами Ромодановского, и совсем не в том духе с ним говорил, как на раде в Корсуне. Он извинялся в недаче запасов тем, что в Украине, после смерти. Богдана, он, Выговский, еще не был настоящим гетманом; не было еще начальства, которого бы все слушали; он представлял, что неприятели сделают нападение на Украину, как только великороссийское войско отступит прочь, и, наконец, описывал внутреннее беспокойство края. «После Богдана Хмельницкого, – говорил он, – в черкасских городах учинился мятеж и шатости, и бунт; а как скоро ты, окольничий его царского величества и воевода князь Григорий Григорьевич, пришел в черкасские города с ратными людьми, то, милостию Божиею и государевым счастием, все утишилось; теперь в Запорожье большой мятеж: хотят побить своих старшин и поддаться крымскому хану! Я, помня свое крестное целование, за такие заводы, бунты и измену царскому величеству, поеду их усмирять с войском, а ты, окольничий и воевода, с ратными людьми перейди за Днепр; с тобой будут полковники: белоцерковский, уманский, брацлавский и другие; а я управлюсь с бунтовщиками и предателями. Они наговаривают на нас, бунтовщики, будто бы мы царскому величеству неверны; а мы живым Богом обещаемся и клянемся небом и землею: чтоб нам Бог своей милости не показал, если мы мыслим или вперед будем мыслить какое-нибудь дурно и неправду! Как за Бога, так и за него, великого государя, держимся».

Но Ромоданавский отвечал, что не пойдет за Днепр без воли государя. Напрасно Выговский, через три дня после того, снова. просил его и извещал, что пойманы татары, которые объявляют, что хан собирается с поляками нападать на Украину, – Ромодановский не пошел за Днепр. Советуя таким образом и стараясь перевести Ромоданавского за Днепр, Выговский в самом деле, кажется, руководился страхом. Ему хотелось отрезать Ромоданавского от Трубецкого и поставить его в таком крае, где всякое покушение, если бы оно в самом деле могло быть, как ходили слухи, было бы встречено с негодованием и с противодействием, и где Ромоданавский не в силах был бы противостать туземной массе.

Потом Выговский отправил Юрия Хмельницкого в Киев учиться, а сам вынул из-под земли зарытые им вместе с Хмельницким сокровища – более миллиона, и начал дарить и угощать старшин, значных и простых казаков. Веселые пирушки несколько недель шли без перерыва. Выговский был человек трезвый, но чтоб понравиться толпе, прикидывался пьяным, показывал бурлацкое обращение с простыми казаками, был чрезвычайно обходителен с подчиненными, и казаки в восторге кричали: «от щирий, не гордий казак!»

IV

В Литве в последнее время распространилось козачест-;во, как некогда в самой Украине; холопы самовольно записывались в казаки. Польское правительство старалось ограничить их число; так, подобно полякам, поступали теперь московские воеводы в покаренной Литве, по приказанию своего правительства. В Могилевском повете вписывались в казаки пашенные крестьяне. Правительство запретило это, но полковник Нечай, бывший наказным гетманом в Литве, принимал их в реестр. Московские воеводы лишних самовольных козакав исключали сами, били их батогами, били ослопьем и сотников, и есаулов, чтоб те не вписывали новых козаков. Правительству хотелось, чтоб эти пашенные крестьяне несли тягло; а они, делаясь казаками, не хотели платить ничего с тех земель, на которых были населены. Напрасно полковник Нечай жаловался и ссылался на приказания гетмана Богдана Хмельницкого и Выговского, которые запрещали ему выводить козаков: «Война наступает, – представлял он, – козаки нужны будут; нельзя выгонять и бить людей заслуженных, которые и раны терпели, и в осадах сидели». 27-го августа Нечай отправил к царю жалобу на воевод мстиславского, оршанского, борисовского, шкловского, копыльского, минского. «Воеводы, – писал он, – отнимают у нас деревни, с которых мы могли бы иметь хлеб себе; подданных вашего царского величества, козакав моих, выгоняют насильно из домов, – требуют с них, как с мужиков, податей, режут им чуприны, бьют кнутами и грабят; и если б подробно все противное нам описывать, то много времени было бы потребно». Полковник приписывал такие поступки наущению шляхтичей, которые желают всячески вывести козачество из Литвы. Он писал: «Как волк выкормленный все в лес смотрит, так и щляхта в Польшу. Шляхтичи передают секреты польскому королю, и оттого польский король все знает и готовится воевать на ваше царское величество, заключает договор с цесарем и крымским ханом; и вот, по наговору этих хитрых лисиц, изменники воеводы теперь меня и товарищество мое преследуют, как неприятелей». В особенности жаловался он на боярина Василия. Шереметьева: козаков берет и сажает в тюрьму, а другах девает невесть где», говорит о нем Нечай.

Ожидание прихода Трубецкого и ратных людей произвело смятение. Полковники писали об этом по сотням; начали собираться на рады, толковать; на левой стороне Днепра миргородский полковник Лесницкий рассылал по сотням своего полка такого рода известие: «Мы присягали его царскому величеству, чтоб нам, по обычаю, быть на своих вольных правах в Запорожском Войске, к были мы верны в подданстве его царского величества по смерть гетмана Богдана Хмельницкого; а теперь идет на нас боярин царский князь Трубецкой с войском, да князь Ромодановский с ратными людьми; и вам приказана давать им живность беззаборонно; хотят учинить на Украине по городам воевод: в Киеве, Чернигове, Переяславе, Умани и по всем другим, чтоб везде им давали живность, и будут брать на государя все те подати, что народ платил когда-то польским панам; а козацкого войска только и останется, что в Запорожье десять тысяч, и они будут получать из наших доходов жалованье от оранд и мельниц; а больше уже и не будет Войска, а станут все – мещане и хлопы; а кто не захочет быть мещанином или хлопом, тот будет в драгунах и солдатах. Крымский же хан присылает к нам и просит, чтоб мы по-прежнему были с ним в дружбе. И от нас не требует никаких поборов…

Бросивши волнение в массу народа, полковник через несколько дней рассылал другие приказания: «чтоб козаки не тревожились». Итак, один раз он в народе возбуждал опасение, в другой раз обращал народное раздумье к догадке, что это опасение напрасно. Таким образом, Лесницкий держал народ в недоумении, чтоб тем удобнее управлять им и повести, когда нужно будет, к своей цели.

Другие полковники за Днепром также волновали народ такими вестями. За Днепром отзывалось более намерение защищать свои права, и заднепровские полковники рассылали на левую сторону универсалы, в которых писали: «Мы, заднепровские козаки, не привыкли к неволе, и не хотим ее. А если вы поддадитесь царскому соизволению, так мы с татарами на вас войною пойдем». – «Великий государь, – говорил миргородский полковник одному великороссиянину, – не устоял в прежнем договоре; пан гетман Выговский и мы, старшины, царскому величеству воли своей не уступим; не хотим воевод царских и отступим от царя; крымский царь за нас пойдет, – мы будем слыть его подданными; а податей никаких не будем платить».

Противники московского владычества толковали народу: Вот, как возьмут вас царь и Москва в руки, тогда и кабаки введут, горилки курить и меду варить нельзя будет делать всякому и в сапогах черных прикажут ходить, и суконных кафтанов носить не вольно будет; попов своих нашлют, митрополита в Киеве своего поставят, а нашего в Московщину возьмут, да и весь народ туда же погонят, а останется тысяч десять козаков, да и те на Запорожье, а те, что в городах будут, те службу станут держать под капитанами».

Распустив по сотням вести, миргородский полковник надеялся, что народ этим слухом достаточно настроен, и приказал собраться в Миргороде на полковую раду всем сотникам и атаманам своего полка, и выборным из каждого города и местечка по пяти человек.

Полковник стал им читать пункты, где были изложены показанные выше предположения о переменах. Чтоб раздражить еще более народные интересы, полковник читал им, между прочим, что государь приказывает сбирать со всех хозяев десятину.

– Хотите поддаться крымскому хану или ляхам? – сказал он после этого.

Но козаки – говорит один из простого народа, там бывшего, – сейчас догадались, что эти пункты не правые, и сказали: «а мы что сделаем без черни?» Тогда полковник роздал каждому сотнику и атаману экземпляр возбудительного писания, велел собрать рады и прочитать простому народу. Везде по селам чтение это произвело совсем другое впечатление, нежели какого ожидали; козаки говорили: «мы хотим служить великому государю и за ним жить, а ни к крымскому хану, ни к ляхам не пойдем, – мы государские. Куда нам великий государь укажет, туда все пойдем». Такие ответы последовали изо всех сотен. Некоторые сотники и атаманы оповещали простым козакам, что гетман приказывал им наготовить свинец и пульки: в поход за Днепр пойдут. – «Мы за Днепр не пойдем по приказу гетмана, а послушаем и пойдем, когда царский указ будет!»

Услыша о неблагоприятном для его целей настроении народного духа, миргородский-полковник собрал снова раду, отдавал свое полковничество и положил булаву. Сотники, атаманы и есаулы начали его уговаривать, чтоб он оставался, и полковник, как будто нехотя, уступая воле народной, взял опять свой знак. Но этот обычный козацкий маневр вовсе не так подействовал на чернь, как на чиновных лиц; стоя кругом полковника, чернь крепко бранила его, а полковник слушал и притворялся, что не слышит, но видел ясно, что народ его ненавидит. Присылкою бояр и уничтожением козацкого правления трудно было тогда испугать народ. «Мы, – говорил московскому послу любенский войт Котляр, – рады будем, когда придут к нам воеводы с ратными людьми; а гетмана мы все недолюбливаем; и мы, и мещанство, и чернь – заодно; вот будет ярмарка об Николине дне, и мы станем советовать с своею братисю, чтоб нам послать к государю бить челом о воеводах, – чтобы у нас были царского величества воеводы».

Тогда в Москву стали являться из Украины письма, объяснявшие, в чем состоит народное желание. Протопоп Филимонов переписывался секретно с боярином Ртищевым и сообщал ему о состоянии умов в Украине.

«Как только прослышали мы, – писал он, – что прийдет сюда князь Алексей Трубецкой с товарищами на государя праведного сей край отбирать и постановить государевы власти, то все меньшие стали очень радоваться этому и вся чернь обрадовалась, желая, чтоб уже мы имели единого государя, до кого мы бы могли прибегать. Правда, отчасти опасаются, чтоб воеводы не нарушили здешних обычаев и правил, как в церковном, так и в гражданском строении, и чтоб отсюда насильством в Московщину людей не гнали; но мы их обнадеживаем, что государь – царь и великий князь ничего этого не хочет. И я, доброхот государев, желаю от сердца, чтоб уж мы знали государя праведного себе за совершенного государя и его полную власть над собою; и многие из духовных и светских того хртят, а не хотят этого гетман, да полковники, да старшины; и это делают они для своего лакомства: они бы рады были одни пановать и тешиться своим самовластием, они уже разлакомились в господстве своем, и не хочется им его потерять. Сказывают о войсковой казне, а Войско ее и не знает; только и знают о ней, что один или два человека старшин, а Войску из нея заплаты нет. Того ради изволь твоя милость вступиться перед его царским величеством, чтобы непременно государь прислал воевод и взял на себя все наши города; в Украине никто не станет противиться. Это будет добро, а мы будем всячески к тому людей приводить».

Филимонов переслал это письмо через другого священника Василия, который тогда хлопотал о месте для себя в киевском Софийском соборе. То же писал к Татищеву из Чернигова. Другой духовный, архимандрит черниговского монастыря Иван Мещеринов; он давал советы ввести в Украине кабаки и верных голов и воевод.

«Мы слышали, – выражался он, – что имеет быть к нам князь Трубецкой. Как бы скорее конец был с панами, нашими начальными! Все мы его ждем; а я желаю, чтоб, единого небесного Христа-царя имеючи, и единого царя православного имели; дай же нам, Христе-царю, того дождати!»

С своей стороны, Запорожье интриговало против Выговского. Туда убегали из Украины толпы простого народа. Кто для промыслов, а кто промотается и пропьется – и тот бежал в Запорожье, покинув семью свою; и такие-то составляли оппозицию Выговском. Главою их был Яков Барабаш. Им на руку была народная молва, что царь хочет оставить в одном Запорожье только десять тысяч; они-то и думали, вероятно, сделаться этими привилегированные остатками. Барабаш отправил в Москву посланцами Самойла, Михайла Иванова, Степана Дьякова, да Семена Остапенка.

Это была депутация простого народа, показывавшая московскому правительству, что простонародье хочет не того, что старшины. Она жаловалась на старшин, что им не дают ловить рыбу, держать вино, берут поборы и наживаются сами, а простым не дают жалованья; доносили на Выговского, что он сносится с поляками, с ханом, со шведским королем. Запорожцы представляли, что гетман избран неправильно, – без участия запорожцев; что он сам не запорожец, а поляк, и жена у него шляхтянка; что хоть Хмельницкий и сделал его писарем, но ни он, ни жена его не хотят добра Запорожью; что раде следует быть на Запорожье, или, по крайней мере, в Лубнах; последнее место иравилось им оттого, что беглецы из этого края составляли в то самое время зерно запорожской вольницы.

В заключение они просили, чтоб в Украину ввести воевод и московское управление. «Вся наша чернь и мещане этого желают, – говорили они: – да казацкая старшина не допускает ради сврей корысти. Посольство из Запорожья отправили запорожские старшины, а толпа неистово порывалась идти на города и «шарпать» имения знатных и богатых. Выговский, услышав об этом, собирался с своей стороны идти с городовыми козаками усмирять Запорожье и приказал расставить караулы (заставы), чтоб перенять запорожских посланцев, когда они будут возвращаться из Москвы – да еще не велел торговцам возить в Запорожье порах, свинец и припасы, чтоб край этот отрезать от Украины и лишить продовольствия. В то же время Выговский отправил письмо к боярину Морозову, умолял его ходатайствовать пред царем, чтоб доносы врагов не получили успеха, и просил задержать посланцев. «Пусть бы государь, – писал он, – покарал их по своему премудрому разуму; они, своевольники, только о суетной своей воле помышляют, а не радеют о вере и о прислуге его царскому величеству; нет у них ни жен, ни детей, ни пожитков, ни добычи, – только на чужое добро дерзают, чтоб есть им, да пить, да в карты играть, да всякие бесчинства Богу и людям чинить; а мы за веру православную и за достоинство государя, при женах, детях и маетностях наших, всегда умирать готовы».

Барабаш, отправив уже посольство и роя под Выговским яму, послал к нему письмо, уверял в своем расположении и покорности, и возбуждал неудовольствие гетмана на толпу повес, пришлецов из Украины. «Те, которые поднимали бунт, – писал он, – пришли из миргородского повета. Часть их уже повязана, да у половины у них ни самопала, ни корма, ни одежишки не спрашивай, а мы сверстные козаки-зимовчаки их не послушали; и в мысли у нас не было, чтоб идти на города грабить!»

В таком положении было общее настроение умов, когда прибыл в Москву. Миневский с товарищем. В расспросах, которые ему делали бояре, он, от имени Выговского, чернил всячески Лесницкого; указывал, что этот-то полковник дает повод ко всем волнениям, потому что ему хотелось булавы, но он ее не получил, и теперь вот он наущает народ к неповиновению и возбуждает чернь против царской власти: распустил слух, будто царь прислал князя Трубецкого с тем, чтобы везде по городам поставить войско и уничтожить казацкие вольности. Бояре объяснили ему, что у его царского величества и в мысли не было, чтобы ломать права и вольности их, и приписывали такие выдумки наущению врагов. Посланцы старались выставить в благоприятном свете сношения Выговского со шведами и поляками, откровенно объявили, что польские послы приезжают для того, чтобы склонить козакав к измене царю, и уверяли, что не успеть им в этом. Запорожские посланцы были тогда в Москве; выслушавши от них донос, бояре стали выведывать от посланцев Выговского, были ли запорожцы на раде? На это Миневский отвечал, что не были; но в самом… Запорожье народ в то время состоял из казаков разных городовых полков, а из этих полков на раде были и старшины, и выборные казаки. «На Запорожье, – объяснили они, – людей вовсе немного, всего тысяч пять, и те живут там постоянно; одни приходят из городов, другие уходят назад».

Посланцы доказывали, что Запорожье не есть что-нибудь. особое, а часть того же Войска.

«Мы не чаем бунта, – говорили они, – потому что Ивана Выговского выбрали целым Войском; а лучше бы учинить так, чтобы великий государь изволил послать кого укажет в Войско, чтоб собрать полковников и сотников, и всю горадовую чернь вновь на большую раду; кого на этой раде выберут, тот и будет прочен, а гетман сам желает этого; и если кого иного выберут, Иван Выговский о том не оскорбляется».

– «А прежние гетманы где выбирались? – спрашивали бояре, слышавшие перед тем от запорожских посланцев, что они выбирались на Запорожье: – Где Богдан Хмельницкий выбран?»

«На Запорожье прежние гетманы выбирались, – сказал Миневский; – и Богдан выбран на Запорожье и запорожанин был».

Бояре замотали себе на ус, что Миневский говорил в одно с запорожцами, и это доставляло оправдание последним во мнении бояр.

Посланцы Выговского были отправлены с честию, с жалованною грамотою, составленною буквально по образцу данной Богдану Хмельницкому, и с письменным милостивым словом царским ко всему Войску, где сказано, что так как козаки обещаются служить верою и правдою его царскому величеству, то и великий государь верных подданных, православных христиан, будет держать в вольностях без всякого умаления; а на подтверждение новоизбранного гетмана и для принятия от него присяги на верность по-, шлется боярин Хитрово.

В то же время, как эти посланцы были еще в Москве, Выговского уже посетил один московский гонец, стряпчий Рагозин. Он послан был в Украину, под предлогом известить гетмана о даровании от Бога радости царскому семейству рождением царевны Софии, но в самом деле у него был наказ – проведывать, что делается на Украине, и любят Ли там и желают ли Выговского? По всей дороге, от московской границы до Чигирина и обратно до московской границы, простые люди, проводники и подводчики, в один голос, как будто бы сговорившись, утверждали, что Выговского недолюбливает народ. В Чигирине говорили ему, что Выговского выбрали одни старшины, чернь его не желает, а хочет Хмельниченка; но на левой стороне Днепра не вспоминали и Хмельниченка.