Текст книги "Гетманство Выговского"

5 сентября опять позвали дьяка к гетману:

«Говоришь ты, гетман, – сказал дьяк, – что царского величества воевода Ромодановский и ратные люди, будучи в Запорожском Войске, козакам и крестьянам учинили обиды и насильства, и разорение, а мне случилось видеть твой лист к Богдану Матвеевичу Хитрово: ты просил его бить челом государю, чтоб его царское величество приказал Ромодановскому с ратными людьми выступить из черкасских городов только потому; что своевольство у вас укрепилось и утруждать войска нечего. Там. ты не писал о насильствах и разореньях, а теперь говоришь мимо истинной правды, будто тебе делаются от них насильства и обиды! Вскладывать напраслину и затевать неправду от Бога грех и qt людей стыдно!»

Гетман на это отвечал:

«Когда я писал письмо к Богдану Матвеевичу Хитрово, мне не было подлинно известно о тех невыносимых несправедливостях, какие делали войска; а как мне стало. ведомо про все насилия и грабежи, и разорения, и убийства, тогда я, посов етовавшись с старшиною, призвал татар и пошел на отмщение своих обид, и буду биться, пока нас всех стан ет!».

Дьяк начал расточать прежние убеждения, напоминал о присяго, о единоверии, о царской милости, и просил, по крайней мере, удержаться: от неприятельских действий, пока придет царский указ.

Гетман отвечал:

«Неудобно нам с большим войском стоять на месте. У нас не заготовлено припасов, – войско будет делать тягости мещанам и пашенным крестьянам».

Дьяк снова начал убеждать и стращал козаков гневом Божиим. После долгого упорства гетман, наконец, сказал:

«Хорошо, я напишу с тобою к его царскому величеству и буду ожидать царского указу от сего числа три недели и четыре дня».

«Так скоро? Я за дебелостью своею не поспею!» – сказал дьяк.

«Более четырех недель мы ждать не будем, – сказал гетман: – и после четырех недель начнем биться с князем Ромоданавским и с изменниками своими, которые поселились в новых городах. Да еще вот что – как лист мой гетманский придет к государю, так принимает его посольский думный дьяк Алмаз Иванов, а государю кажет не подлинные листы, а списки с них; сам думный дьяк Алмаз Иванов недоброхотен ни мне, ни Войску Запорожскому, и я думаю, что он к великому государю взносит несходные с подлинными листами списки. Я сам, как был писарем при Богдане Хмельницком, то, бывало, кто мне недруг и о чем-нибудь пишет гетману, так я читаю гетману не то, что писано, нарочно, чтоб гетмана рассердить на того, кто пишет. Пусть его царское величество пожалует гетмана и все Войско Запорожское: не велит ведать листов наших думному дьяку Алмазу Иванову, а поручит кому-нибудь другому из ближних людей; да чтоб государь велел перед собою читать подлинные мои листы, а не списки».

«Думный дьяк Алмаз Иванов, – объяснял Кикин, – по милости его царского величества, человек честный, навычный книжному ученью и многим философским наукам; ему вручены и паверены от государя все грамоты от разных христианских и бусурманских государств; не для чего ему быть к тебе и к Запорожью недоброхотным и не годится тебе так бесчестить думного палатного человека его царского величества».

«Мне мои посланцы сказывали», – говорил Выговский.

«Посланцы твои, – сказал дьяк, – пьяницы и баламуты, – на ссору тебе говорят, не хотя видеть тебя в милости. у его царского величества. Будь надежен на милость великого государя нашего, не прельщайся на злохитрые прелести и не верь ссорным и смутным речам».

С этим словом дьяк вышел от гетмана.

По приходе в свой шатер, явился к нему войсковой Федор Лобода с Чигиринским козаком Коробкою. Он был ему знаком издавна по прежним его поездкам в Малороссию.

«Гетман, – сказал Лобода, – положил тебя отпустить, а полковники, корсунский Краховецкий, да черкасский Джулай, да Павел Тетеря приговаривают тебя отдать татарам, а татары докучают об этом беспрестанно, но гетман отговаривается, сказывает, что отправит тебя в Чигирин на работу – делать город. Всей измене у нас заводчик Павел Тетеря: он все нынешнее лето проживал в Корце с ляхами и с ними сговаривался, как бы освободиться из-под власти царского величества».

На другой день явился Немирич и потребовал Кикина к гетману на отпуск. Гетман отдал ему свое письмо к государю и изъявил желание, чтоб, государь умилосердился и оказал справедливость.

«0 справедливости, – сказал дьяк, – бей челом государю через своих посланцев, а войско распусти по домам и татар отпусти».

«Войска я не распущу и татар не отпущу, а буду ожидать указа царского величества от настоящего дня четыре недели»..

Посол поклонился и вышел. В тот же день приехал сотенный отряд и выпроводил его не на прямую дорогу, а в Миргород. Подозрительно это казалось и. давало достоверность тому, что говорил Лобода, но посла уверяли, что это делается для предостережения от татар.

XI

Между тем произошло следующее: 6-го сентября (18 н. с.) под Гадячем собрана была рада. Посреди очищенного места (майдана) сидели старшины, полковники, в своих праздничных нарядах, каждый с своим знаком. Выговский, с булавою в руках, ввел в собрание польских комиссаров – Беневского и Евлашевского.

«Войско Запорожское, – сказал Выговский комиссарам, – изъявляет желание вечного мира и соединения с Речью Посполитой, если только услышит от господ комиссаров милостивое слово его королевского величества».

Комиссары поклонились. Беневский начал говорить:

«Высочайшее существо, по воле своей возвышающее и уничтожающее царства, укоренило в сердце каждого из нас врожденную любовь к отечеству, так что где бы кто ни скитался, а всегда хочется ему домой воротиться. Вот, я думаю, теперь так сделалось с Запорожским Войском, когда оно именем своим и своего гетмана обратилось к его величеству королю Иоанну-Казимиру с желанием верного подданства, и просит его, покровительства себе и всему русскому народу. Это хорошо вы делаете, паны-молодцы: дай Бог, чтоб из этого вышло счастье для общего нашего отечества. Вот уже десять лет, как, словно две матери за одного ребенка, спорят за Украину два народа: поляки и, москали. Поляки называют ее, своею собственностью, своим порождением и членом, а москали, пользуясь вашею храбростью и вашим оружием, хотят завладеть чужим. Трудно нам удержать одному кому-нибудь за собою одно неразделимое тело; мы хотим разрубить или разодрать его пополам и присвоить себе по половине: оттого гибнет край ваш, пустеют поля; сеет москаль ненависть между вами и нами на плодородных полях Украины, утучняет их кровью христианскою, а враг душ человеческих, черт проклятый, нарочно нас к тому подзадоривает для погибели нашей… Истинно скажу вам, паны-молодцы: Божьею благодатью так сталось, что мы, сами себя ударивши в грудь, познали грехи ваши и отпустили друг другу наши вины. Сам Бог открыл вам глаза на то, чтоб сбросить ярмо неволи и возвратиться к старинной свободе. С какою отеческою любовью, с какою радостью наияснейший король услышал о прибытии ваших послов – этому и я был свидетель, и они сами то же вам скажут. Теперь нас присылает к вам целая Речь Посполитая, – просит она вас, паны-молодцы, соединиться с нами, чтоб вместе спасать отечество, вместе славы добывать, вместе миром утешаться. Вы теперь попробовали и – польского и московского правления, отведали и свободы и неволи; говорили: не хороши поляки; а теперь наверное скажете: москаль еще хуже! Что приманило народ русский под ярмо московское?.. Вера? – Неправда: у вас вера греческая, а у москаля – вера московская! Правду сказать, москали так верят, как царь им прикажет![3]3
  Нет необходимости распространяться в опровержениях против фальшивого взгляда, умышленно составленного, в этой речи Беневского, под влиянием национальной злобы. Историческое знание у нас развито настолько, что всем, без сомнения, известно, как о единстве греческой и русской Церкви в XVII веке, так и о неизменности ее древних уставов и постановлений. Как можно было сказать, что цари установили патриаршество вопреки церковному порядку, когда оно было установлено согласием других патриархов?


[Закрыть] Четырех патриархов святые отцы установили, а царь сделал пятого и сам над ним старшинствует; чего соборы вселенские не смели сделать, то сделал царь! Вы своих духовных уважаете, а москаль распоряжается, как хочет, духовным управлением: митрополитов отрешает, как с Никоном недавно поступил; священников и монахов в неволю берет, как недавно поступил с отцом Ипатием; достояние алтарей и храмов забирает на свои нужды. Это так поступают в духовных делах, а в мирских что делается?.. того под польским владычеством вы и не слыхали. Все доходы с Украины царь берет на себя; установили новые пошлины, учредили кабаки, бедному козаку нельзя уж водки, меда или пива выпить, а про вино уж и не вспоминают! Но до чего, паны-молодцы, дошла московская жадность? Велят вам носить московские зипуны и обуваться в московские лапти! Вот неслыханное тиранство! Чего после этого ждать? Прежде вы сами старшин себе выбирали, а теперь москаль вам дает, кого хочет; а кто вам угоден, а ему не нравится, того прикажет извести. И теперь уже вы живете у них в презрении; они вас чуть за людей считают, готовы у вас языки отрезать, чтоб вы не говорили, и глаза вам выколоть, чтоб не смотрели… да и держат вас здесь только до тех пор, пока нас, поляков, вашею же кровью завоюют, а после переселят вас за Белоозеро, а Украину заселят своими московскими холопами! Так вот, пока есть время, нечего медлить: спасайте себя, – соединяйтесь с нами: будем спасать общую отчизну! И возвратится к нам и зацветет у нас свобода; и будут красоваться храмы святынею, города богатыми рынками; и народ украинский заживет в довольстве, спокойно, весело; будет земледелец ухаживать за своею нивою; пасечник за своими бортями; ремесленник за своим ремеслом; убийства, грабежи, несправедливости будут наказываться без пощады. Никого не станут принуждать к рабству: строгий закон не допустит панам своевольствовать над подданными. У нас теперь общее дело – мы вас, а вы нас от беды избавим; и Бог будет с нами, а черт шею сломит! Чего еще медлить? Отчизна взывает к вам: я вас родила, а не москаль; я вас вскормила, взлелеяла, опомнитесь, будьте истинными детьми моими, а не выродками!»

– «А що! – вскричал Выговский: – чи сподобалась вам, панове молодци, рация его милости пана комисара?»

«Гаразд говорить!» – закричали козаки.

Выговский поклонился комиссарам и в кудрявой речи изъявил от имени всего Запорожского Войска благодарность за внимание короля.

После взаимных комплиментов и обычных церемоний, гетман отобрал из каждого полка комиссаров для заключения трактата с польскими комиссарами. Тогда были сочинены и написаны статьи, известные под названием гадячских. Они касаются четырех предметов: государственного значения Украины, внутреннего порядка, веры и просвещения.

Украина, – т. е. Земли, заключавшие тогдашние воеводства: черниговское, киевское и брацлавское (нынешние губернии: полтавскую, черниговскую, киевскую, восточную часть волынской и южную половину подольской), – объявлялась вольною и независимою страною, соединенною с Польшею под именем Великого Княжества Русского, на правах Великого Княжества Литовского, тах что Речь Пасполитая должна была образовать союз равных между собою и одинаково свободных республик – Польской, Литовской и. Русской, под управлением короля, избранного тремя соединенными народами. Все три народа должны бы=-ли общими усилиями завладеть берегами Черного моря и открыть по нему свободную навигацию; все три народа должны помогать друг другу в войнах, не исключая войны с Москвою, в случае, если царь московский откажется воротить принадлежавшие Речи Поспалитой земли. Если же бы Москва соединилась с Польшею, договор о целости Великого Княжества Русского, со всем его устройством, должен был сделаться коренным законом, и тогда Царство Московское вошло бы в этот союз славянских народов, как четвертое соединенное государство. Великое Княжество Русское отказывалось от всякого особого сношения с иностранными державами.

Внутри Великого Княжества Русского все должно было носить вид самобытного государства. Верховная законодательная власть должна истекать из национального собрания депутатов, избранных жителями трех воеводств, вошедших в Великое Княжество Русское; исполнительная – должна находиться в руках гетмана, избранного пожизненно вольными голосами сословий и утвержденного королем. Гетман вместе был верховным сенатором трех воеводств и гражданским правителем Великого Княжества Русского. Великое Княжество Русское должно иметь свой верховный трибунал, куда будут поступать для решения дела из низших судебных инстанций и производиться на русском языке; свое государственное казначейство, куда единственно могли поступать все доходы и поборы с украинского народа и обращаться единственно на потребности Великого Княжества Русского; – своих государственных сановников или министров, канцлеров, маршалов, подскарбиев (министров финансов) и других, какие окажутся нужными, свою монету и свое войско, которое должно будет состоять из тридцати тысяч и более (по усмотрению) козакав и десяти тысяч регулярного войска; как то, так и другое должно состоять под командою русского гетмана, и никакое другое войско не могло быть вводимо в княжество без дозволения русского правительства, а если б представилась для этого крайняя необходимость, то оно должно состоять под командою гетмана. В договоре не было написано правильных условий относительно прав владельцев на тех, которые будут жить на их землях, кроме того, что воспрещалось владельцам держать подле себя надворные команды. В числе статей относительно внутреннего порядка возникающего Великого Княжества замечательно то, что гетман во всякое время мог представлять королю козакав для возведения их в шляхетское достоинство, с условием, чтобы из каждого полка число кандидатов не превышало ста человек. Из этого видно, что у составителей договора было намерение возвысить все казацкое сословие и уравнять его с шляхетским, но постепенно. Это возведение, при тогдашнем положении дел, могло коснуться со временем и поспольства, ибо казаки пополнялись из посполитых. По мере того, как казаки будут получать дворянское достоинство, на их места будут поступать в казаки из посполитых.

Относительно веры положено было унию, как веру! произведшую раздор, совершенно уничтожить не только в крае, который входил в новое государство, но и в остальных соединенных республиках, польской и литовской; так что в Речи Поспалитой должны быть две господствующие веры: греко-католическая и римско-католическая. Духовенство восточной веры оставалось с правами своей юрисдикции, имения его были неприкосновенны; все церкви, отобранные католиками и униатами, возвращались православным; повсюду дозволялось строить новые храмы, монастыри, духовные школы и богадельни, прекращалось всякое стеснение вероисповедания, и в знак почести митрополит и пять православных епископов: луцкий, львовский, перемышльский, холмский и мстиславский – должны были занять места в сенате наравне с римскими епископами.

Составители договора не позабыли просвещения. Положено было в Великом Княжестве Русском завести две академии с университетскими правами: первая была киевская коллегия, долженствовавшая сделаться университетом; вторую следовало основать в другом месте, какое признается удобным. Профессора и студенты должны будут отрекаться от всякой ереси и не принадлежать к протестантским сектам арианской, лютеранской и кальвинской. Кроме этих двух академий, должны быть учреждены училища в разных местах Великого Княжества Русскою, смотря по потребности, без ограничения их числом. Позволялось каждому, кому угодно, везде заводить типографии: объявлялось совершенно вольное книгопечатание, даже и относительно веры можно было писать всякие возражения и мнения бест препятственно.

При составлении договора уничтожение унии было щекотливым вопросом. В тайной инструкции, данной послам, поручалось им сколько возможно отстаивать унию и меньше давать силы православному побуждению против нее. Послы должны были обходить вопрос об унии, указывать казакам, что это дело может рассматриваться только на всеобщем съезде духовенства и что этот съезд непременно состоится по воле короля и за ручательством Речи Посполитой. Так как вместе с вопросом об унии связывалась отдача церковных имений, то комиссарам в тайной инструкции предписывалось всеми силами стараться не отдавать имений, перешедших в униатские руки, и только в крайнем случае позволялось согласиться на отдачу таких имений, которые, по ясному праву, окажутся принадлежащими дизунитам; а как скоро возник бы спор о принадлежности имений униатам, либо дизунитам, тогда такие имения должны оставаться в руках действительно владеющих ими в настоящее время. Комиссары должны были доказывать, что несправедливо будет, не выслушав голоса той стороны, которая уже пользуется имениями, отнимать у нее то, что она давно привыкла считать своим достоянием. Очевидно, здесь скрывалась цель – никогда не отдавать требуемых имений: стороне, владеющей таким имением, стоило только подать просьбу в суд, дело затянется, и православная сторона с своим правом на возврат своего имения никогда бы его не получила в самом деле. Условие – оставлять имения в руках настоящих владельцев, если они станут защищать свое владение судебным порядком, поворачивало весь вопрос в пользу униатской стороны; это было даже высказано в тайной инструкции таким выражением: проволочка времени может помочь нам. Комиссары никак не должны были соглашаться на совершенное уничтожение унии; даже уступать православным право признавать собственностью своей церкви духовные имения и отыскивать их комиссары могли не иначе, как с условием, что казаки от себя пошлют посольство к папе и станут просить его содействовать к утверждению всеобщего религиозного согласия в Речи. Посполитой. Послы должны были действовать как можно хитрее с казаками (utendum est artificiis). Но уния была так ненавистна, что едва комиссары заговорили об этом предмете, тотчас увидали, что нет никакой возможности согласиться с русскими, как пожертвовать униею. И они взяли на свою ответственность это важное дело.

При чтении договора на раде, вероятно, собранной из немногих, ибо простые казаки по большей части не знали ничего о том, что происходило, – по известию современника, – поднялись возражения и требования чрезвычайно разнообразные и до того запутанные, что казаки сами не понимали, чего хотели, так что один и тот же предъявлял требование, а через несколько минут изменял свое мнение и требовал противного. Только одно требование было ясно и упорно высказываемо: русские хотели расширить объем своего княжества и присоединить к нему воеводства: волынское, – подольское, русское, бельзское (т. е. остальные части нынешних губерний: волынской и подольской), и Червоную Русь, – страны, где народ говорил южнорусским языком и где правили прежде русские князья. Комиссары спорили упорно; дело начало было расходиться, но Выговский и его приверженцы кое-как успокоили волнение. По известию современников, всех более оказал тогда влияние Тетеря. Его простонародные выходки, – говорит современный писатель, – более подействовали на казаков, чем философские аргументы других.

«Эй! – кричал он весело: – згодимося, панове молодци з Ляхами – бильш будемо мати; покирливе телятко дви матери ссеть».

Старшины начали вторить этому замечанию, и толпа, указывая пальцами на Тетерю, закричала:

Оттой всю правду сказав! Згода! згода! згода!

Комиссары, отпраздновавши мировую с казаками едою и питьем, уехали к королю с радостною вестью об успехе, обдаренные старшинами, и долго слышали они за собою пушечную пальбу, возвещавшую, – говорит современник, – примирение с поляками, как еще недавно она возвещала о непримиримой к ним ненависти. Выговский уверял козаков, что по этому договору они будут произведены в шляхетство (дворянство).

На возвратном пути послы встретились с Кикиным, который ехал на Лохвицу, чтоб повернуть другим путем назад к московской границе. Послов провожали Тетеря и есаул Ковалевский, недавно еще перед Кикиным поносивший поступки гетмана, а теперь отправившийся вместе с Тетерею, которого обвинял в предательстве, послом к польскому королю с засвидетельствованием ему покорности. Сошедшись с одним шляхтичем, москаль всеми силами хотел допытаться, от кого и с чем приезжало посольство это, но шляхтич уверял его, что сам ничего не знает.

Выговский двинулся к границам, вошел в московские пределы, стал под городом Каменным и отправил к воеводам требование, чтоб ему выдали бунтовщиков, которые скрываются в пограничных московских городах. У путильского воеводы он домагался возвращения своих врагов, братьев Залог, и показывал вид, что стоит, дожидаясь возвращения Кикина из Москвы, который должен был привезти решительный ответ. В случае неудовлетворения, гетман грозил нападать на великорусские города и вести войну. Некоторые из его приближенных советовали ему немедля идти войною прямо на Белгород, а оттуда на Путивль; но большинство было против этого, в особенности после первых неудачных попыток: в конце сентября козаки напали было на городки Каменное и Олешню, но великорусские ратные люди отразили их с уроном. Из Глухова партии козаков наскакивали на великорусские соседние деревни, но были также отбиты.

Между тем татары, скучая ожиданием войны, рассыпались no малороссийским селениям, грабили и брали в плен людей и гоняли их в Крым. Поднялись жалобы.

«Что же мы здесь стоим! – кричали козаки в обозе: – дома у нас татары жен уводят!»

И козаки стали толпами расходиться назад. Гетман не мог удержать волнения, созвал к себе мурз и говорил им:

«Мы призвали вас усмирить бунтовщиков, а не для того, чтобы невинных убивать и загонять в плен. Если вы будете так поступать с нашими, то вам не отойти от нас в добром здоровьи».

Чтоб не навлечь на себя восстания, гетман отступил к Веприку в пределы Малороссии; он был принужден дозволить козакам бить татар, если те будут своевольничать. Тогда татары стали уходить и пошли за реку Псел; козаки гонялись за ними, – с каждым днем обоз пустел. Воевать с великороссиянами не было охоты в массе; а между тем нападения некоторых шаек на Каменное и Олешню вызвали то, что великороссияне, собравшись шайками, вторгнулись в Украину, стали жечь селения и бить малороссиян. Вдобавок сербы, бывшие также в войске Выговского, дозволяли себе над малороссиянами всякого рода своевольства и неистовства. Козаки, слыша, что и татары, и москали, и сербы распоряжаются у них дома, когда они в чужой земле, бежали из табора без удержу. Полковники стали роптать на гетмана и друг на друга. Даже те, которые были сильными недругами московского владычества, и те поднялись на гетмана. Гуляницкий упрекал его, зачем он вошел прежде времени в царскую землю и раздражает москалей.

«Да не ты ли первый пуще других меня на эту войну поджигал?» – говорил ему гетман.

В раде сделалась ссора и безладица; толковали и так и иначе; осмотрелись, что сделали клич к войне слишком торопливо и нерассудительно. Царского посланника не было обратно. Выговский надеялся, что испугает московское правительство решительными выходками; ожидал, что тот же дьяк Кикин опять приедет с речами, приятными для козацкого самолюбия, уже приказывал приготовлять встречу желанному послу. Но наступал октябрь, приближались осенние дожди, – время неудобное для походов в чужой земле. Великорусы, которые беспрестанно ездили от путивльских воевод в казацкий обоз и обратно, пугали козакав тем, что в Севске собирается большое войско. Гетман, побуждаемый всеобщим ропотом, должен был возвратиться, – не дождавшись посла и не показавши москалям силы своего оружия.

8-го октября гетман написал письмо к путивльскому воеводе князю Григорию Долгорукову из табора под Богачкою, за пятнадцать верст от Днепра.

«Всегда я служил его царскому величеству верно, и теперь ничего злого не замышляю, и хоть мы с войском своим двинулись, а вовсе не думаем наступать на городы его царского величества: я только хотел усмирить домашнее своевольство, и теперь, усмирив его, мы возвращаемся домой, надеясь на милость его царского величества, уповая, что он, православный государь, не допустит проливаться христианской крови. Только то нас удивляет, что боярин Шереметев поступает по-неприятельски с Малою Россиею, – посылает на козакав своих ратных людей, а те, обнадеживаемые царскою милостью, убивают и в неволю берут людей по нашим городам и деревням».

Долгорукий в письме своем упрекал его в том, что он задерживал Портомоина и Тюлюбаева и посадил их в тюрьму. Выговский отвечал: «Все это несправедливый извет на меня сложили, – я их не задерживал, а они сами по своей воле остались: боятся проезду от своевольников; в тюрьму никто их не сажал: они ходили и ходят себе на воле; а как я в Чигирин приеду, тотчас и отпущу их с честью к его царскому величеству».

Козацкое войско отступило.

XII

Вместо царского посла, ожидаемого Выговским с милостивым словом и с удовлетворением его требований, явилась грозная царская печатная грамота от 24-го сентября; она была направлена ко всем малороссиянам, но преимущественно к козакам Полтавского полка, как к прежним противникам Выговского. В ней были исчислены преступления Выговского против царя; не одобрялось то, что он нападал на Пушкаря с татарами, не дождавшись великороссийских войск, тогда как сам же он просил прислать войска; признавались явною изменою против царской власти его поступки: задержание Портомоина и Тюлюбаева, нападение на Киев, последнее объявление Кикину о решимости идти с оружием на Ромодановского и выдумка, будто бы у московского правительства есть намерение побить всю старшину и уничтожить козаков. Царь оправдывал свое правительство в том, что Пушкарю не было подано помочи: оно должно же было доверять гетману, избранному народом. В заключение гетман объявлялся изменником и клятвопреступником, и малороссияне призывались к соединению с великорусскими. воеводами и ратными людьми – к совместному действию против Выговского для свержения его и для избрания нового гетмана.

Быстро ожила придушенная пушкаревская партия. Полтава провозгласила полковником Пушкарева сына, Кирика; в другие полки из Полтавы расходились увещания – отторгнуться от власти гетмана; явились на воле Донец и Довгаль и другие, которых прежде московское правительство держало под стражею, как мятежников, а теперь считало защитниками правой стороны. Товарищ и друг Пушкаря, Искра, задержанный в последнее время в Москве, как его посланец, был знаком московским боярам еще прежде, при Хмельницком; теперь его не только отпустили с честью, но подали ему надежду сделаться гетманом. Он прибыл в Полтавский полк; около него составилась партия и провозгласила его гетманом, Искра разослал универсалы и требовал себе покорности. Своевольства, которые терпел народ в последнее время, когда войско пребывало в восточной Украине, озлобили народ еще пуще против гетмана. Клич нового предводителя находил себе отзыв в массе. Разогнанные голяки стали собираться: опять составили полк дейнеков, готовых служить воеводам в надежде грабежа и своевольства.

Гетман приехал в Чигирин. За ним привезли Барабаша в оковах, Выговский не казнил его, – он как будто утешался его страданиями и унижением. Узнав о том, что делалось по следам его в Полтавском полку, он написал 17 октября путивльскому воеводе, выхвалял свою умеренность, какую он показал недавно, отступивши назад от границ московских; представлял, что, не дождавшись дьяка Василья Михайлова, подозревает, что этот дьяк оговорил его перед царем, и упрекал правительство, зачем оно допускает какому-то Искре называться гетманом. Задержанных посланцев он не стал более удерживать: 18 октября Портомоин был освобожден из-под стражи и призван к гетману. Выговский вручил ему лист к царю Алексею Михайловичу. В этом листе гетман жаловался, что царь выдал против него печатную грамоту, где объявил его изменником, где будто бы обвинял его в намерении вводить латинскую веру (этого в грамоте и нет): он уверял в своей верности парю, просил не посылать войск. Гетман сказал Портомоину:

«Мне теперь подлинно стало известно, что те бунтовщики, которые посланы были в Москву от Пушкаря и Барабаша, пожалованы государевым жалованьем, – их поделали и гетманами, и полковниками, и дали им знамена, литавры, трубы и с честью отпустили их из Москвы на свободу. Бояре и воеводы готовятся на меня идти с ратными людьми, по наговору Пушкаревых и барабашевых послов, за то, что будто я с Войском и татарами ходил на украинные города великого государя; а я ходил вовсе не для разорения государевых городов, но для усмирения своевольников, и не сделал ничего дурного государевым людям. Как прежде я служил верно великому государю, так и теперь верно служу ему. Пусть же государь окажет нам всем государскую милость, – пусть не посылает бояр и воевод своих с ратными людьми войною на нас, – пусть пришлет к нам по договору своих ближних людей, чтобы мы с ними постановили статьи; если государь не дозволит этого учинить и пошлет на нас ратных людей, то мы будем стоять против них и станем с ними биться, и будут помогать нам польские, шведские, волошские ратные люди, и крымские татары придут, а турский султан давно уже пишет ко мне о соединении и дает ратных людей на помощь. Повсюду, где только можно найти ратных людей, нарочно разошлю своих станичников, чтобы ко мне собирались поскорее. Теперь, однако, еще не стану воевать и пошлю к государю своих послов».

«Я сидел в неволе, – сказал Портомоин, – и мне ничего неизвестно, а что ты, гетман, говоришь, все это я передам его царскому величеству».

«Вслед за тобою, – продолжал Выговский, – я отпущу и Тюлюбаева, и всех прочих московских людей, задержанных здесь, а сам пойду под Киев, – Киева добывать!.. на разговор под Киев пойду!» – прибавил он, засмеявшись.

Провожаемый такими угрозами, выехал Портомоин из Чигорина, но во время дороги скоро испытал, что эти угрозы на самом деле не очень страшны. Народ говорил ему:

«Как гетман ходил с войском на границу, тогда много сел и городов разорили казаки, а татары увели много полону в Крым. Теперь, говорят, еще царские воеводы придут нас разорять; но мы с государевыми ратными людьми биться не станем: заодно с ними пойдем против гетмана».

Действительно, Выговский намеревался сделать другое покушение на Киев. Когда он возвратился в Чигирин, то узнал о неприязненных для него поступках Шереметева: отряд ратных людей, по приказанию киевского воеводы, отправился на Белую Церковь, белоцерковские козаки вступили с ними в бой и были разбиты; сам полковник взят в плен. В Киеве совершено было несколько казней. Гетман, распустив своих полковников, приказал им собирать полковые рады и уговорить козакав добывать Киев. Но на этих радах чернь не показывала большой охоты, и некоторые полковники известили гетмана, что вообще, как они заметили, на своих надежда слаба: остается надеяться на крымского хана, да на его татар. В Путивле и пограничных городах сильно тревожились; разнеслись слухи, что гетман приступил к Киеву; Шереметев был отрезан, невозможно было достать вестей, всюду были перехвачены пути; появится какой-нибудь москаль в Украине, – его тотчас задержат или убьют. Из Путивля какой-то молодец малороссиянин взялся провезти в Киев записку, зашивши ее в рубаху: это показывает, как опасно и трудно было тогда проезжать через край нескончаемых мятежей и беспокойств. Молодец не воротился. Другой вместо него, нежданно для путивльских воевод, явился вестовщиком из Киева: это был племянник нежинского протопопа Максима Филимонова, ревностного сторонника Москвы. Узнавший, что на Шереметева собирается новая гроза, протопоп составил для племянника проезжую память, укрепил ее гетманскою печатью, снятою с какой-то гетманской грамоты, и с этим фальшивым документом отправил его будто бы в Чигирин. Он ехал через Киев как бы проездом, виделся с Шереметевым, взял от него письмо к Ромоданавскому, и таким же образом пробрался через Малороссию в Путивль. Оттуда воевода благополучно доставил его в Москву, и это заставило правительство послать скорее, Ромодановского в Украину.