Текст книги "Гетманство Выговского"

Других оскорбляло раздавание шляхетского звания казакам. «Умножение новых дворян унизит достоинство старого дворянства», – говорили они. «Получившие благодеяние будут сильнее благодетелей. Какому благородному сердцу не больно будет, когда старинные почести польской нации будут раздаваться презренным холопам? Дворянское достоинство, эта награда доблестям, потеряет свою ценность, как алмаз в куче навоза. Несчастен наш век, когда мы принуждены платить почестями за преступления и награждать злодеяния! Да и кому дается дворянское звание? Тем, которые не умеют ценить его высокого достоинства; тем, которые дворянские грамоты почитают детскими игрушками! Были примеры, что по случаю потери шляхетской чести за преступление казаки в насмешку спрашивали: а дозволено ли есть и пить потерявшим дворянское достоинство?» Вот как они понимают дворянское достоинство! Да и мажем ли мы располажить к себе этим казаков? Козаки все равны между собою; если мы возведем в дворянское достоинства только некоторых, то раздражим остальных, которые не палучат этого звания, столь для них ненавистного. И, правду сказать, мы более вооружим против себя огромную толпу, чем вазбудим благодарность в тех, которых допустим в благородное сословие. Да если давать казакам дворянство, то давать всем, а не каму-нибудь, чтобы всех, а не малую часть, прекланить в Речи Пасполитай. Но кто же согласится на такое унижение, чтоб кивот Речи Посполитой, хранимый от веков, как величайшее сокровище, отдать на приманку черни? Нет! если казаки хотят соединиться, пусть идут к нам добровольно, бескорыстно, а не так, как плотоядные животные, которых надобно приманивать пищею!»

Другие были противного мнения. «Достоинство дворянское, – говорили они, – более имеет цены, когда приобретается доблестями, чем когда получается через наследство; когда оно дар признательности за службу атечеству, а не награда за лежание в колыбели. Кто своими предками тщеславится, тот хвалится чужим, а не своим: пусть же он своими делами покажет, что достоин звания, которое носит! Иначе законченные изображения предков, висящие по стенам его дома, его фамильные гербы, все – ничто, если он дает свое имя единственно быкам, которых стадами отправляет из своего имения на продажу. В прошедшие войны много погибло шляхетства; надобно заменить убитых: чем давать шляхетство за деньщ, гораздо справедливее даровать его козакам в награду за возвращение их к отечеству и за присоединение Украины к Речи Посполитой, и через то мы утвердим в них любовь к общему отечеству. Нам следует даровать как можно более свободы козакам, чтоб расположить их к себе. – Нечего бояться образования Княжества Русского: сохраняя свое правильное устройство, подобное Великому Княжеству Литовскому, оно всегда останется частью Речи Посполитой. Что же касается до прежних мятежей, которые козаки поднимали против нас, то надобно все приписать Божию наказанию над нами и все покрыть полною амнистиею».

Тогда некоторые с большим жаром говорили за казаков. «Вот, – говорили они, – сбывается предречение Стефана Батория, который говорил, что из этих удальцов – козакав со временем образуется вольная Речь Посполитая. Козаки никому не кланялись, не выпрашивали шляхетства через поклоны придворным, а добывают его мужественным сердцем и саблею! Что за беда, что они были мужики, а теперь шляхтичи? Ведь и македоняне были грубые холопы, и римляне возникли из пастухов, и турки из разбойников, и наши поляки прежде не были шляхтичи, а приобрели шляхетское достоинство кровью и отвагою». При этом шляхтичи в утешение себе приводили на память песенку, сочиненную в Англии в XIV веке и потом распространившуюся в Польше: «когда Адам копал землю, а Ева пряла, никто никому не служил, никто никого не называл холопом».

Были даже такие, полные сознания, речи:

«Не козаки нарушили союз, а мы. Гордость наша виновата. Мы с ними обращались бесчеловечно. Мы не только унижали их перед собою, но пред человечеством. Мы не только лишали их прав, которые были их достоянием, но отнимали у них естественные права. Вот Господь Бог и показал нам, что и они люди, как и другие, и достойно покарал наше высокомерие. Они более заслуживают нашего уважения, чем те, которые раболепно отдаются королю и чужому государству, не думая расширить свою свободу. Козаки упорно предпочитают лучше погибнуть и исчезнуть, чем торжествовать без свободы. Мы ниже их: они сражались с нами за свободу, а мы за бессильное господство!»

Требование уничтожения унии в том виде, как хотели казаки, не нашло поборников даже между самыми отъявленными защитниками веротерпимости и полной свободы совести. Одобряя прежнее обращение поляков с протестантским учением, когда предоставлялась полная гражданская свобода всем; независимо от верования, либеральные послы говорили:

«Все это относится до еретиков, – не относится до Руси. Греческие обряды, различные от римских, не противны религии, коль скоро догматы веры правильны и неизменны. Но уничтожение унии будет уже насилие нашей собственной совести. Уния есть та же католическая вера, только с своими обрядами: как же нам осуждать религию, которую сами исповедуем? Это было бы крайнее неблагоразумие, зло и настоящая ересь, это значит признавать приговор беззакония над собою. Уничтожить унию есть дело несовместное с совестью, и нет никакого способа поставить его так, чтобы наша совесть осталась спокойна. Конечно, никак не следует присоединять греческого обряда к римском); пусть патриарх, как и прежде, правит русской Церковью; лишь бы догматы веры были неизменны; а зависимость приговоров от единого главы не выдумана римскою гордостью, как некоторые говорят: это благоразумие, установленное от самого Бога. Нельзя назвать Вселенскою Церковью ту, которая зависит от произвола светских властей. Следует существовать соборам, а. решение и зависимость исходят от одного лица: иначе церковь распадается на различные учения. Впрочем, этот вопрос следует предоставить богословам на их конференции».

Среди разнородных толков и споров на сейме возвысил тогда пред сенаторами свой голос Казимир Беневский, которого тогда сильно порицали за гадячский договор.

«Козаков, – говорил он, – такое множество и так они сильны, что надрбно радоваться, если они, на каких бы то ни было условиях, присоединяются к Речи Посполитой; раздражать их в настоящее время, как делали мы прежде, будет величайшим безумием; вы сами знаете, в каком теперь состоянии Речь Посполитая: с одной стороны нам угрожают шведы, с другой – москали; в нашем положении противиться требованиям казаков значило бы самим отвергать помощь, когда она нам добровольно предлагается. Надобно сначала ласкать казаков, а со временем, когда они обживутся с нами, чины Речи Пасполитой могут изменить все на старый лад. Что ж такое уничтожение унии? Неужели вы думаете, что козаки большие богословы и апостолы? Мы теперь должны согласиться для вида на уничтожение унии, чтоб их приманить этим; а потом… объявится свобода греческого вероисповедания, отдадутся благочестивым церкви и имения, отобранные униатами, – это их успокоит, потом мы создадим закон, что каждый может верить, как ему угодно, – вот и уния останется в целости. Отделение Руси в виде особого княжества будет тоже недолго: казаки, которые теперь думают об этом, – перемрут, а наследники их не так горячо будут дорожить этим, мало-помалу все примет прежний вид».

Прения успокоилисъ от убеждений человека, который сам заключил трактат и сам теперь представляет в будущем надежду нарушить его. Сделали некоторые смягчения по вопросу об уничтожении унии, отвергли присоединение остальных воеводств к Великому Княжеству Русскому, и отправились к Выговскому. Мы не знаем этих изменений, ни вообще относительно вопроса об унии; они касались, вероятно, только подробностей, ибо статья уничтожения осталась в договоре. Король сам писал очень любезное письмо К… гетману. Тот послал свое согласие, 8-го мая отправив к королю гонца. и приказав ему ехать скоро, днем и ночью. Гетман просил как можно скорее утвердить договор и прислал обратно козацких послов для спокойствия края.

Обе Избы утверждали договор в полной уверенности, что это делается для приманки русского народа: представители Речи Пасполитой утешали себя тем, что будут иметь. возможность нарушить его.

XV

По утверждении договора на сейме, назначили день. торжественной присяги. Это событие происходило 22-го мая в сенаторской Избе, посреди всех. собранных духовных и светских членов сената и всех послов Речи Пасполитой приготовлен был великолепный трон. Собрались члены заседания; в одиннадцатом часу утра явился король и сел на трон. Тогда позвали послов Великого Княжества Русского. Они взошли в парадной процессии и стали в ряд. Коронный канцлер во имя короля и Речи Поспалитой проговорил красносложенную речь: объявил казакам и русскому народу совершенное прощение и примирение, и извещал, что его величество король соизволил утвердить гадячский договор, заключенный Беневским 16-го сентября 1658 года. По окончании этой речи примас королевства, гнезненский архиепископ, встал с своего места и подал королю написанную присягу. Положа два пальца. на. Евангелие, Иоанн:, – Казимир проговорил ее следующим образом:

«Я, Иоанн-Казимир, милостию Божиею король польский, великий князь литовский, русский, прусский, мазовецкий, киевский, жмудский, волынский, лифляндский, смоленский, черниговский, шведский, готский и вандальский наследственный король, присягаю Господу Богу всемогущему, в Троице святой сущему, единому, перед святым его Евангелием в том, что я принимаю и утверждаю договор, заключенный от имени нашего и от имени всей Речи Поспалитой с Войском Запорожским, и обещаю сохранять и исполнять, и оберегать этот договор, ни в чем его не уменьшая, но всячески предохраняя от какого бы то ни было изменения. Никакие привилегии, древние и новые, никакие сеймовые конституции, как прошлые, так и будущие, никакие уловки и толкования никогда во веки не будут вредить этому договору и всем пунктам его, заключающим права и преимущества греческой религии Великого Княжества Русского и народной свободы. Я и наг следники мои обязываемся королевскою присягою хранить этот договор ненарушимо и неприкосновенно на вечные веки и оказывать справедливость жителям Великого Княжества Русского без всякой проволочки и лицеприятия по их правам и обычаям; и если б я, сохрани Боже, нарушил эту мою присягу, то народ русский не должен мне оказывать никакой покорности: таким поступком я увольняю его от должного повиновения и верности, причем обещаюсь не требовать и ни от кого не принимать разрешения этой моей присяги. Да поможет мне Господь Бог и святое его Евангелие. Аминь».

За королем присягали от лица всего римско-католического духовенства архиепископ гнезненский – примас духовенства в Королевстве Польском, и епископ виленский – главное духовное лицо в Великом Княжестве Литовском. Архиепископу гнезненскому читал присягу канцлер. «Клянусь, – гласила присяга, – что ни я, ни преемники мои не станем нарушать ни в чем Гадячской Комиссии и не будем допускать к нарушению оной ни его королевское величество, ни кого бы то ни было в Королевстве Польском и Великом Княжестве Литовском, ни явными, ни тайными средствами, ни протестациями, ни клятвами, ни порицаниями».

Присягнули гетманы коронный и литовский за все Войско. Обещаемся, говорили они, – не нарушать Гадячской Комиссии и не допускать к нарушению ни советом нашим, ни войском, и если бы кто хотел ее нарушить, того мы обязываемся укротить войском нашим».

Присягнули канцлеры и подканцлеры Польши и Вели-, кого Княжества Литовского. «Обязываемся, – говорили они, – никаких грамот, указов, привилегий, завещаний против Гадячской Комиссии, заключенной с Войском Запорожским и со всем народом русским, не выпускать и не дозволять выпускать из наших канцелярий».

Присягнул Ян Гненский, маршал посольской Избы, от лица всех представителей Речи Посполитой. «Мы и наследники наши, – говорил он, – обязываемся и присягаем хранить Гадячскую Комиссию, заключенную именем короля и всей Речи Пасполитой с Войском Запорожским и со всем народом русским, ни в чем ее не нарушать и всегда препятствовать нарушать оную; равным образом не требовать ни от кого и не принимать разрешения нашей присяги.

По – окончании присяги всех чинов Речи Посполитой следовала присяга со стороны представителей Великого Княжества Русского. Киевский митрополит принес евангелие, окованное золотом, и распятие, и положил на столе. Начальные люди из казацких послов произносили присягу сначала по одиночке, подняв вверх пальцы, и по окончании речи целовали Евангелие, потом, по два человека разом, присягали – атаманы, есаулы и сотники; а наконец, когда эта церемония показалась слишком длинною, все остальные стали на колени и подняли вверх два пальца. Генеральный писарь Груша читал за всех присягу и по окончании все поцеловали Евангелие и крест.

Присяга русских послов была такова:

«Мы, послы русской нации, от имени ее присягаем Богу всемогущему, во святой Троице сущему, в том, что от сих пор мы пребудем верны его величеству государю своему Иоанну Казимиру, королю польскому и шведскому и великому князю литовскому, и его законным наследникам и польской речи посполитой, обещаем во всякое время охранять их своим телом, кровью, жизнью и имуществом против всякого врага, при всяком случае; отрекаемся от всяких союзов, прежде нами заключенных с иными, и от сношения с чужими государствами, особливо с царем московским; обещаем не принимать и не посылать посланников и ни с кем не переписываться без ведома его величества или наследников его и всей Речи Посполитой: в случае безкоролевья, участвовать в избрании королей купно со всею Речью Посполитой; не начинать бунтов, но укрощать всякое малейшее покушение к оным, коль скоро оно сделается нам известным; во всем сообразоваться с волею его величества й Речи Посполитой, и споспешествовать всему, что к пользе его величества и целой короны польской служить может. Если же, сохрани Бог, кто-нибудь из нас дерзко станет действовать вопреки сему, то мы свидетельствуем перед Богом, что нас никто от этого греха разрешить не может, ни патриарх, ни митрополит, ни другое какое-либо ЛИЦО».

В другом экземпляре, подробнейшем и, вероятно, написанном уже после обряда, конец этой присяги таков: «Если же мы, с гетманом и со всем Войском Запорожским, кроме бунтовщиков, которых обещаемся истреблять, окажемся противным Гадячской Комиссии, то теряем все права и вольности, нам данные»..

По окончании присяги послы были допущены к королевской руке, и все собрание торжественным шествием отправилось в церковь св. Иоанна, где отправлено было благодарственное богослужение. Едва только хор кончил «Те Deum laudamus», как в то же мгновение пошел дождь. «Этот дождь, – говорит современник, – был теплый и плодотворный дождь, и вслед за ним последовала прекрасная, свежая погода. Поляки принимали это явление за счастливое преобразование; как этот дождь приносит свежесть и плодородие, так восстановленный мир да обогатит благословением и дарует процветание Речи Посполитой!»

После того знатнейшие сановники приглашали послов Великого Княжества Русского на пиршества, принимали их с знаками любви и уважения; козаки показывали большую привязанность к королю и Речи Посполитой. «Мы теперь желаем одного, говорили они, чтоб нас послали против москалей и шведов, чтобы доказать, как охотно готовы мы принесть свою жизнь за его величество. В случае, если швед откажется заключить честный мир, мы с большими силами вторгнемся в Ливонию, даже в сердце самой Швеции, – чтоб возвратить нашему государю права, данные ему Богом и справедливостью. Они действительно отправили грека Феодосия в Швецию с известием, от имени всей русской нации, что русская нация заключила с королем и Речью Посполитой вечный мир, и поэтому не только должны прекратиться все прежние договоры со Швецией, но если шведский король не вознаградит польскаго короля за все потери, которые нанес ему во время войны, то они вторгнутся в Швецию и в принадлежащия ей земли».

Так совершилось это громкое и – бесплодное дело. Король и чины Речи Посполитой произносили свою страшную присягу в полной уверенности, что изменят ей. Козаки, несмотря на свои уверения, мало в сущности подавали надежды: если они за пять лет перед тем присягали королю, то и последняя присяга их могла подвергнуться участи первой. Прибывшие козаки произведены были в шляхтичи, но, наверно, не все, так о Носаче после говорено было, что он остался неудовольствован в то время, когда давали дворянство слугам Выговского. Тогда же поляки с неудовольствием заметили, как один какой-то весельчак из произведенных в шляхтичи спросил своего товарища:

«А что, брат, не сделалась ли тень моя больше, когда я стал дворянином?»

Обласканные, они возвратились в свое Великое Княжество Русское, и Великое Княжество Русское пало при самом своем основании.

Мы уже видели, как много было врагов у Выговского и его партии, и как удобно могли они найти опору. в народной массе. Гадячский трактат грозил Украине утверждением шляхетского порядка, ненавистного черни. То, чего народ так боялся, теперь совершалось. Еще смысл новозаключенного ((оюза с Польшею не был вполне известен наррдной массе; но для народа уже было достаточно того, что Украина соединялась с Польшею: это соединение, в какой бы форме оно ни. являлось, было ненавистно при слишком свежих воспоминаниях о прошедшем.

По возвращении из Варшавы Немирич принял начальство над затяжным войском и расставил его в Нежине, Чернигове, Борзне и других местах. Консистенция (квартирование) затяжного войска всегда была самым тягостным для народа обстоятельством и одною из важнейших причин ненависти к польскому владычеству. Народ, не зная и не понимая сущности договора с Польшею, видел в этом появлении войска в Украине возвращение к старым временам. Обещания воли и всяких благ, даваемые Выговским и его сторонниками, сказывались обманчивыми; сам он и его приверженцы стали изменниками и ляхскими слугами для тех, которые на время были обольщены увещаниями и делами, а между тем, варварские опустошения околицы Киева Шереметевым действовали на народ страхом: малороссияне увидели, что им приходится бороться с сильным и суровым врагом, защищая такое дело,’ которое не принесет народу ничего, кроме той неволи, от которой он освободился с такими тяжелыми усилиями. Таким смятением воспользавались враги Выговского и честолюбцы, увидавшие в его низвержении возможность подняться самим. Протопоп Филимонов усилил свою работу. В Нежине пристал к нему Василий Золотаренко, шурин Богдана Хмельницкого. Он надеялся сделаться гетманом. В Москве, не зная хорошо, что делается в Украине, опасались было, чтоб казаки и татары не ворвались в середину государства; вышел царский указ Трубецкому двинуться в Севск и расставить войска по линии между Севском и Путивлем. Уже войска готовы были отступать от пределов Малороссии, как 19-го августа явился из Нежина казак с письмом к Трубецкому от Филимонова и Золотаренка: они приглашали в Малороссию великорусское войско. Трубецкой хотя благодарил их, но не доверял им вполне и не решился отправлять в Малороссию войск, прежде чем не удостоверится, что партия, желающая этого, действует искренно и довольно сильна. Он требовал, чтоб для удостоверения ему прислали доверенных. В конце августа явились к Трубецкому мещане и привезли новые уверения в преданности Москве и приглашения от Филимонова и Золотаренка. Кроме них писал о том же протопоп, по имени Симеон. В Переяславле полковнику Тимофею Цыцуре пришла тоже мысль достичь гетманства услугами московскому правительству. С ним в соумышление вошел другой шурин Хмельницкого, Яким Сомко. В августе он написал Трубецкому и через посредство гадячского полковника предлагал свои услуги. Трубецкой пахвалял его за верность и побуждал перебить в Переяславле изменников московского царя, советников Выговского и всех вообще ляхов и немцев, какие находятся в затяжном гетманском войске. Тимофей Цыцура исполнил желания Труб ецкого прежде, чем имел возможность получить его поручение. 19-го августа он начал приглашать к себе знатных козакав поодиночке, склонял их принять сторону москалей и пригласить князя Трубецкого с войском; кто отвергал иредложение, того Цыцура приказылал связывать и убивать. Так погибли братья Сулимы – Стефан и Северин; последний, по современному известию, был застрелен из трех пищалей; был убит влиятельный казак Иван Забуйский или Забугокий (быть может, тот, которого некогда польский король назначал гетманом вместо Богдана Хмельницкого), Федор Лобода был скован и оставлен на войсковый суд. Таким или другим образом погибло сто пятьдесят человек драгунов и Козаков, погибли находившиеся там поляки, кроме ротмистра Душинского и шляхтича Саладына, которых Цыцура после ото слал в Киев; рота затяжных сербов, служивших у Выговского, была истреблена на переправе через Днепр, а предводитель ее серб Дмитрий Мигай был схвачен живым и отправлен к Шереметеву. Цыцура освободил пленных великорусов, взятых с подполковником Александровым, и кроме того двести десять ратных людей, взятых в Ромне и доставленных в Переяславль. Они были очевидцами происходившей бойни, по крайней мере. как вероятно, отчасти. Раздав московским людям оружие, он оставил их в Переяславле для сбережения от Выговского. Двое гонцов от Цыцуры побежали в разные стороны с известием, один к Трубецкому, другой к Шереметеву. Шереметев тотчас послал в Переяславль майора Василия Лаговчина привести к присяге полковую старшину, козаков и мещан. 24 августа вместе с переяславцами принял присягу в Переяславле прибывший туда черниговский полковник Иоанникий Силич с четырьмя сотниками и двумя есаулами своего полка.

1-го сентября присланы были из Переяславля от Цыцуры козаки в Нежин. В городе стояли затяжные жолнеры; полковника Гуляницкого не было в городе. Золотаренко, вместо него начальствовавший в Нежине, оставил ворота без стражи; казаки вошли ночью и крикнули – бийте ляхиев. Пазполитые пристали к козакам, в течение одного часа перебили всех жолнеров без разбора: пять хоругвей их погибло, – говорит современник; никого не щадило посольство, потому что не хотело давать стации (содержания) жолнерам. По примеру Нежина, и в других соседних городах и местечках начата избивать жолнеров. Их рейм. ентар – Немирич бежал; козаки поймали его за Кобизчею, близ села Сведовца, и изрубили в куски. Протопоп Филимонов отправился к Трубецкому сам. С ним шехали от Нежинского полка три сотника и обозный, а от города Нежина бурмистр, повезли просьбу о царском прощении и изъявили готовность быть под самодержавной рукою государя в вечном подданстве. В один и тот же день явились к Трубецкому с повинною головою послы козаки из Батурина, из Глухова и из Новгорода-Северского. Когда Трубецкой ласкал их и обнадеживал царскою милостью, Золотаренко дал знать. в другую сторону – в Киев: от Шереметева приехали двое жильцов и привели к вере самого Золотаренка, мещан города Нежина и казацких атаманов. Киевский полковник Якименко, стоявший с своим полком в Остре, также передался на сторону московскую, перебил поляков и немцев, которые находились в Остре, а нескольких человек из них прислал Шереметеву. По известиям, сообщенным пвследним в Москву, тогда было козакав истреблено в разных окрестных городах до трех тысяч человек драгунов, поляков, немцев и козаков, стоявших за дело Выговского. 6 сентября приехали к Трубецкому посланцы из Прилук от тамошнего полковника Лазаря Горличенка и от всего Прилуцкого полка, с – повинною и с готовностью служить верно московскому царю. Трубецкой сейчас отправил привесть к вере весь Прилуцкий ноль. 7 сентября черниговский полковник Иоанникий Силич прислал депутацию с повинною от всего Черниговского полка. Трубецкой послал и туда, и в Ромен, и в Лохвицу, и в Миргород московских людей для привода к вере тамошних жителей. Царские воеводы, недавно еще хотевшие уходить от границ Малороссии, теперь увидали, что все неожиданно изменилось и Трубецкой отправил вперед Андрея Васильевича Бутурлина занять Нежин, а вслед за ним и сам двинулся туда же с войском. Золотаренко с Филимоновым побежали вперед и встречали царского воеводу за пять верст от Нежина с толпою козакав и мещан. Трубецкой ехал прямо к соборной церкви и вошел в нее. Здесь Филимонов отслужил молебен о здравии государя. Трубецкой объявил всем нежинцам, что царь будет к ним милостив и оставит ненарушимо их права. Золотаренко от имени всего города и всего полка обещал пребывать неотступно в подданстве государя и под его самодержавною высокою рукою. В знак радости и торжества, приказали было стрелять из в с его наряда, какой тогда находился в городе. Трубецкой, чтоб не отягощать жителей постоем, расположил свое войско обозом за городом. Между тем Юрию Хмельницкому внушали притязания искать гетманства, как своего права, давно уже дарованного ему народом на раде. По воле ли самого Юрия, или, может быть, от его имени, поехал в Запорожье бывший слуга Богдана Хмельницкого Иван Мартынович Бруховецкий. Храбрый Сирко, бывший кальницкий полковник, тогда проживавший в Сече и имевший между запорожцами большой вес и значение, принял сторону молодого Юрия. Вся Сечь провозгласила его гетманом. Сирко с запорожцами шел на город, призывая под свое знамя дорогим именем Хмельницкого. Это имя сразу расположило множество козаков в его пользу. Юрий явился в Войско.

Выговский, услышав о возмущении, убежал из Чигирина, – по собственным словам его, – верхом, в одной сукманке, и назначил раду под Германовкою. Юрий Хмельницкий прибыл туда же. По-видимому, между ним и Выговским еще не было явной вражды и соперничества. Цыцуре было не по вкусу распространившееся между коза-. ками желание избрать гетманом Юрия; Цыцура чувствовал, что через это ускользала из рук его гетманская булава, которой он добивался. Цыцура чернил в это время Юрия перед Шереметевым. «Юрий – писал он – того же надхненя лихого лядского, туты ж хилиться», и сообщал, что он писал к Юрию увещательное письмо, но, вместо ответа от него, получил ответ от Выговского, в котором последний писал, что Хмельницкий сын знаменитого отца, хотя и молод, но имеет ум лучше, чем иной старый, и не захочет проливать христианской крови, а потому и остается с Выговским в таборе. Шереметев мог вполне поверить донесениям Цыцуры, после того, как с своей стороны писал к Юрию увещания, но не получал ответа.

Бытавский и Юрий стояли в таборе под Германовкою несколько дней, ожидая сбора Войска на раду. Еще не успели собраться все полки – рада произошла. 11 сентября. Он приказал Верещаке и Сулиме читать перед собранием Гадячский договор, и собирался объяснить выгоды, какие получит от этого отечество, и рассеять возникшие толки. Но в собрании поднялся шум и крик. Обвиняли гетмана за разоренье местечек и сел на левой стороне Днепра, за жестокие казни над своими врагами; некоторые говорили, что Гетман продает Украину крымскому хану и хочет восстановить Астраханское Царство; укоряли его, что. он оклеветал московского государя и взвел на него такие умыслы, о которых царь и не думал. Многих пугала возрастающая власть Выговского, который из избранного и зависящего от собрания предводителя, делался воеводою и князем русским. Его возвышение вооружало против него и старшин, прежних соучастников его замыслов: одних – по зависти, других – по причине личного его высокомерия и вражды; таким образом он раздражил Носача, который бщ хуже других вознагражден на сейме; раздражил Ковалевского, умышляя тайно на жизнь его в Чигирине. Но более всего вооружились против Гадячского договора козаки, не попавшие в дворянство и завидовавшие тем, которые получили его. Они были уверены прежде, что Гадячский договор даст им всем шляхетское право, но потом увидели, что только немнагим оно досталось, по произволу гетмана, и для того, чтоб властвовать над остальными. Рада превратилась в неистовую междоусобную драку. Верещака и Сулима были изрублены в куски; сам Выговский избежал смерти оттого, что его закрыло наемное войско – польский отряд в тысячу человек, убежавших вместе с ним из разъяренного собрания. «И бежал он, – говорил украинский летописец, – как бежит обожженный из пожара».

XVII

Некоторые приятели советовали Выговскому бежать в степь к хану. Посланник турецкий перед тем только приезжал к нему, с готовностью, от имени Порты, защищать его и толковал, что Турция давно уже имеет право на Украину, потому что одиннадцать лет охраняет ее своим оружием от разных неприятелей. Выговский отверг это предложение, несмотря на то, что жена его находилась в Чигирине, и вместе с Андреем Потоцким отправился в Белую Церковь.

Толпа козаков последовала за ним и недалеко от Белой Церкви, во Взиньи, собралась снова рада. На этой раде Выговский был отрешен от гетманства и гетманом провозглашен Юрий Хмельницкий. К Выговскому явились посланцы и требовали, чтоб он приехал на раду и торжественно сложил булаву. Выговский не поехал. Тогда снова явились к нему каневский полковник Лизогуб и миргородский Лесницкий и требовали, чтобы Выговский, если сам не хочет ехать, то прислал бунчук и булаву. При этом они обрати, лись к начальнику вспомогательных польских войск, Андрею Потоцкому, просили его склонить гетмана и уверяли, что Войско Запорожское желает оставаться в верности и подданстве короля. Выговский еще сопротивлялся, но рассудил, что против воли целого козачества нельзя удерживаться, и сказал: «Я отдаю бунчук, но с тем условием, что Войско Запорожское останется в непоколебимой верности королю».

Полковники обещали.

Выговский вручил булаву и бунчук брату своему, Данилу, и вместе с послами отправил его на раду.

Андрей Потоцкий послал с ними польского полковника Корчевского, с тремя пунктами: во-первых, чтоб казаки дали присягу в верности королю, чтоб ввели дворянство в имения и выпустили жену Выговского и других людей, находящихся в Чигирине, для чего дали бы заложников в в ерности.

На дороге эти послы встретили казацкое войско. Козаки грозили силою схватить Выговского, показывали длинное обвинение, написанное на раде, и требовали, чтоб поляки его оставили. «Каждый из нас, – отвечал Корчевский, – лучше рад – и не раз, а несколько раз – готов умереть, нежели постыдно оставить усердного слугу короля».

Но казаки успокоились, когда узнали, что Выговский добровольно отказывается от гетманства. Бунчук и булава положены были на раде.