Текст книги "Кудеяр"

Мурзы были довольны. Во всем Крыму весть о том, что поход будет на Москву, а не на Литву, принята была с восторгом. Пробудилась тотчас старая вражда, старое чувство досады об утраченном господстве над Русью. Кудеяр отправил своих новокрещенов вперед к Окулу и Урману с приказанием, чтобы они дожидались его с ханом на Злынском поле около вешнего Николы. Через две недели он выступил в поход сам, а за ним следовал хан с ордою. В день самого выезда Девлет-Гирея из столицы, на остроконечии, вбитом в стену ограды Бахчисарайского дворца, появилась голова врага его, Акмамбета, во святом крещении Федора. Девлет-Гирей, напугавши обещанием мучительной казни, продержал его в тюрьме до своего выезда, а потом сказал: «Я не Иван московский, чтобы мне тешиться муками людей» – и приказал отрубить голову преступнику.

V. Татарское нашествие

Кудеяр, в сопровождении двух русских изменников, с отрядом татар тысяч в пять, шел вперед через ногайские степи по Муравскому шляху. Громадные толпы ногаев ехали отовсюду к Муравскому шляху, верхом, с колчанами и луками за плечами, и вели с собою много запасных лошадей. Поход им предстоял тремя путями: одни должны были примкнуть к ханской орде, другие, свернув с Муравского шляха, переправиться через Донец на Изюмской сакме и, достигнув жилых мест, опустошать украинные земли московские, а третьи должны были идти восточнее, через Тихую Сосну, Потудань, к Дону, на рязанские земли. У них было одинаков назначение: все должны были сожигать русские селения, портить посевы, убивать людей, а лучших ловить на аркан и вести в плен. Им не было положенного срока пребывать в походе: какие успеют прежде других, награбят, наделают разорений, нахватают пленников и ворочаются, коли хотят, в свои степи. Сам хан Девлет-Гирей, со ста двадцатью тысячами орды, намеревался свернуть с Муравского шляха влево, перейти Оку в ее верховьях, по указанию русских изменников, потом перейти Жиздру, Угру и идти к Москве с запада, в надежде, что царь, если и спохватится, то будет ждать его с юга от Москвы, как прежде бывало. Хан не заботился о продовольствии своих ратных сил; каждый татарин брал себе что хотел, а не взял, сам виноват, хоть с голоду умирай; только дано было приказание брать с собою побольше ремней, чем вязать пленников. За ханом не ехал обоз; все везли на вьючных лошадях. Хан шел с необычною быстротой, чтобы внезапно напасть на столицу; поэтому за ним хотя и везли шатры, но они почти никогда не разбивались; хан отдыхал под открытым небом, на ковре, разостланном на траве. Только иногда, когда надобно было подолее покормить лошадей, для хана жарили бараний шашлык или какую-нибудь дичь; в другое время, торопя свою орду, он ел только сухую вяленую конину и показывал своим мурзам пример воздержания и сурового образа жизни.

Кудеяр с Лихаревым и Рустом, опередившие хана, прибыли к Оке на Злынскос поле, находившееся недалеко от впадения в Оку реки Ицки. Здесь встретил он уже ожидавших его Окула, Урмана и братьев Юдинковых, а с ними было всего-навсего только десять человек.

Когда разбойники изъявили радость о встрече с Кудеяром, ханский тат-агасы держал себя уже не так, как прежде, и здоровался с ними хоть и с приветливым, однако, вместе с тем и с гордым видом, который шел к его расшитому золотом чекменю. Он важно и покровительственно объявил им от хана великие милости, если они благополучно переведут ханскую орду через реки, и тут же, через своего секретаря, выдал им по нескольку золотых монет. Окул с Урманом хотели было наперерыв рассказывать свои приключения, испытанные ими после погрома разбойничьего стана, близ озера, но Кудеяр, как будто не желая даже вспоминать о прошлом, прервал их и с важностью сказал:

– Говорите дело: что я у вас спрошу, то мне и говорите. Отчего вас так мало? Где вы были в последнее время?

– Мы были в Брянском лесу, – начал Окул, – когда мы с Урманом услышали, что хан идет, то стали говорить ватаге, что идти бы нам Кудеяру навстречу и проводить хана через броды и перелазы. Ватага так и заорала: как можно, чтобы христиане бусурманам на христиан помочь давали?

– Я им и говорю, – сказал Урман, – да ведь нам, братцы, лишь бы милость была, а теперь будет такой случай, что другого не дождешься. А они на меня: «Ты сам татарин и своим татарам норовишь: видно, хочешь в прежнюю веру повернуться и нас туда же тянешь».

– Я говорил им, – сказал Окул, – ведь мы шли же против царя-мучителя с Кудеяром, а теперь Кудеяр хана на того же мучителя ведет и нас просит с собою, отчего ж нам не идти?.. А они говорят: «То иное дело было; мы тогда уповали, что вместо царя-мучителя иной царь христианский будет, а теперь хан-бусурман идет разорять народ». Да тут же стали кричать на нас: «долой их с атаманства». Нас с атаманства скинули; атаманами поставили Захарку Мельницу да Матюху Курощупова. А те, как стали на атаманство, тотчас сказали кругу такову речь: «Пойдемте, братцы, прямо к царю с повинною, а Окулка с Урманком свяжем; авось нас государь-царь помилует за то, что мы не пошли служить крымскому хану». А ватага на это как крикнет: «Да, помилует! Как помиловал нашу братью, тех, что близ озера сдались. Вишь ты, – говорят, – что затеяли рассякие-растакие дети, рубить их, а то они нас выдадут», да тут же их изрубили. А мы стоим с Урманом, себе смерти дожидаем. Только нет: они нас рубить не стали, только все ругали. «И к царю не пойдем, – кричат, – и к хану не пойдем, а кто скажет еще хоть слово про то, чтоб нам идти либо к хану, либо к царю, тому тотчас смерть!». Так мы с Урманом посоветовались, что нам оставаться в стане не мочно, да ночью и убежали.

– А вот эти, что с нами пришли, – сказал Урман, – десять человек, все татары новокрещены; им також не мочно было оставаться, для того что им веры уж не будет, затем что татары; – и они бежали с нами, хотячи послужить хану и тебе.

– А мы, – сказал Ждан Юдинков, целуя полу одежды Кудеяра, – твои вечные холопы, твои дети верные; как прежде с тобой неразлучно ездили, так и теперь поедем близ твоего стремени.

– Служите верно светлейшему хану, – сказал Кудеяр, – и получите большие милости.

Он приказал угостить разбойников, но сам не садился с ними.

– Горд, – заметил Окул, – важным человеком сделался у хана!

– Нет, он милостив! – сказал Василий Юдинков.

Прибыл хан. Он заблагорассудил разбить себе на Злынском поле шатер и намеревался отдохнуть один день после продолжительного беспрерывного пути. Кудеяр привел к нему русских беглецов. Они целовали руки хана. Урман не утерпел и заплакал: национальное чувство, задушенное в молодости, воскресло при виде государя того племени, к которому принадлежал Урман, государя, говорившего языком, слыханным Урманом в детстве от отца и матери.

– Светлейший хан, – сказал Урман, – я твой прирожденный человек; и эти люди – он указал на новокрещенов – все это, как и я, твои люди; все мы прирожденные татары, нас неволею повернули на москвитинов. Ты наш настоящий государь. Все мы хотим тебе служить навек!

Новокрещены клялись в верности хану. Окул и Юдинков молчали, не понимая по-татарски.

– Я рад, – сказал хан, – что наши пришли к нам. Вы – дети мои, я – ваш отец. Московский мучитель набрал вас в мусульманских царствах и насильно отвратил от правой нашей веры. Много вас таких. За вас и за них иду я мстить ему, и вы за себя отомщайте. Послужите мне, так будете у меня ближними людьми. Вот Кудеяр вам скажет, как я умею благодарить и награждать услугу. Кудеяр сделал мне добро, и теперь важный человек в нашем юрте.

При помощи русских изменников, взявшихся быть вожами, хан с ордою перешел Оку на Быстром броде, перешел Жиздру в том месте, где когда-то разбойники ушли от калужан, наконец, перешел Угру и повернул к востоку. Татары шли неутомимо, не встречали нигде от русских сопротивления; в этом крае русской рати не было; царь, услышав чрез станичников, что ногаи стали появляться в украинных землях и за ними хочет быть сам хан, собрал наскоро рать; она стояла под Серпуховом, ожидая татар по дороге к этому городу.

Татары не брали городов, чтоб не тратить времени, и мало разоряли край; они оставляли это дело ногаям, а только, проходя через селения, сожигали их, означая тем свою победу. Уже до Москвы оставалось не более семидесяти верст. Окул исчез: его стала мучить совесть, что он служит бусурманину на христиан; он убежал, пробираясь лесами, в Литву.

Кудеяр призвал к себе новокрещенов, передавшихся к хану с Урманом, а с ними Урмана, и сказал:

– Вот вы почуяли, что вы не русские, а татары. Противно вам стало, что вы служили чужому государю, московскому, прирожденному заклятому ворогу всего вашего татарского племени. Вы увидели вашего истинного праведного государя татарского, и сердце ваше затрепетало. Сослужите же ему великую службу. Наш государь наградит вас, и вы будете у него как первые мурзы. Служба вам будет нелегкая, зато и милость немалая. Ступайте в Москву: все вы по-русски умеете, и вас признают за русских; теперь же всякого народа много туда бежит. Как мы придем к Москве и увидите наших людей и лошадей – зажгите Москву в разных местах. Вот вам деньги, чтобы обойтись там. Ступайте, хан велит.

Они получили деньги и уехали.

Потом призвал Кудеяр Юдинковых и сказал:

– Вы мои верные, любезные дети. Нет у меня людей на свете вас милее, вы нарекли меня своим батьком; я вам поручу такое важное дело, которого другим поручить побоюсь. Ступайте в Москву, а как мы подойдем к ней, зажгите ее в двух местах. Смотрите, не попадайтесь, а то мне без вас тяжело будет.

– Зачем попадаться, – сказал Ждан, – на то идем, чтоб дело сделать, а не попадаться.

– Да никому, никому не говорите! – сказал Кудеяр.

Орда сделала к следующему дню тридцать верст. Кудеяр призвал Лихарева и Русина.

– Братцы! – сказал он, – все ваши утекли куда-то, вы одни остались. На вас надежда вся. Хотите или не хотите служить хану? Мы вас не держим. Не хотите – уходите, как сделали вожи наши. А хотите служить хану – учините нужное дело.

– Куда нам идти! – сказал Русин. – Ништо к Ивану, чтоб шкуру содрал? Нет, оно больно.

– Все можем сделать, – сказал Лихарев, – что хан прикажет. Хоть жар-птицу достать велит, так и ту поедем доставать!

– Не доставать жар-птицу, а пустить ее посылает вас хан, – сказал Кудеяр. – Ступайте в Москву, и, как мы подойдем к ней с ордою, вы зажгите ее в двух местах.

– В двух? – сказал Лихарев. – Я один в десяти местах зажгу. Всю сожжем дотла: коли Лихаря на то пошлют, так уж Москве целой не быть.

– А то… – промямлил Русин. Он целовал полу Кудеяровой одежды.

– Таково дело важное сделаем, – продолжал он, – твоя милость не оставь нас, чтоб светлейший хан пожаловал нам поместьишко у себя, в Крыму.

– Делайте ваше дело, – сказал Кудеяр, – а нагорода вам будет.

– Что нагорода? – сказал Лихарев. – Лихарь ради одной славы черт знает чего наделает.

– Вот вам деньги, – сказал Кудеяр, – да никому о сем не говорите. Может быть, вожи наши в Москву ушли изменою, так, коли встретитесь, не говорите с ними и сторонитесь от них.

– Я себе начерню бороду, – сказал Русин.

– Я желтой глиной намажу, – сказал Лихарев, – да еще горб на спину примощу.

– А я себе еще и рожу напятнаю, – сказал Русин.

Они уехали. Кудеяр, узнавши, что татары наловили русских пленный с женами и детьми, призвал четырех таких пленников и сказал:

– Что вам дороже: жены и дети ваши или Москва?

– Вестимо, свои дороже! – отвечали ему.

– Идите в Москву и зажгите ее в четырех местах, когда мы подступим к столице. Вам за то будет нагорода великая. А не захотите того исполнить, велю казнить жен и детей ваших лютыми муками.

Пленники поневоле согласились. Потом Кудеяр призвал еще троих и говорил им то же, что и первым; потом призвал еще троих и говорил то же, что вторым. Все согласились, но не все решились исполнить такое приказание. Кудеяр поступал таким образом для того, что если бы кто-нибудь открыл замысел или попался русским по неосторожности, то, не зная всех соучастников, не мог бы показать на них.

Сделали еще двадцать верст и остановились. Вечерело. Кудеяру привели четырех схваченных татарами ратных московских людей.

– Кто вы? Опричные или земские? – спрашивал их Кудеяр.

– Мы земские, – отвечал один из пленных.

– Куда вы пробирались?

– Нас послали проведать, где татары и скоро ли прибудут.

– Где царь?

– Убежал.

– Куда?

– Не знаем. Нас собрали под Серпухов. Царь был с опричниной. Ждали хана к Серпухову и послали за Оку проведывать вестей, а посланные, приехав, сказали, что не видали и не знают, где хан. А тут пришла весть, что хан перешел Оку у верховьев, а потом уже перешел и Угру и идет к Москве. Тогда царь с опричниною ночью убежал, покиня всю земскую рать.

– Хорош царь ваш, – сказал Кудеяр, – он, видно, отважен только над своими дураками, которые, как овцы или свиньи, подставляют ему свои морды под нож. А кто у вас воеводы?

– Князь Вельский – старшой, а под ним князь Мстиславский, а у них князь Воротынский, да Шуйский Иван Петрович, да с ними бояре.

– Какой это Воротынский, Михайло? – спросил Кудеяр.

– Да.

– Это хоробрый человек. Он хотел когда-то с нами, крымцами, биться, Крым наш думал завоевать. Что же ваши воеводы хотят чинить?

– У них разлад. Воротынский и Шуйский хотели идти прямо на вас и учинить бой, а Вельский и Мстиславский не захотели, стали говорить, что надобно идти в Москву и в Москве борониться. Сегодня они пришли все в Москву.

– А ратной силы много у них?

– Было у нас тысяч более ста, только, чай, половина разошлась после того, как царь ушел с опричными.

– Одного оставить, а прочим порубить головы! – закричал Кудеяр татарам.

– Да за что же? Помилуй! Подари животом! Ради Христа помилуй! – кричали пленные.

– Что с вами возиться? – сказал Кудеяр. – Порубить им головы! – повторил он татарам, а сам он отправился к хану.

– Светлейший хан! Нам, – сказал он, – идти бы скорее к Москве; языки сказали, что воеводы своею ратью придут сегодня в город, хотят отсиживаться, так нам не допустить их установиться и к утру бы поспеть к Москве. А я послал вперед, чтоб Москву зажгли, как мы придем.

– Пусть так будет! – сказал хан. – Благодарю, мой тат-агасы.

При всех свойствах, присущих предводителю хищнического полчища, Девлет-Гирей имел в себе что-то рыцарское; в его душе, склонной к поэтическому созерцанию, было уважение к благородному и честному, несмотря на то что его собственные поступки шли часто вразрез с этим уважением. Девлет-Гирею в первое его знакомство с Кудеяром понравилось то, что Кудеяр не прельстился выгодами и обещаниями, остался верен христианской вере и русскому царю. Тогда Девлет-Гирей всем сердцем полюбил Кудеяра. Но теперь, когда Кудеяр, принявши ислам, лез, как говорится, из кожи, чтобы казаться татарином, и старался услуживать хану на зло русскому народу, хан хотя ценил услуги своего тат-агасы, хоть благодарил его и хвалил, но уже не питал к нему прежней сердечной привязанности.

Кудеяр стал расспрашивать оставленного в живых пленника о Москве: откуда можно лучше глядеть на нее – и, узнавши, что паче других мест пригодны к тому Воробьевы горы, велел ему вести хана с мурзами и телохранителями на эти горы, обещая за то пленника отпустить на волю. Вож этот, москвич, сын боярский Орлов, поневоле исполнил приказание. Утром на следующий день, 24 мая, орда явилась у Москвы и растянулась кругом Замоскворечья и до самого Коломенского села, а сам хан с мурзами и с Кудеяром взъехал на Воробьевы горы. Кудеяр отпустил Орлова, приказавши татарам не трогать его.

Хан поместился в царском дворце, из которого некогда царь Иван глядел на московский пожар, где, устрашенный народным возмущением, отдался в волю попа Сильвестра. С переходов этого самого дворца крымский хан готовился смотреть на другой пожар Москвы. Его мурзам стали разбивать шатры. И Кудеяру разбили шатер на самом спуске с горы и внесли в шатер его вещи.

VI. Искушение добра

Вся Москва была как на ладони, на небе не было ни облачка; весеннее солнце обливало светом возносившиеся над темно-серою массою домовых крыш стены церквей, окрашенные белым, красным, зеленым, синим цветами; лучи его играли на золотых куполах и крестах; сверкала блестящею серебряной лентою Москва-река, за нею, к востоку, ярко зеленели широкие луга, усеянные подгородными селениями и дворами, вдали темная зелень лесов. Пели пташки; безучастная к человеческой злобе природа совершала свой обычный праздник весны. С вершины горы можно было думать, что для этого праздника сошлась и масса народа, волновавшаяся тогда по московским улицам.

Кудеяр смотрел на этот роскошный вид, который должен был, может быть, через час замениться ужасным видом разрушения. Кудеяр спешил сюда с злобным ожиданием насладиться гибелью столицы, а теперь, мимо его воли, в сердце ему стало подступать то ощущение жалости, которое он так подавил в себе, когда несчастная украинка в Крыму напомнила ему навсегда потерянную любимую женщину. Кудеяру становилось жаль Москвы. Кудеяр стыдился этого чувства и всею силою своей воли старался подавить его, а оно, с своей стороны, как будто напрягало все усилия, чтобы овладеть им. В воображении Кудеяра неотвязчиво носился образ Насти. Он поглядел вниз и увидел Крымский двор: он вспомнил, как там он нашел свою погибшую Настю; он глянул на далекий Данилов монастырь и узнал тот лес, где Настя с такою покорностью пожертвовала ему своим ребенком. Настя как будто теперь говорила ему: «Юрий, за что ты убил ребенка? Тебе ненавистно было татарское отродье, а теперь ты привел татар истреблять народ христианский! Ты не дал мне окрестить ребенка, а теперь сам отрекся от Христа!» Кудеяр прогонял от себя этот неотвязчивый образ, хотел тешить себя надеждою скоро увидеть пламя столицы, а Настя все-таки внедрялась в его воображение и говорила ему: «Юрий! Меня убил мучитель, а ты мстишь невинным москвитинам; мучитель разлучил меня с тобою на этом свете, а ты добровольно разлучился со мною и для того света; я осталась верна Христу, а ты отвернулся от Него!.. Юрий! Юрий! Нам теперь вечная разлука? Ты сам не захотел быть со мною!»

Могучая воля боролась с этим искушением добра и никак не могла побороть его; оно принимало на себя неотразимый образ любимого некогда существа и врывалось в сердце, в мозг Кудеяра. Кудеяр призывал на помощь свою злобу, насилуя себя, притворялся сам пред собою, что желает крови, разрушения, пожаров, стонов, страдания, нищеты, – а ему было жаль Москвы, жаль бесчисленного множества народа, осужденного на гибель под ее развалинами. Вдруг по всем московским церквам раздался благовест; был праздник Вознесения. Толпы народа валили в церкви, но не в праздничных нарядах шли они в духовном веселии славить торжество Спасителя; они шли готовиться к смерти и принимать смерть в церковных стенах от огня и дыма. Звон стал резать, пилить, печь Кудеяру сердце. Опять предстала пред его воображение Настя и говорила ему: «Помнишь ли, Юрий, как, бывало, ты услышишь этот звон, снимешь шапку и перекрестишься. А теперь – ты не смеешь снять своей шапки и перекреститься! Помнишь ли, как, с православным народом стоя в храме, только услышишь, что читают о победе и одолении, тотчас кладешь большие поклоны и просишь у Бога, чтоб крест святой одолел бусурманство, а теперь ты слушаешь звон, да уже не входишь в церковь и дожидаешься гибели христианам от бусурман, которых ты навел на них!»

«Прочь, прочь! – твердил сам себе Кудеяр. – Прочь Настю!

К черту жалость! Прочь христианство! Я мусульманин, я не верю в Христа, я не хочу знать Его. Мне нужно христианской крови! Пожара! Дыма смерти!»

Но все было напрасно. Голос Насти раздавался в его душе: «Юрий! Юрий! Не упрямься, Бог милосерд даже и для таких грешников, как ты: надень свой крест, беги в Москву! погибни там вместе с православным народом. Бог простит тебя!» А Кудеяр все-таки не поддавался этому голосу, Кудеяр все-таки хотел искать зла, гибели христианству – мало того: гибели людей каких бы то ни было.

Воздух стал колебаться. Тишина нарушилась, подымался ветер, природа готовилась помогать злобе Кудеяра. А голос Насти продолжал звать его душу, тянуть ее за собою. «Скорее! скорее! торопись. Поздно будет, видишь, какой ветер: вспыхнет Москва – не пройдешь; жалеть будешь, не воротишь. Юрий! Юрий! Спеши ко мне, спеши! Если ты любишь Настю – иди к Насте. Она недалеко, ты пройдешь к ней через огонь, который истребит православную столицу, дойдешь до нее, если добровольно погибнешь вместе с православными людьми…»

Кудеяр отбивался; ему давило грудь, сжимало горло; он трясся всем телом; его ноги, мимо его воли, тащили его с места. Кудеяр упирался.

В минуты этого внутреннего борения, происходившего в душе Кудеяра, прибегают татары и ведут старика, лысого, с седою бородою, одетого в черную одежду наподобие рубахи, босоногого, с огромною палкою. Это был тот самый юродивый, который во время приезда Кудеяра с Вишневецким в Москву напрасно хотел рассказами о видениях побудить царя Ивана Васильевича на войну с Крымом.

– Тат-агасы! – кричали татары. – Вот этот московский старик пришел сюда и зовет твое имя… Он чего-то хочет.

– Кто ты? – спросил Кудеяр.

– Нужно поговорить с тобой одним.

– Говори, – сказал Кудеяр, – татары по-русски не знают.

– Нет, – отвечал старик, – вели отойти им прочь. Я пришел тебе сказать, кто ты таков.

– Я и без тебя знаю, дурак! – сказал Кудеяр. – Я ханский боярин, и с тобою, мужиком, что мне говорить; вот я велю тебе голову снять за то, что ты пришел ко мне без дела.

Кудеяру воображалось, что этот старик пришел укорять его.

– Сними с меня голову, – сказал старик, – только прежде меня выслушай, а то будешь жалеть, да не воротишь. Один я знаю, чей ты сын, какого ты рода, другой никто того невесть. Я пришел для того только, чтоб тебе сказать.

Кудеяр дал знак – татары удалились.

– Цел ли у тебя золотой крест, что тебе дала неведомая тебе родительница? – спрашивал юродивый.

– Я отрекся от христианства! Я познал правду! – сказал Кудеяр, пересиливая в себе внутренний голос, говоривший ему иное.

– Это твое дело! – сказал юродивый. – Я не обращать тебя пришел. Цел ли твой крест? Если цел, покажи его мне, и я назову тебе твоего отца и твою мать.

Кудеяр пошел в свой шатер и вынул крест из маленькой шкатулки, сохраняемой в одном из мешков. Кудеяр подал крест юродивому молча. Юродивый пристально посмотрел на обе стороны креста и сказал: «Слушай! Отец царя Ивана, великий князь Московский Василий Иванович, по бесовскому искушению, восхотел отвергнуть свою законную жену и понять другую, литвинку Елену Глинскую. У великого князя был любимый боярин Шигона[45]45
  Под этим именем известен Иван Юрьевич Поджогин, закончивший службу не ранее 1539 г. в высоком чине тверского дворецкого и принявший монашество с именем Ионы. Шигона родился не позднее 1480-х гг., так как отмечен на службе уже в 1505 г., а в 1517 г. назван в числе бояр (с этого времени он выполняет важные дипломатические поручения). В 1525 г. Шигона был действительно активнейшим сторонником развода Василия III с Соломонией Сабуровой и даже в момент пострига, по рассказам современников, ударил ее, принуждая одеть монашеский куколь. В 1533 г. Шигона-Поджогин назначен умиравшим Василием III одним из опекунов младенца Ивана. Год смерти Шигоны неизвестен, но в 1571 г. ему должно быть далеко за восемьдесят. Великий князь Иван Васильевич в детстве, несомненно, знал Шигону и не мог не вспомнить его в 1557 г.


[Закрыть], и тот боярин, чем бы государя своего от такого беззакония отговаривать, забывши заповедь Божию, человекоугодив сый, стал ему советовать учинить по своей похоти, будто бы того ради, что у великой княгини не было детей. Тогда великий князь Василий повелел свою жену, великую княгиню Соломонию, постричь насильно в черницы и приказал то дело боярину Шигоне. Великая княгиня постригаться не хотела, и Шигона бил ее, заставляючи постричься. И князь великий женился на другой жене от живой жены. После того великая княгиня Соломония обретеся во чреве имущи; а боярин Шигона, узнав о том, великого князя не доложил, а сказал про то новой великой княгине Елене и ее родне, Глинским. А как великая княгиня Соломония родила сына, то великая княгиня Елена велела Шигоне того младенца извести, но Шигона младенца не убил: он отдал его одному сыну боярскому в Рязанской земле, не сказавши, чей такой младенец, и оставил на младенце благословенный крест, что дала ему мать по крещении. По неколих летех, великая княгиня Елена родила сына Ивана, нынешнего царя, а в те поры, как он родился, по всей Русской земле был гром и буря, какой не помнили старые люди, и тогда говорили русские люди: «Божия-де кара на свет родилась, еже и бысть. Потом вскоре умре великий князь Василий, и прият правление Московского государства, вместо малого зело сына, жена его Елена, и та живяше блудно и к пролитию крови склонна бысть. Тогда боярин Шигона прииде в чувствие и позна свое беззаконие, хотел он добыть царевича, Соломониина сына, и объявить народу, но узнал, что татары, набежав на Рязанскую землю, извели того сына боярского, и младенца с ним не стало».

– А как звали того младенца? – спросил Кудеяр.

– Моя речь впереди! – сказал юродивый. – Ты слушай. Боярин Шигона раскаялся зело и сам себе осуди на покаяние: постричься он не хотел, понеже по делом своим гнюсным недостоин себе мняше равноангельского иноческого чина, но волею похаб сотворися, сиречь юрод стал вящшего ради уничижения, и ходил он, странствуя из града в град, из веси в весь, никим знаем, а потом пришел в Москву и там уведал, что Соломониин сын жив, только Шигона не объявил о том никому.

– Зачем не объявил? – спросил тревожно Кудеяр.

– Затем, – сказал юродивый, – узнал, что царь Иван, долго упрямясь, хотел, наконец, последовать словам мудрых советников и стал было собирать рать, чтоб разорить темное царство Крымское; того ради Шигона не хотел ввергать котору и раздор в христианство, понеже в такую пору, великого ради дела, благопотребно быть согласию и единомыслию между христианы; да и затем Шигона не объявил, что боялся, как бы царь Иван, уведавши про Соломониина сына, не вздумал бы извести его, боячись, чтоб он, яко первородный, не отнял у него престола.

– Что сталось с тем княжичем? – спросил Кудеяр.

– Про то, – сказал старик, – ты знаешь лучше меня: боярин Шигона – я, а ты – князь Юрий Васильевич!

В это время в Москве вспыхнул пожар: разом в пятнадцати местах потянулись кверху столбы дыма, и набатный звон, заменивший торжественный благовест, раздался в ушах Кудеяра, как звук трубы последнего суда.

– Это твое дело, князь Юрий Васильевич? – спросил Шигона, указывая на Москву, внезапно покрывшуюся густою тучею дыма.

– Мое! – произнес Кудеяр, затрясшись всем телом.

– Проклят же ты от Бога и от людей, князь Юрий Васильевич! – сказал Шигона. – Томиться тебе неизреченным мучением столько лет, сколько ныне погибнет людей, православного народа в Москве!

Шигона удалился; Кудеяр стоял как вкопанный, глаза его бессмысленно глядели на пожар. Необычайная телесная сила Кудеяра не могла устоять против необычайной душевной бури. Нет той силы, которая бы могла устоять в борьбе с добром, потому что Добро есть Сам Бог: или покорись ему, или – страшно впасть в руки Бога живого! Кудеяр упал навзничь бездыханен[46]46
  В 1574 г, бывший любимец царя опричник Василий Грязной писал из крымского плена, пытаясь набить себе цену в надежде на выкуп, что он уничтожил или разогнал всех изменников московского государя, «одна собака остался – Кудеяр», который, однако, «маленько свернулся».


[Закрыть].

Москва горела с поразительною быстротою; солнце, сквозь покрывало дыма, лило зловещий бурый свет, как чрез закопченное стекло. Ветер усиливался, колыхая волнами пламени и унося во все стороны снопы искр; испуганные стаи голубей, ласточек, галок сновали по воздуху, не находя себе пристанища. Хан Девлет-Гирей, стоя с мурзами на переходах дворца, любовался этим зрелищем, пришел в поэтический восторг и сыпал изречения из Корана, приправляя их выражениями собственного вдохновения.

– О, пророк! Как истинны слова твои! О, пророк! Каков безумец, смотря на сие, дерзнет усомниться в том, что ты вещал не от Бога. Вот жребий отвергающих откровение Мугаммеда и отверженных за то Богом! Вот день трудный для врагов наших, сынов ада и гибели! Что, неверный царь Иван! Ты уповал на свои богатства, гордился своими сокровищами, помогли ли они тебе? О, безумный! Ты не ведаешь того, что написано в Коране: горе собирающему сокровища и думающему, что они вечны. Всё богатство человеческое – прах и суета пред добродетелью[47]47
  В 1572 г. Девлет-Гирей попытался повторить успех предыдущего года, но русская армия, возглавляемая князем И. М. Воротынским, наголову разбила хана у села Молоди на р. Лопасне близ Москвы. Иван Грозный получил возможность напомнить своему противнику его же слова: «…добрых поминков не посылал: ты писал, что тебе не надобны деньги, что богатство для тебя с прахом равно».


[Закрыть]. Не уподобились ли сокровища твои легкокрылым бабочкам, улетающим от алчных детей? Где же ты, неверный безумец, царь Иван? Куда же ты убежал? Носишь изображение орла[48]48
  Двуглавый орел с конца XV в. является одной из важнейших общегосударственных эмблем, из которых сложился русский государственный герб. Изображение двуглавого орла помещалось в первую очередь на государственных печатях, а также с середины XVI в. на предметах царского обихода – на доспехах и посуде.


[Закрыть], а сам уподобился пугливому зайцу. Приди к нам, стань рядом с нами, посмотри вместе с нами на свою столицу, восплачь о погибели множества своих великородных бояр и подлых рабов. Ты восплачешь при нас, а мы возрадуемся при тебе! Клянусь быстротою конских ног, извлекающих огонь из камня во время погони за неверными, они не устоят против нас. Мугаммед велик и правдив! Мы пришли в страну неверных, чтобы сузить их пределы, да сбудется сие слово Корана. День суда постиг врагов наших. Слои огня под ногами их, слои огня над их головою. Тень черного дыма станет им мраком Эблиса: она не защитит их от столпообразного пламени, предвестника вечного огня Альготаны, ожидающего по смерти души их! Эльгавия, место скорби и мучений, – удел их. Они взывают: «Господи! Отврати от нас огонь и дым», а Бог посылает ветер, чтоб умножить огонь и поразить гибелью наибольшее число их. О, Господи, удвой, удесятери их мучения смерти. Пошли на них дождь кирпичей. Да будет огонь выкроенною для них одеждою, пусть они просят орошения, а ангел смерти подаст им кипящей воды. Пусть в бешенстве кусают себе руки, пусть грызут дерево смерти, и оно станет во внутренности их, как растопленный металл. Смотрите, смотрите, правоверные! Небо стало как расплавленная медь, а горы будто покрыты клочками красной шерсти, как сказано в Коране. Восхвалите Бога и пророка его, правоверные. Наполнитесь духом благочестия и отваги. Разите, истребляйте врагов, не оказывайте им никакого милосердия, ибо то не угодно Богу. Убивайте их, проливайте кровь их и связывайте крепко путами пленников, как сказано в Коране. Чрез то, паче всяких добрых дел, мы получаем от Бога себе прощение и рай, где в садах эдемских будем есть плоды и мясо и возляжем на богато убранных ложах с черноокими девами!

Москва-река стала выступать из берегов своих, запруженная телами тех, которые, убегая от огня, в беспамятстве бросались в воду.

– А где мой тат-агасы? – сказал хан. – Позовите его сюда ко мне, пусть порадуется вместе с нами погибели своих прежних соотечественников, которую он паче всех нас так хитро устроил.

Девлет-Гирею принесли известие, что его тат-агасы постигла внезапная смерть: приходил к нему какой-то старик из Москвы, говорил с ним что-то по-русски; видели издали, что тат-агасы дал ему в руки что-то и опять с ним говорил, потом старик ушел, а тат-агасы упал и умер. Девлет-Гирей поднял кверху указательный палец правой руки, держа голову повернувши влево, потом сказал:

– Подайте мне Коран. – И когда подали хану Коран, он сел, углубился в него, перелистывал его, как бы ища в нем объяснения странной кончины Кудеяра; наконец, положил Коран и ничего не сказал, не найдя, как видно, в Коране подходящего ответа на возникший в его голове вопрос.

Проходили годы, десятилетия, столетия. Москва, отстроившись после сожжения, причиненного ей злобою Кудеяра, не раз после того испытывала и пожары, и нашествия иноземцев. Тяжело приходилось и всей Московской Руси: сильно терзали и опустошали ее литовские и русские воры во время лихолетья; потрясали ее скопища Стеньки Разина, Булавина, Некрасова, Пугачева и иных; много бродило по ее лесам и дорогам удалых, оставляя по себе память в народных песнях, а имя Кудеяра не истребилось из народной памяти. Во всей нынешней Средней России, в украинных городах старого времени, в прежней земле Северской, на берегах Оки, Десны, Ипути, Жиздры, Угры, Упы, Дона, Мечи, Быстрой Сосны и в древней Рязанской земле – везде известно имя Кудеяра. Знают про него и в малорусском крае, и на берегах Волги, в саратовском, симбирском, в самарском краях[49]49
  Нынешний редактор киевской газеты «Труд» почтенный А. А. Русов, лет тому назад пять обязательно сообщил мне, что в Черниговской губернии, в Новозыбковском уезде, в даче села Рыловнчи, у речки Каменки, между поселениями Демевкою и Василевскою (Дубровка тож), есть песчаный бугор, носящий в народе название Кудеярова погреба. Живущий в том краю народ, говорящий наречием, составляющим переход от малорусского к белорусскому, думает, что там лежит клад, зарытый назад тому триста лет Кудеяром-разбойником. Этот Кудеяр был необычный силач, царя не боялся, разбивал знатных и богатых, а за бедных заступался. «Мы сами було думали, що яго ня було на свети, дак яго знають и в Подольской губернии – наши люди с коробками туда ходили и там слышали, що у яго и там есть погреб. И в Саратовской губернии были у яго погреба. А наш погреб, значит, самый главный. Наши ребята хадили-хадили коло яго, дак ни дается! Бають – заклятый. А сам Кудеяр на острове ляжить прикованный: он бы и встал, дак ня сила… птица пролятить да все мясо з яго и абклюе. Дак що вона абклюе, знов на яму наросте. Так и ляжить там… А я, каже, як бы встал, я бы всех сваих багатств даймов. Дак ня сила встать».


[Закрыть]. Где только есть овраг со следами землянок какого-то неизвестного обиталища – там, говорят, жил Кудеяр-разбойник… Где дикая заросль, где жилище волков, человеку становится поневоле жутко, где человека как будто кто-то сзади хватает – там Кудеяр. Этот Кудеяр – что-то бродячее, страшное и тайное, ни живое ни мертвое, что-то такое, чего и объяснить нельзя. Детей пугают именем Кудеяра; бегают дети в лес, а отцы говорят им: «Не бегайте туда, ребята, там Кудеяр-разбойник ходит… там страшно!»