Текст книги "Кудеяр"

Кудеяр продолжал свою повесть, и, когда кончил, государь приказал дать ему стопу крепкого меда и сказал:

– Ступай, Кудеяр, отдыхать. Ты сделал большой путь к нам и сегодня-таки потрудился. Завтра тебе опять работа будет. Ступай, Господь с тобой.

Отпустивши Кудеяра, царь позвал к себе немецкого пастора Эбергарда. Этот пастор из пленных ливонцев, выучившийся замечательно хорошо по-русски, был однажды призван царем и так ему понравился, что царь неоднократно призывал его к себе по вечерам, дозволял ему смело хвалить аугсбургское исповедание, осуждать по всем правилам лютеранского мудрословия монашество, даже касаться умеренно почитания икон, соблюдения постов и т. п. Православный царь сам вольнодумствовал с немцем, что так противоречило тому монастырскому обиходу, какой царь завел у себя в слободском дворце. В то время царь был недоволен митрополитом Филиппом, и ему хотелось, чтоб церковь не только не противоречила ему, но и находила хорошим все, что ему вздумается делать. Хитрый немец выставлял свое лютеранство такою религиею, где царь может быть безусловным, непогрешимым государем церкви, где нет ни митрополитов, ни архиереев, по преданию, от Христа, а есть только такие служители алтаря, которые за собою не имеют другого достоинства, кроме того, какое им даст верховная светская власть. В этом-то и заключалась вся тайна, каким образом подделался немецкий пастор к московскому царю. Все удивлялись Эбергарду, которого положение напоминало положение смельчака, усевшегося на краю жерла огнедышащей горы. Милостивое обращение царя с пастором не спасало до сих пор единоверцев и земляков пастора от царских мучительств. Не раз царь, для потехи, приказывал убивать перед своими глазами немецких пленников или отдавал на продажу в Крым. Эбергард никогда не ходатайствовал за опальных, не надоедал царю просьбами о своих земляках, напротив, всегда говорил царю, что все его поступки исходят от воли Божией, и если царь бывает грозен, то это значит, что Бог карает людей за их прегрешения. Умел, как подобало лютеранскому пастору, толковать на все лады тексты Святого Писания: Эбергард приводил их и объяснял в пользу беспредельности царской власти так удачно, как не сумел бы ни один православный мудрец того времени. Такою угодливостью и покорностью Эбергард надеялся мало-помалу расположить царя к немцам. В этот вечер Эбергарду казалось, что он приблизился к своей цели: царь до такой степени признавал превосходство немцев перед русскими, так ласково обещал покровительство и безопасность для них в своем государстве, как будто для немецкого племени в московской стране наступала новая счастливая эпоха.

На другой день, после заутрени, двое опричников объявили Кудеяру, что он должен ехать с ними в Переяславль; Кудеяр поехал верхом с двумя только опричниками. В поле его воображению невольно представилась возможность бежать из проклятого московского пекла, но он отогнал от себя эту мысль, вспомнив, что Настя в руках у мучителя.

Кудеяра привезли в Переяславль и поместили в наместничьем дворе. К вечеру того же дня приехал царь в карете с Мамстрюком, Вяземским и молодым Басмановым, провожаемый верховым отрядом опричников. Царь поместился в особом дворце, нарочно построенном для его приезда близ наместничьего двора.

На другой день царь отслушал обедню в переяславль-ском соборе и вкусил «Богородицына хлебца», а потом, ставши вместе с любимцами на переходах, окружавших внутренность верхней части дворца, построенного на низменном подклете, велел подозвать ко двору Кудеяра. Царь ничего не сказал Кудеяру, когда он явился, но, обратившись к своему шурину, дал ему такое приказание:

– Вон в той башне сидят шестнадцать немецких полоненников: прикажи снять с них цепи и привести сюда, а вы, – прибавил царь, обращаясь к наместничьим людям, – затворите все городские ворота.

Через несколько минут Мамстрюк вывел из башни шестнадцать человек, бледных, изможденных, едва волочивших ноги от боли, причиненной им только что снятыми с них кандалами.

– Немцы, – сказал царь, – я жалую вас, освобождаю от неволи и отпускаю домой. Понимаете, немцы?

Из немцев только один понимал немного по-русски и передал царское слово землякам на их языке. Все подняли вверх руки и закричали:

– Hoch lebe!

Царь, указывая на ворота, дал знак немцам, что они могут уходить. Немцы поклонились царю до земли и повернулись с тем, чтоб идти. Тогда царь крикнул:

– Кудеяр, бей этих нехристей!

Кудеяр бросился за немцами и ударами кулака в спину убил двоих, одного за другим. Остальные, не понимая, что с ним делается, пустились бежать, насколько позволяли им больные ноги. Кудеяр догнал их и еще положил двоих. Двенадцать остальных немцев, спохватившись, бросились на Кудеяра, но Кудеяр, схватив одного из них за ноги, начал им бить немцев, свалил с ног двоих, потом, бросив оземь уже умершего немца, которого держал в руках, схватил другого, размахнул им, как и первым, и уходил еще двоих. Остальные шесть немцев, добежавши до ворот, увидали, что ворота заперты, пустились вдоль стены искать выхода; Кудеяр забежал им вперед, свистнул в висок одного, другого… Четверо прочих уже не защищались, бросились на колени и просили пощады, произнося: «Jesus». Кудеяр побил их своим могучим кулаком. Шестнадцать трупов лежали трофеями его силы и покорности царской воле. Кудеяр воротился к царю и молча, с непокрытою головою, стоял у крыльца царских хором.

– Молодец, – сказал царь и приказал подать Кудеяру стопу меда, а трупы немцев побросать в озеро. Вслед за тем царь обедал у себя во дворце с любимцами, а Кудеяру принесли обед с царского стола. После обеда царь выехал и приказал следовать за своею каретою Кудеяру, но не на своем татарском коне, а верхом на быке.

«Господи! – думал Кудеяр, едучи на быке. – Каково мне горе послано! Столько людей безвинных побил, а теперь какой срам терплю! Все за тебя, моя Настя, все для того, чтобы тебя увидеть». И стал он мысленно утешать себя: вот уже два искуса он совершил, будет еще третий, а как третий совершит, царь будет доволен и отдаст ему Настю, а он переоденет ее и уйдет с нею в Украину. О, какое будет счастие, когда он вырвется из проклятой Московщины! Как он заживет вдвоем с Настей в ее батьковском хуторе! Довольно он уже повоевал, пора в мире пожить хозяином; да и с кем воевать? На татар он не будет нападать, пока его друг и благодетель царствует в Крыму. Разве сами нападут, тогда иное дело! На Москву разве пошлют, но он наймет вместо себя наймита; на его век с Настей хватит того, что ему хан дал, а если в Украине ему почему-нибудь станет нехорошо, так он махнет к своему другу Девлету: ведь обещался он дать ему поместье в Крыму.

Так грезил Кудеяр о возможности счастья, стараясь подавить гнетущее чувство нравственного унижения, и приехал в Александровскую слободу не в виде витязя, а в виде шута. «Уж не это ли третий искус мой?» – подумал Кудеяр, и ему входила в голову надежда – что, если царь позовет его и скажет: «Кудеяр, ты исполнил этот третий искус, подвергся сраму, покоряясь моей воле, возьми свою Настю».

Однако в тот день не позвали Кудеяра к царю.

На следующий день заутреня – и Кудеяр прослушал царя, читающего шестипсалмие и кафизмы. Пришло время обедни. При самом начале ее Кудеяр заметил, что царь подозвал к себе Малюту, говорил с ним, поглядывая на Кудеяра с каким-то выражением злобной насмешки, потом Малюта ушел, бросивши на Кудеяра злорадственный взгляд.

После обедни все, по обычаю, уселись обедать. Кудеяр тоже сел. Царь взял пролог, чтобы читать житие святого того дня, и вдруг, вместо чтения, взглянувши на Кудеяра, сказал:

– Кудеяр, наступает твой третий, последний, искус. Если ты его выдержишь, то будешь у меня лучший слуга, первый человек. Знай это. Ты сегодня обедать будешь не у меня, не здесь, а поведут тебя в иное место.

Кудеяр встал, встали Малюта, Мамстрюк и четверо опричников: они повели Кудеяра в одну из изб, построенных на царском дворе. Там, в светлице, на столе, покрытом красною скатертью, стояла оловянная миса щей, подле нее лежал ломоть хлеба, а над столом, на крюке, вбитом в матицу, висел труп женщины.

Кудеяр взглянул на труп повешенной и узнал свою Настю.

На человеческом языке не найдется слов, чтоб выразить то, что почувствовал тогда Кудеяр.

– Садись и обедай, – сказал ему Малюта.

В голове Кудеяра сверкнула такая мысль: чтоб отмстить убийце Насти, нужно быть к нему допущенным, а допущенным он может быть, исполнив до конца его волю. Кудеяр сел за стол, взял ложку и стал подносить ко рту щи, задевая рукою холодную ногу своей мертвой Насти. Он не в состоянии был проглотить щей, и они текли по бороде его.

– Смотрите, смотрите, – говорили опричники, – вот что называется: по бороде текло, а в рот не попало.

Трудно было Кудеяру пересиливать себя. Он положил ложку и сказал:

– Доложите великому государю, что я совершил свой третий искус.

– Мало ел, еще покушай, – сказал Малюта, – а то голоден будешь. Мясца кусочек съешь!

Кудеяр стал доставать из миски кусок мяса и при этом снова зацепил ногу покойницы, и нога, заколыхавшись с телом, ударила его в губы.

– Ха, ха, ха! Поцеловался с женою, – сказал Малюта.

– Смотри, жены не съешь вместо говядины, – сказал один из опричников.

– Выпей, Кудеяр, винца, – сказал Малюта, – выпей во здравие государя.

Кудеяр, повинуясь приказанию, налил вина и выпил.

– Ну, коли наелся и напился, так пойдем, доложим царю-государю, а на ночь с царского дозволения возьмешь жену на постелю.

Они вышли. Малюта пошел докладывать царю. Кудеяр с опричниками стоял на дворе. В глазах его не было ни слезинки. Он молча и как бы равнодушно смотрел вдаль. Через несколько минут воротился Малюта и сказал:

– Кудеяр, тебя зовет царь-государь, иди смело; царь-государь будет к тебе несказанно милостив.

Кудеяра ввели во дворец, повели через царские покои, обитые сафьяном с тиснеными золотыми узорами, и ввели в угольный покой. Царь стоял у окна, опершись на свой посох; против него, у дверей, в которые должен был входить Кудеяр, стояли Вяземский, Басманов и Василий Грязной.

– Ну, Кудеярушка, – сказал царь ласково, – ты совершил свой третий искус…

– Совершу четвертый, – прервал Кудеяр, – и, сжав кулаки, бросился на царя; но вдруг пол под ним раскрылся, и он упал стремглав в подклет, на полторы сажени ниже комнаты.

– Ха, ха, ха! – воскликнул царь. – Забыл, собака, а может, и не знал, мужик-невежа, что Бог повсюду охраняет помазанника своего. Ангелом своим заповесть о тебе, да не преткнеши о камень ногу твою.

В то время как Кудеяр бросился на царя, Вяземский и Басманов дернули за доску, прикрывавшую отверстие на полу. Все было предусмотрено заранее. Ожидали именно того, что случилось.

– Закройте его, пусть пропадает там голодною смертью, – сказал царь и вышел из комнаты.

V. Побег

На другой день царь, приказавши разослать по всему государству грамоты о молебствии по поводу спасения его от рук убийцы, отправился сожигать дворы и разорять вотчины недавно казненных, а дворец на время был поручен Мамстрюку Темрюковичу. При нем было оставлено несколько опричников.

Татарский посланник Ямболдуй-мурза, выехавший из Бакчисарая вместе с Кудеяром, тотчас узнал, что сделал царь с женою Кудеяра и что потом сталось с самим Кудеяром. При отправлении своего посла из столицы хан Девлет-Гирей поручил ему наблюдать, как московский царь примет Кудеяра, отдаст ли ему тотчас его жену и не станет ли стеснять его свободы. В таком случае Ямболдуй-мурза должен был немедленно требовать от московского государя освобождения Кудеяра и отпуска его из государства, иначе – угрожать царю, что за Кудеяра хан отмстит на двух сыновьях царского шурина, взятых в плен ханским сыном Адиль-Гиреем. Ямболдуй-мурза с жаром ухватился за это дело; кроме своей обязанности, он хотел угодить хану, зная, как хан полюбил своего избавителя.

О пленных черкесских князьках, сыновьях Мамстрюка, уже шли переговоры, и царь, желая сделать угодное своему шурину, обещал за избавление племянников царицы отпустить татарских пленников, поименованных в списке, нарочно присланном при грамоте крымского хана: дело останавливалось только затем, чтобы сыскать их всех. Ямболдуй-мурза пришел к Мамстрюку в дом, находившийся в слободе, и сказал на татарском языке, который разумел черкесский князь:

– Князь Мамстрюк! Светлейший мой повелитель, хан Девлет-Гирей, дал мне такое повеление: коли Кудеяру станут в Москве причинять какое-нибудь зло, то мне прийти к тебе и сказать, чтобы Кудеяра отпустили к нам, коли он вам не нужен на службе, а буде не отпустите и Кудеяра лишите живота, то хан прикажет казнить лютою смертью твоих двух сыновей, которых Адиль-Гирей взял в полон, да еще пошлет свою орду разорить вконец улус твоего отца; да еще велено мне сказать тоже и великому государю вашему, что коли ваш государь Кудеяра безвинно казнит, то светлейший хан сам пойдет войною на землю Московского государства.

Мамстрюк сначала стал было доказывать, что Кудеяра предают казни не безвинно, что он покусился на жизнь государя, а таких злодеев нигде не милуют. Но Ямболдуй-мурза прервал его и указал на то, что царь без всякой вины убил жену Кудеяра, и если Кудеяр точно покушался на жизнь государя, то сделал это, сам себя не помня, и ему того становить в вину нельзя. Мамстрюк понял, что крымскому послу все известно, и не стал более спорить.

– Но как же быть, – сказал он, – наш государь бывает не в меру гневен. Ты посол, а коли такое ему скажешь, то он и с тобою невесть что учинит; а мне ему сказать то – он мне за такое слово велит язык урезать.

– Ну, так попрощайся со своими сыновьями, – сказал Ямболдуй-мурза, – хан велит их казнить самыми лютыми муками. Если хочешь, чтобы сыновья твои были живы, спаси Кудеяра и отпусти к нам.

Мамстрюк отговаривался тем, что надобно, во всяком случае, подождать царя, что если хан дал такое поручение Ямболдуй-мурзе, то пусть сам говорит царю, когда он вернется из похода.

– Пока он вернется, Кудеяр умрет с голоду, – сказал Ямболдуй-мурза. – Освободи Кудеяра, а я отправлю его в Крым, иначе сыновья твои погибли.

– Так вот что, – сказал Мамстрюк, – царю об этом сказать невозможно и отпустить Кудеяра к тебе також нельзя: мне за то голову снесет царь… А вот слушай… Ямболдуй-мурза, будь мне друг, и я тебе друг буду: поклянись по своей вере, что никому не скажешь; будем знать про то я да ты да третий, кого я выберу, а больше никто.

– Я клянусь тебе, что никому не скажу, – сказал Ямболдуй-мурза, – только чтоб Кудеяр был жив и свободен.

– Он будет жив и свободен, – сказал Мамстрюк. – Мои сыновья – своя кровь, мне дороже всего! Царь-государь дал мне дворцом управлять; как царь вернется, я донесу ему, что Кудеяр в подклете умер, скажу – сам себе разбил голову с голоду и досады, а я велел тело его бросить в озеро. Только в Крым отпустить Кудеяра невозможно, там Афанасий Нагой – наш посол – узнает, что Кудеяр в Крыму, и тотчас напишет царю. А пусть Кудеяр бежит в Литву; ведь он к нам и пришел из Литовской земли, ведь он литовский человек, а не московский, пусть, там живучи, имя себе переменит, а Кудеяром не зовется. Дай ему лист свой, будто ты своего татарина за делом в Литву посылаешь, и я тебе велю дать грамоту, что позволено тебе гонца послать; а государю скажу, что ты посылал о моих сыновьях через Литву гонца.

– Пусть так будет, – сказал Ямболдуй-мурза, – лишь бы я видел Кудеяра и знал, что он на воле, тогда и сыновья твои будут отпущены на волю; а буде Кудеяр из Московского государства благополучно не выбудет, твоим сыновьям на воле не быть и тебе их не видать.

Был у Мамстрюка верный, преданный слуга, родом черкес, по имени Алим, в крещении Наум. Мамстрюк доверил ему тайну и стал советоваться, как бы сделать так, чтобы и сам Кудеяр не знал и никому сказать не мог, кто его спас.

Алим, подумавши, дал такой совет:

– Помнишь ли, с месяц тому назад наш опричный человек Федька Ловчиков доносил на другого опричного человека, Самсонку Костомарова, будто он, Самсонка, хотел бежать в Литву и для того ездил к литовскому гонцу, а Самсонка в ответе государю заперся и сказал, что у литовского гонца не был и бежать не умышлял. Царь-государь велел отдать Самсонку на поруки, но из опричнины его не выбил, а я подлинно знаю, что Самсонка был у литовского гонца и бежать хотел и теперь живет в опричнине не по охоте и всех боится. Если бы тому Самсонке дать денег, с чем бы ему уйти, он ушел бы вместе с Кудеяром. Кудеяр думал бы, что его Самсонка освободил, а Самсонка знал бы только про меня, а про тебя не знал бы ничего.

Мамстрюк дал полную волю своему Алиму.

Самсон Мартынович Костомаров был широкоплечий детина, лет тридцати, родом из каширских детей боярских, служил в войске и попался в плен литовцам. Судьба бросила его во двор одного литовского пана, где обращались с ним очень ласково. Там ему зазнобила сердце дочь одного литовского земянина, жившая на воспитании при дворе жены пана, у которого находился Самсон. Девица была не прочь выйти за молодого москвитина, да и панья, ее покровительница, не находила этого неудобным, зная, что Самсон с охотою останется навсегда в Литве, но родители девицы воспротивились такому браку. Наступил размен пленных. Самсон с неохотою вернулся на родину, где у него оставалась немилая, постылая жена, с которою против его воли соединили родители еще в юных летах. Установляя опричнину, царь зачислил в нее Самсона, а из опричных вместе с другими выбрал в число тех, которые должны были находиться неотлучно при его дворе в Александровской слободе. Казни царя претили Самсону; горячего нрава и невоздержанный на язык, он с трудом мог скрывать свое омерзение к той среде, в которой находился, и, наконец, потерявши терпение, пошел к литовскому гонцу просить, чтобы он увез его с собою. Гонец не решился брать царского человека, потому что это было прямое нарушение посольских прав, но уверил Самсона, что если он сам найдет способ убежать, то король Жигимонт-Август примет его ласково и наделит поместьем. Этот же гонец сообщил ему, что отец панны, на которой хотел жениться Самсон, уже умер и панна еще не вышла замуж. После сделанного на него доноса Ловчиковым положение Костомарова было до крайности опасно; у царя оставалось на него подозрение, и при первом случае, когда царю что-нибудь не понравилось бы, царь немедленно приказал бы казнить его.

Алим, обратясь к этому Самсону, посулил ему три тысячи рублей, если он согласится при его содействии освободить Кудеяра и бежать с ним в Литву под видом татар, посылаемых в Литву ханским послом.

Самсон сначала не поддавался, подозревая, не испытывают ли его, но, когда Алим положил перед ним деньги и проезжую грамоту, Самсонка согласился. Между тем уже третий день Кудеяр оставался без пищи в своем заточении. Надобно было торопиться; время же было удобное, так как во дворце людей было немного. В вечер этого дня назначена была выручка Кудеяра.

Мамстрюк заранее приготовил татарское платье для двоих, а Ямболдуй-мурза двух отличных лошадей. Мамстрюк вместе с Алимом прошел задним ходом во дворец, а потом Алим другим ходом провел Костомарова в ту комнату, где открывался пол в подклет. Алим поставил там лесенку и положил на стол большой кусок мяса, ломоть хлеба и сткляницу вина, а сам вышел прочь, запретивши Костомарову называть себя и приказывая уверить Кудеяра, что Костомаров один, без участников, избавляет его.

Самсон открыл отверстие, спустил лесенку в подклет и стал звать Кудеяра по имени. Ответа не было. Самсон стал кликать сильнее. Из подклета раздался глухой голос: «Я».

С минуты заключения Кудеяр находился в каком-то бессознательном состоянии, ни на что не надеялся, ничего не желал, ни о чем не жалел, потому что на свете для него ничего не осталось, чего бы можно было жалеть. Кудеяр даже почти не чувствовал мучений голода. Внезапное произнесение его имени вывело Кудеяра из этого полулетаргического сна.

– Вылезай скорее, скорее, – говорил Костомаров.

Кудеяр уцепился за лесенку и в первый раз почувствовал, что голод отнял у него обычную силу.

– Идем, идем скорее, – говорил Самсон, – нас ждут лошади.

Весть о свободе привела Кудеяра в себя. Первая мысль его была о мщении убийце Насти.

– Где он? Где он? – говорил Кудеяр, вылезши из подклета и озираясь кругом.

– Молчи, молчи, – останавливал Самсон, – прежде съешь и выпей, потом перемени платье.

Кудеяр с жадностью принялся за еду, выпил вина, и через пять минут был одет в татарское платье.

– Если, – сказал Самсон, – нас будут спрашивать караульные у ворот, – ты ничего не говори, показывай вид, что ты прибылый татарин и по-русски не разумеешь.

Они вышли; за ними следом шел Алим, чтобы выручить их своим присутствием от вопросов караульных.

Но караульные не спрашивали идущих, так как за ними шел Алим, которого они хорошо знали. Алим проводил беглецов до самого подворья, где жил ханский посол, и ушел, не сказав им ни слова.

Ямболдуй-мурза, знавший хорошо в лицо Кудеяра, ахнул от удивления, когда увидал, что у Кудеяра борода была седая и из-под татарской шапки высовывалась поседелая прядь казацкого чуба. Это сделалось с ним в несколько дней от сильного потрясения.

– Я тебя выручил, – сказал Ямболдуй-мурза, – ты спас нашего светлейшего государя от смерти, теперь я тебе заплатил за своего государя. Ступай только не в Крым, а в Литву и называйся там каким-нибудь другим именем, а не Кудеяром, мешкать нельзя. Ступай тотчас. Провожатых я тебе не могу дать, кроме твоего товарища. Вот тебе московская грамота, вот тебе сабля, лук, колчан, ружье.

– А у меня пистолеты, – сказал Самсон.

– От разбойников, буде нападут, отбивайтесь вдвоем, – сказал Ямболдуй.

– Я не боюсь разбойников, – сказал Кудеяр, – Московское государство таково, что в нем разбойники – лучшие люди.

Беглецы сели на лошадей и поскакали. Самсон не мог объяснить Кудеяру, кто руководил его спасением, не назвал даже Алима, сказавши только, что ему помог какой-то татарин. И Кудеяр клялся Самсону в вечной признательности за избавление. Когда друзья открыли друг другу свои задушевные намерения, то увидали, что им предстоят различные дороги. Костомаров только и думал, как бы добраться до Литвы, где у него была своя зазнобушка, где он надеялся получить от короля поместье и разом навсегда избавиться от постылой жены и от ненавистной царской службы. Он убеждал и Кудеяра поступить так же и искать милости у литовского короля.

– Тебе эта дорога кстати, – сказал Кудеяр, – а мне нужна другая. Была бы жива моя Настя, я бы так и сделал, но лютый змей съел мою добрую, бедную жену! Теперь что мне королевские милости! Что мне поместья! К чему мне богатства? Одна дума осталась на душе – отмстить злодею. Не удалось мне задушить его своими руками в тот день, как он извел мою Настю… У мучителя хитрости такие, что не смекнешь заранее… Но теперь – разве жив не буду, а то я его, изверга, тем или другим способом, а доконаю. Вот ты, друг, зовешь меня в Литву, а я бы иное сказал: не ездить бы тебе в Литву, а остаться и спасать свою землю от мучителя. Ты ведь прирожденный московский человек. Тебе бы за твою землю постоять! Много теперь таких, что мучитель обидел. Их бы всех собрать да идти с ними на мучителя!

– Э, друг, – сказал Костомаров, – черт с ними, со всеми этими московскими людьми. Пригляделся я в Литве, как вольные люди-то живут: совсем не по-здешнему. Там шляхтич – что у нас сын боярский, а таков ли, как наш? Нет, он знает свою честь и говорит: шляхтич у себя на загороде равен самому воеводе. А сенатор – что у нас боярин, таков ли, как наш? Вздумал бы там король так дуровать, как царь у нас дурует! Эге! как бы не так! А у нас и боярин, и князь – все равно что подлый человек перед царем. Какого добра надеяться от такой земли! Там из прадедов, из прапрадедов есть вольные люди, а у нас всякий московский человек, каков ни буди из прадедов и из прапрадедов, – раб подлый, и только! Больше ничего! Нет, друг, ты как себе знаешь, а я отрекаюсь навсегда от проклятой Московской земли и он людей ее: детям своим, если у меня будут, и внукам, и правнукам дам зарок не ворочаться в Московщину…

Костомаров, однако, очень пригодился Кудеяру: на будущее время он познакомил его своими рассказами с состоянием Московского государства. Он сказал ему, что у царя-мучителя есть двоюродный брат, Владимир Андреевич, которого мучитель не любит, а многие его любят и хотели бы посадить на престол Владимира. Он объяснил ему, кроме того, что многие втайне считают Ивана незаконным по рождению[35]35
  В ноябре 1525 г. Василий III расторг брак с первой женой, Соломонией Сабуровой, после двадцатилетнего супружества якобы «по совету ея, тягости ради и болезни и бездетства», «бесплодия ради» и уже 21 января 1526 г. сочетался вторым браком с литовской княжной Еленой Васильевной Глинской, который принес великому князю 25 августа 1530 г. долгожданного наследника, названного Иваном. Второй брак при жизни первой жены вызвал резкие возражения (позднее наиболее четко их сформулировал князь Андрей Михайлович Курбский), как беззаконие, «прелюбодеяние». Уже после смерти Василия III ходили слухи о том, что подлинным отцом Ивана был князь Иван Овчина-Телепнев-Оболенский, фаворит Елены Глинской, казненный сразу же по кончине великой княгини в 1538 г.


[Закрыть], так как отец его, великий князь, развелся с законной своей женой Соломонией, заточил ее насильно в монастырь, а сам женился от живой жены на другой, а от этой другой родился мучитель.

– Бают, – говорил Костомаров, – что как Соломонию-государыню заперли в монастырь, а она объявилась в тягости, родила сына, а новая государыня со своими клевреты, не допустив о том вести до великого князя Василия, велела тайно извести младенца, а великий князь Василий, хоть и узнал про то, что прежняя жена родила сына, но ему сказали, что тот сын, родившись, тотчас умер, а говорят, будто тот сын жив; да это, знаешь, только так бают, а правда ли тому – Бог весть!

– Вот, кабы отыскать этого сына! – сказал Кудеяр. – Но как его нет и найти невозможно, так надобно за Владимира Андреевича браться.

Ни Кудеяр не уговорил Костомарова остаться в Московском государстве и стать за Владимира Андреевича против мучителя, ни Костомаров не уговорил Кудеяра покинуть Московское государство и уйти в Литву. Друзья расстались. Костомаров повернул ближайшею дорогою в Литву, а Кудеяр на юг, по направлению к Белеву.