Текст книги "Кудеяр"

II. Зимовье

Донская ватага с радостью приветствовала новых товарищей; они были ей дороги, потому что привезли с собой оружия, запас съестного, лошадей. Все проникались уважением к Кудеяру, о котором прибывшие товарищи рассказывали удивительные вещи; все обещали слушаться Кудеяра, особенно когда он всем им роздал жалованье и обязал считаться служилыми людьми князя Владимира. Однако донские смотрели с завистью на прибывших, потому что последние были богаче и носили меховые шубы, тогда как донские должны были довольствоваться овчинами.

– Вы прежде караван разбейте, как мы, – говорили донским прибывшие, – коли у нас что есть, так досталось не даром.

Кудеяр занялся устройством жилищ на зиму и велел делать землянки в горе над Доном. Для скота и лошадей были сделаны деревянные загоны.

Пока не спал снег[39]39
  Здесь имеется в виду: пока не выпал (спал с неба на землю).


[Закрыть], скот и лошади были на подножном корму; а на зиму у донских заранее припасено было несколько стогов сена. Хлебного зерна и овса было вдоволь награблено в караване. За неимением мельниц зерно толкли в деревянных ступах, которые в небольшом количестве изготовили донские.

Люди, составлявшие донскую ватагу, главным образом были холопы опальных бояр и их крестьяне, затем беглые и лишившиеся поместьев служилые, а к ним присоединились еще забубенные бродяги, которым с юности было противно всякое порядочное, законное дело, омерзело жить посреди мира и связывать себя его тяготами. То были любители простора, вольности и так называемого воровства, то есть всего того, что осуждается и преследуется законом: порок и злодеяния стали, так сказать, их природою. Люди боярские, наполнявшие дворни бояр и знатных людей, и крестьяне, несмотря на видимое подобие, разнились между собою по своим нравам. Первые, как холопы, составляли такой класс, для которого неизбежным казалось всегда служить кому бы то ни было, быть в неволе у кого бы то ни было. Гнев царский, постигший их господ, освобождал их от холопства, они сами собою делались свободными; но свобода была им несвойственна, как рыбе воздух без воды: обыкновенно в Московской Руси освобожденный холоп делался снова холопом другого господина. В их положении никто не хотел брать их в холопы, потому что судьба связывала их в прошедшем с опальными; в людском обществе им было небезопасно: достаточно было на такого холопа кому-нибудь донести, что он хвалил своего бывшего опального господина или пожалел о нем, и холопу была беда; это тревожное положение, лишая таких холопей средств устроиться в людском обществе, увлекало их в разбойническую шайку. Но качества, приобретенные ими в холопьем быту, не оставляли их и в разбойничьем. Кудеяр, начальствуя над ватагою, не нося звания атамана, назывался хозяином и исполнял то, что обыкновенно составляло признак господина дворни: платил жалованье, распоряжался продовольствием: он был первым, важнейшим лицом в ватаге; и поэтому стал полным господином над теми, которые прежде были холопами и не понимали никаких других отношений зависимости, кроме рабского повиновения тому, от кого получали жалованье. По понятиям своего времени, они и относились к нему как вообще к такому, которому давали на себя кабалу. На их постоянство, верность и честность не могли полагаться и прежние господа – Кудеяр еще менее. При малейшем противном ветре, подувшем на их господина, при первом лакомом обещании, данном сильною стороною во вред господину, они способны были предать и продать его. Таково достоинство холопа. Крестьяне были люди иного склада, чем холопы, но так же, как холопы, не могли составлять для Кудеяра надежного оплота. Крестьяне, прежде находясь в своих дворах, не были, подобно холопам, челядью без определенного призвания, обязанною исполнять ту либо другую прихоть господина, их кормившего и одевавшего. Крестьяне были тружениками, в поте лица добывавшими хлеб свой с полученной по договору земли от ее владельца. Горькая судьба разорения постигла их случайно, оттого только, что им пришлось жить на земле того боярина, которого постигла царская опала. В них не было тех пороков, которые присущи были дворне. Земледельческий труд облагораживает человека, и, как бы ни было порочно какое-либо общество, те, которые занимаются исключительно земледелием, будут сравнительно лучшими и честнейшими людьми в этом обществе до тех пор, пока не перестанут быть земледельцами. После того как царь, без всякой вины со стороны этих крестьян, приказал сжечь их дома, истребить скудное их имущество и самих разогнать на все четыре стороны, осуждая их на голодную смерть, им приходилось каким-нибудь иным способом поддерживать свое существование, и они пошли в разбой из-за куска хлеба. Других средств им не представлялось. Но пока они не привыкли к новому образу жизни и не вошли еще во вкус к злодействам, они всегда готовы были покинуть разбойное дело, лишь бы представилась возможность заняться прежними средствами добывания хлеба. Стоило им сказать: вот вам земля, вот вам соха, борона, серп – и они оставят Кудеяра на произвол судьбы! Служилые люди, ушедшие от службы, были разных свойств. Одни убежали от опасностей войны, следовательно, от трусости; многие из их братии уходили в степи и там селились со своими людьми; в разбой шли такие из них, которым нечем было подняться и вообще не представлялось удобств к переселению. На них нельзя было слишком полагаться Кудеяру; трусость, загнавшая их в разбой, взяла над ними верх и здесь, как в государевой службе. Такие были отважны только тогда, когда приходилось расправляться с безоружными и слабейшими, но при встрече с очевидною опасностью храбрости у них не хватало. Другие, как передавшиеся Кудеяру рыльчане, увлеклись минутною надеждою на выигрыш дела, на удачу предприятия. Эти люди при неудаче тотчас бы поддались увещаниям противной стороны, если б она посулила им прощение их вины. Наконец, тут были служилые, которых судьба походила до известной степени на судьбу Кудеяра: то были те, которых царь лишил поместьев, не принявши самих их в опричнину, или подверг опале их родных – эти сердечнее относились к делу, предпринятому Кудеяром; но их было меньшинство.

Из атаманов той шайки, к которой пристал Кудеяр, двое – Лисица и Муха – были из боярских людей; их шайки состояли почти исключительно из людей и крестьян опальных бояр. Лисицу сделали атаманом за его юркость; он то и дело вертелся, бегал запыхавшись, кричал так торопливо, что понять его не всегда было можно, строго приказывал и сам же нарушал свое приказание. С прибытием Кудеяра он беспрестанно совался к нему с советами, а Кудеяр не обращал на них внимания, хотя никогда не противоречил ему, и Лисица исполнял во всем волю Кудеяра, хоть и был этим постоянно огорчен. Муха был образчиком иной натуры, также свойственной холопьему быту: в нем было мало поворотливости, какая-то сонливость, тяжеловатость, говорил он нескоро, но зато как будто всегда думал и силился выдумать что-то такое, чего не выдумать другим: его считали умным, знающим и за то выбрали атаманом. Он невзлюбил Кудеяра, который не дослушивал его тягучих речей, потому что ничего умного и способного в нем не находил; однако и Муха, как Лисица, не любя Кудеяра, повиновался ему. Третий атаман, Васька Белый веневский – сын боярский, был трус преестественный, зато хвастун и лгун, жесток до бесчеловечия над бессильным и при всякой опасности дрожал как лист. Он ненавидел Кудеяра, как ненавидит действительно сильного слабый, считавшийся по ошибке сильным. Еще более ненавидел Кудеяра четвертый атаман, Федька Худяк. Он был давний злодей и начал с того, что когда-то, живучи в Серпухове на посаде, по злобе сделал поджог, а потом, когда причина произведенного им пожара стала раскрываться, Худяк бежал в лес. Одаренный большой телесною силою, он сделал несколько удачных грабительств; к нему пристали молодцы, нарочно отправившиеся в лес искать его, когда о нем пошел слух. У него явилась шайка человек в пятнадцать: до опричнины такая шайка считалась бы многолюдною. Разбойники поселились в лесу, между Серпуховом и Коломною, жили в землянках, грабили проезжающих, нападали и на усадьбы. Они завели торговлю с крестьянами в разных местах, покупали у крестьян необходимое, а крестьянам дешево продавали такие вещи, которые было трудно найти в деревнях; многое из карманов богатых людей переходило к небогатым. Крестьяне нарочно не расспрашивали разбойников, кто они, и хотя хорошо это знали, но притворялись незнающими: при таких отношениях ни разбойники не обижали этих крестьян, ни крестьяне не доносили на разбойников. Но скоро губной староста, услыхавши многие жалобы на разбой, поднял на разбойников всеуездных людей; Худяк убежал в Веневский уезд, а там, в лесу, жил уже Васька Белый с двенадцатью удальцами; два атамана встретились и стали вместе вести разбойное дело. Тут случилось, что опричнина изменила вообще положение разбойников и отношения к ним населения. Разогнанные люди и крестьяне опальных бояр, дети боярские, лишенные своих поместий, осужденные на переселение и не хотевшие идти на новоселье, сыпнули в леса. У Худяка и Белого вдруг стало много народа. Крестьяне боялись разбойничьих шаек, были рады, чтоб только оне их щадили, а потому заведомо потакали им, укрывали их, всегда предупреждали, когда губные старосты посылали бирючей кликать всеуездных людей на ловлю разбойников, и сами отлынивали от таких походов. Разбойники смеялись над высылками против них и над губными старостами. Дошло до царя, что наместники и губные старосты ничего с ними не поделают. Царь отправил в Веневский и Рязанский уезды Алексея Басманова с ратными людьми и пушками. Это заставило Худяка и Белого со своими ватагами уйти на юго-восток в леса, где можно было прятаться за омшарами, как назывались в Рязанской земле лесные топи. Туда же опасность загоняла другие шайки, и таким образом Худяк и Белый соединились с шайками Лисицы и Мухи. Через крестьян, везде мирволивших им, они узнали, что царь не хочет их оставлять в покое и там; они решили двинуться южнее, совсем в поле, как говорилось тогда, то есть туда, где уже оканчивались сплошные населения, и очутились на берегу Дона, где застал их Кудеяр. Крестьяне, наполнявшие ватаги, были того намерения, чтобы оставить разбойное дело, поселиться на новых землях и жить своим обычным способом, возделывать землю и питаться от плодов ее. Но пришел Кудеяр, соблазнил всех надеждою обогатиться, наделил их жалованьем, лошадьми, оружием и завербовал в службу князя Владимира Андреевича. Худяк сильно увлекся предприятием Кудеяра, надеялся на успех и воображал играть великую роль в будущем. До прибытия Кудеяра Худяк над всеми верховодил, и при Кудеяре хотелось ему остаться с прежним значением главного коновода; он стал показывать свою прыть даже над самим Кудеяром и позволял себе кричать на него так же, как он привык кричать не только на подчиненных, но даже на равных ему атаманов. Кудеяр не вдавался с ним в споры и ругательства, выдерживал его выходки покойно, равнодушно и заставлял его поступать так, как Кудеяру хотелось. Весь круг был за Кудеяра, во всем ему повиновался, ни в чем ему не перечил, и Худяк злился, но поневоле покорялся Кудеяру, не теряя притом веры в успех руководимого последним предприятия.

В конце ноября явилась еще небольшая шайка, человек в пятьдесят, на конях, под атаманством Гаврилки Кубыря. Он был послушник Радуницкого монастыря[40]40
  Николо-Радовицкий, или Николаевский Радуницкий (Радонежский), мужской монастырь близ села Радовиц, у Святого озера между Рязанью и Егорьевском, основан около 1584 г. Ионою Рогожей, в описываемое время не существовал.


[Закрыть]. Прошлое лето повздорил он с другим послушником, ударил его в висок, а тот на месте и душу положил. Кубырь бежал в лес, несколько дней скитался, чуть не умирая с голода, потом пристал в деревне к крестьянину и нанялся работником за кусок хлеба. Здесь он услышал, что верст за двадцать есть разбойничья шайка Жихаря. Кубырь обокрал своего хозяина, взял у него лошадь и ускакал искать Жихаря. Дня через два он встретился с удалыми, которые привели его к своему атаману – Жихарю. Этот Жихарь был когда-то холоп князя Курбского: после бегства господина царская опала стала карать его слуг; Жихарь, спасаясь от смерти, постигшей уже других холопей, бежал с несколькими холопями того же князя в лес, начал промышлять разбоем, потом шайка его умножилась до двухсот человек, большею частью из холопей опальных бояр. Жихарь принял с радостью Кубыря, тем более что Кубырь был грамотный человек, единственный во всей шайке. Ловкий, сметливый и отважный, Жихарь отлично вел свое дело, водил хлеб-соль с крестьянами, торговал с ними, и шайка его была в хорошем положении. Но и над ним, как над другими, собралась гроза. Он разбойничал около Зарайска. Губные старосты ничего с ним не могли сделать. Но на него послана была царская рать, и Жихарь ушел к Пронску, потом двинулся еще южнее и утвердился в лесу за омшарами. Осенью 1568 года услыхал он, что прогнанные из Рязанской земли ватаги ушли на Дон. Хотелось ему туда же, и он послал Кубыря разведать об этих ватагах.

Вот этот Кубырь принес Кудеяру важные вести. Он сообщил ему, что Радуницкий монастырь, откуда он убежал, – один из любимых мест Ивана Васильевича, что царь уже посещал его и приказал этим летом строить для себя дворец, обещая приехать весною на богомолье.

Кудеяр ухватился за эту весть. В его голове блеснула мысль именно в этом месте напасть на царя и извести его.

Кудеяр решился сам лично узнать обо всем, удостовериться, правду ли говорит Кубырь, и осмотреть местность, чтоб решить, удобна ли она для совершения предприятия. Он взял с собой Кубыря и двух братьев Юдинковых и поехал верхом по молодому снегу.

Достигши жилых мест, Кудеяр остановился у одного крестьянина и послал Кубыря звать к себе своего сотоварища Жихаря для переговоров. Кубырь воротился и сказал, что Жихарь ждет его в корчме.

Корчма эта была в том же селе и содержалась одною вдовою. То было место всяких удовольствий. Там была постоянная брага пьяная и мед; туда приходили охотники до женского естества; и веселые, прелестливые женщины, и бродячие скоморохи там потешали народ. Когда Кудеяр туда прибыл, в корчме, кроме Жихаря, никого не было.

– Сперва выпьем, – сказал Жихарь, – я, брат, коли не пьян, так ничего не пойму, хоть голову мне пробей, а только выпью, откуда ум возьмется.

Выпили.

– Ты, говорят, – сказал Жихарь, – большой силач: Кубырь мне говорил… а пьешь мало. Ну, скажи, брат, раз мил-друг, какие ты затеваешь великие дела. Постой… ты говори, говори, а я еще выпью.

Кудеяр изложил ему свое намерение. Жихарь все ухмылялся и говорил:

– Ну, ну! Хорошо! Ну!

Кудеяр остановился.

– Кончил? – спросил Жихарь.

– Кончил, тебя жду, что ты скажешь?

Жихарь помолчал, потом вдруг, возвышая голос, сказал:

– А я тебе то скажу, что такой умной головы, как твоя, другой на свете не найдешь! Все мы будем тебе покоряться; как ты велишь, так и будем чинить. На всей твоей воле. Я, брат, давно о том думал, что ты говоришь, да не я один: вся Русь о том помышляет, того только и чает. Только все хотят, да не знают, как взяться за дело, а ты вот своим умом все смекнул и способ нашел. Слушай же, брат, милый товарищ дорогой, ты поезжай в Радуницу, да все там высмотри хорошенько. А я со своей шайкой к тебе на Дон не поеду, оттого что придется же опять назад ехать; мы сделаем вот как: весною ты выступишь и со мною сойдешься, я тебе теперь покажу место, где у нас быть сходу.

Выпивши и поевши, товарищи поехали верст за семь к озеру, которое с трех сторон было окружено лесом, а с четвертой выходило в открытое поле.

– Ты, – сказал Кудеяру Жихарь, – как придешь сюда, меня подожди, а коли я прежде приду, так я тебя подожду, а быть нам здесь после вешнего Юрия. А я тем часом пошлю собирать еще ватаги. Есть, знаю, под Муромом большая ватага. Она к нам придет.

Они разъехались. Кубырь остался с Жихарем, передавши власти Кудеяра свою ватагу, приведенную на Дон. Кудеяр с братьями Юдинковыми поехал к Радуницкому монастырю.

Ему пришлось проехать более ста верст. Радуницкий монастырь находился в лесу, близ озера, и стоял на возвышенном месте. Новая каменная церковь красовалась посреди большого двора, обведенного толстою бревенчатою двойною стеной, за которою кругом прорыт был ров. Во дворе были избы; одна просторная изба со светлицею занимаема была игуменом; близ нее находился недостроенный еще деревянный дворец, который велел царь приготовить для себя к маю будущего года.

Кудеяр вошел в церковь во время обедни, в монашеской одежде, которую взял у одного из своей шайки, ограбившего когда-то чернеца. День был будний, зимний, кроме служек и монахов, никого не было. Сразу увидел Кудеяр, что монастырь этот легко было бы ограбить, но удержался от искушения, рассчитывая, что Радуницкий монастырь пригодится ему на более важное дело. По окончании литургии Кудеяр подошел к игумену, упал к его ногам, просил благословения и объявил, что он – монах из Киева, странствует для поклонения святым в Московском государстве. Игумен велел одному из своих монахов приютить у себя странника, а после вечерни позвал его к себе и стал у него расспрашивать про Киев. Кудеяр говорил ему, сколько знал и сколько мог, но вскоре оказался в нем недостаток сведений, нужных для того, чтобы играть роль монаха. Стал его игумен спрашивать, как в Киеве поется такая-то церковная песнь, как отправляют там такой-то церковный ход. Кудеяр очутился в глупом положении и мог выпутаться из него только тем, что сказал:

– Отче! Я человек совсем не книжный! Прост человек! Памяти большой мне не дал Бог.

– Вижу, что ты простак, – сказал игумен, – но не скорби о том, чадо; нищие духом в царствие внидут, а высокоумные в геенну пойдут, аще не от Бога их мудрость. Бог смиренные возносит. Вот и наш монастырь был бедный, нищий, самый последний. А ныне явися нам благодать спасительная всем человеком. Великий государь стал отменно жаловать нас, у нас бывал и теперь повелел приготовить себе дворец, хочет к нам в мае приехать, к Николину дню. Все это Божья благодать.

Намотал себе на ус слова игумена Кудеяр и порешил: к вешнему Николину дню царь приедет сюда, тогда-то мы расправимся с ним, отомстим ему за всю кровь, пролитую им напрасно.

Кудеяр на другой день, после рассвета, вышел из монастыря, сказавши, что идет в Богословский монастырь[41]41
  Вероятно, имеется в виду Богословский монастырь к северу от Рязани, на берегу р. Оки, несомненно, существовавший уже в 1237 г., когда он был разрушен. Возобновлен в 1534 г.


[Закрыть], нашел в ближнем селе своих товарищей с лошадьми и в продолжение трех дней объезжал, уже не в монашеском платье, все окрестности монастыря, высмотрел удобное место для стана за лесом и уехал, пробираясь не без труда по заваленным снегом полям до своего стана на Дону. Только железной натуре людей того времени возможно было пробираться в пустынях зимою, ночуя на сугробах, сбиваясь с пути во время метелей, питаясь одними сухарями и кормя лошадей скудным запасом овса, купленного в последней деревне и сохраняемого в мешках, привязанных к спинам лошадей. После таких трудов Кудеяр добрался до теплой землянки в донском стане и положил не выезжать уже до весны, когда предположено было идти для совершения заветного предприятия.

Между тем в Москве происходило следующее.

Был у царя Ивана Васильевича в Москве новый дворец, построенный им за Неглинною, в ту пору, как царь возненавидел все, напоминавшее ему времена Адашева и Сильвестра, и в том числе старый Кремлевский дворец своих предков. Царю опротивела Москва, не жил он в ней, предпочитая Александровскую слободу, и только иногда приезжал в столицу на день, на два, и тогда поселялся в этом своем новопостроенном дворце. В одной комнате этого дворца, обитой зеленым сафьяном с золотыми узорами и украшенной рядом икон в басменных окладах, за столиком, на котором мозаикою выделаны были изображения птиц, сидел царь Иван Васильевич, одетый в черный атласный кафтан, на голове у него была тафья, а в руках его был остроконечный посох. Страшен был вид царя в эту минуту; он слушал с напряженным вниманием; шея была вытянута, голова тряслась, судороги бешенства передергивали его лицо. Перед ним стоял Басманов и рассказывал, как Кудеяр, которого царь считал погибшим, собирает шайку, хочет извести государя и думает посадить на престол князя Владимира Андреевича.

– Так вот, мой братец возлюбленный, каков ты! – говорил царь. – Давно ты замышляешь снять с меня венец! Прежде бояр хотел соблазнить, да не удалось, однодумцы твои получили достойную казнь. Теперь ты себе нашел иных пособников! Хорошо, хорошо! А и шурин мой хорош. Разве не он мне донес, что Кудеяр умер с голоду и будто слуга его, Алимка, стащил его в воду! Басманов! Ты мне верен или предашь меня, как Христа Иуда предал?

– Государь, чем заслужил, что ты не веришь мне, верному рабу твоему? – сказал Басманов, кланяясь в землю. – В огонь, в воду пойду по твоему велению, жилы свои дам вымотать за здоровье моего царя-государя.

– Вы все одно поете, – сказал царь. – Мамстрюк был мне свой человек, а изменил… Вот и Афонька Вяземский, я замечаю, змеею глядит.

– Я не Мамстрюк и не Афанасий Вяземский, – сказал Басманов, – я человек прост, не княжеского рода, не боярского; ты меня, царь-государь, из грязи извлек; я твой пес верный.

– Так достань мне Кудеяра, – сказал царь, ударяя посохом об пол и оставляя на полу знаки… – Достань мне моего лиходея! Кудеяр – моя беда… это черт его знает что он такое… Пришел из чужой земли, сила у него нечеловеческая, роду он невесть коего: крест какой-то на нем… это не просто! В неволю попал – и в неволе не пропал, а еще у хана в приближении стал. Ну что ж? зачем там не остался? Ко мне захотел? А! Басманов! В те поры, как он к нам стал проситься, я призывал к себе гадателя-немца, что по звездам смотрит: тот немец сказал, что есть у меня враг лютый, страшный, сильный, такой-то враг у меня может отнять престол. Я допрашивал его, кто он? А немец сказал, что не знает, как его назвать. Потом прошли годы. Когда вокруг меня появилась измена, я вспомнил про то, что говорил мне астроном, позвал его и спросил: где теперь тот враг мой, что ты мне когда-то говорил. А тот астроном мне отвечал: в чужой земле. Я спросил его: каков он? А тот астроном мне рассказал; по его речам я догадывался, что это Кудеяр. Слушай же!

Я никому про то не говорил и долго сам с собою думал: оставить ли его в чужой земле либо к себе зазвать. Напоследок я рассудил не оставлять его в чужой земле, чтоб он оттуда мне зла не учинил, и позвал его к себе. Что ж? Видел сам, что случилось! О! – произнес царь Иван бешеным голосом, стукнувши своим посохом. – Зачем я его не предал смерти? Хотелось мне его лютыми муками казнить… А он вот цел остался. Нет, Басманов, это не прост человек! Это – это беда моя! Басманов, поймай, достань мне Кудеяра, что б то ни стоило тебе… ты будешь мой первый друг, коли его достанешь!.. Постой! Позови мне этого разбойничьего атамана, что пришел к тебе. Хочу сам видеть его.

Басманов ушел, потом привел Жихаря в цепях и, оставив его в сенях, доложил царю. Царь вышел в сени.

Жихарь упал к ногам царя.

– Разбойник! – сказал царь. – Ты за свои злые дела довелся жестокой казни по нашему царскому указу, но ты не убоялся нашего праведного суда, пришел прямо к нам и донес про умысел собачьего сына Кудеяра, на наше государское здоровье и на наш царский венец. Этим ты уподобился оному благоразумному разбойнику, который, вися на кресте, обличил блядословие своего товарища и поклонился святыне распятого Господа и Бога и Спаса нашего Иисуса Христа. Бог простил его и в рай его с собою ввел. Так и мы, по нашему царскому милосердию, подражая Господу нашему, прощаем тебя за все тобою содеянные мерзкие дела и приемлем тебя в нашу царскую службу. Мы прикажем поверстать тебя поместьем нашим в Московском уезде. Снимите с него цепи!

С Жихаря сняли цепи. Жихарь молча кланялся три раза в землю.

– Как зовут тебя? – спросил царь.

– Данило Жихарь, – сказал Жихарь.

– Сослужи нам верную службу, Данило, – сказал царь. – Иди к разбойникам в стан и скажи, что государь-царь их всех прощает: какие там есть крестьяне и боярские люди – тех велит поселить в дворцовых своих слободах, а какие есть наши служилые люди, тех велит испоместить и быть им на государственной службе по-прежнему, всем прощение царское, и вины их впредь воспомянуты не будут, но только чтоб они сами сковали и привезли к нам Кудеяра.

– Царь-государь, – сказал Жихарь, – не вели казнить, вели слово вымолвить.

– Что? – сказал нетерпеливо и грозно царь.

– Великий государь! – сказал Жихарь. – Они меня не послушают: скажут, я сам то своею волею затеял… Коли твоя воля будет, пошли своего воеводу; а мне прикажи позвать их, будто на тебя, государя, с лихим умыслом идти, и потом навести на твою рать! А у меня, великий государь, с Кудеяром сговор был таков: чтоб ему со своими разбойниками прийти в Пронский уезд и стать подле озера и меня дожидаться там. И как они туда придут, пусть придет на них твой воевода с твоею царскою ратью и с пушками, и отовсюду их обступят, и выходу им не будет. А пушек у них нету. И когда воевода к ним пошлет с таковым твоим царским словом, и они, видючи, что им некуда деться, отдадут Кудеяра!

– Басманов! – сказал царь. – Данило говорит дело. Я пошлю тебя на разбойников, а Данило укажет тебе то место возле озера. Ты мне приведешь Кудеяра. Он должен принять смерть перед моими глазами.

Отпустивши Басманова и Жихаря, царь велел позвать к себе Алима.

Алим во всем сознался.

Царь приказал отвести его в дом своего шурина и повесить над порогом его дома, на верхнем косяке двери, и оставить до тех пор, пока труп сгниет. К дому Мамстрюка приставлена была стража, а ему самому было объявлено, что он должен ожидать смерти. Дни проходили за днями. Мамстрюк, не выходя из дому, должен был терпеть невыносимый смрад от разлагавшегося трупа своего слуги и мучиться каждоминутным ожиданием мук и смерти. Так оставался он целые месяцы, наконец, целый год; пока жива была сестра Мамстрюка, царица, Иван Васильевич не казнил его. По смерти Марьи царь Иван женился на Марфе Собакиной, умершей через несколько дней после брака. Мамстрюк все оставался в заточении, в ожидании смерти; время приучило его к такому ужасному положению.