Текст книги "Быт и нравы великорусского народа в XVI и XVII столетиях"

Как только человек испускал дыхание, на окне ставили чашу со святой водой и мису с мукой или с кашей (вероятно, с кутьей). Это был какой-то остаток язычества, существовавший не у одних русских, но и у татар. Мертвеца обмывали теплой водой, надевали сорочку и завёртывали в белое покрывало, или саван, обували в сапоги или башмаки, а руки складывали крестообразно. На царя надевали царское одеяние, на голову ему возлагали корону.

Толпы знакомых и незнакомых стекались в дом умершего; начинались плач и причитание. Жена покойника обыкновенно заводила первая, причитывая: «Ах ты, мой милый, мой ненаглядный! Как же ты меня покинул! На кого меня, сироту, оставил? Али я тебе не хороша была; али не хорошо наряжалась и убиралась? али мало тебе детей народила?» Другие вопили: «Зачем тебе было умирать? Ты был такой добрый, щедрый! Али у тебя не было чего съесть и спить? али у тебя женушка некрасива была? Али царь тебя не жаловал?» Посылали собирать духовенство, и при этом обычай требовал каждому духовному лицу, приглашаемому на погребение, послать в подарок водки, меда и пива. Тело лежало на столе, пока изготовлялся гроб. Обыкновенно гроб делался деревянный, как у богатых, так и у бедных, с тою разницей, что у богатых обивался внутри и снаружи материями разного цвета: например внутри червчатым, а снаружи вишневым бархатом. Когда мертвеца клали в гроб, некоторые, по какому-то поверью, привешивали к гробу кафтан покойника, а в рот ему клали несколько мелких монет, как будто для издержек в дальней дороге на тот свет. Летом русские хоронили очень скоро – обыкновенно в течение двадцати четырех часов по смерти, и нередко скончавшийся утром был уже погребен при захождении солнца. Если по какому-нибудь случаю, например, ожидая прибытия родных, погребение откладывалось, то труп вносили в ледник для предупреждения зловония. Мертвеца выносили из дома закрытым гробовой крышкой, сверху покрытою покровом или же шубой; так, на погребение князьям Черкасским выдавались из казны собольи шубы. Гроб не везли, а несли на руках, обыкновенно шесть человек, и если покойник или покойница успевали принять монашество, то непременно монахи или монахини. В таком случае обыкновенно хоронили в монастырях. Для эффекта нанимались плакальщицы, которые шли впереди и по бокам похоронного шествия с распущенными волосами и народно искаженными лицами. Они кривлялись и вопили, то громко вскрикивали и заливались плачевными причетами, то заводили тихим пискливым голосом, то вдруг умолкали и потом заводили снова; в своих причетах они изображали заслуги покойника и скорбь родных и близких. Все, сопровождавшие гроб, шли с зажженными свечами, обвязав платками головы. Мертвого иногда вносили в церковь и оттуда, по совершении панихиды, выносили на кладбище.

Когда гроб готовились опустить в могилу, крышку приподнимали, и все должны были подходить к телу и целоваться с мертвым, впрочем, позволялось прикладываться и к гробу. Жена должна была вопить и причитывать, а плакальщицы показывали свое искусство хором. Священник давал в руки мертвого отпустительную грамоту, которую иностранцы, по неведению, почитали рекомендательным письмом – сами не знали к кому, кто думал – к святому Петру, а кто – к святому Николаю. После опущения гроба в могилу все целовали образа, а потом ели кутью, непременно каждый три раза, наблюдая такой порядок, что прежде всего подходила к кутье жена, за нею дети, потом родственники, наконец, гости, слуги и все посторонние.

Зимой не спешили хоронить, и особенно знатных и богатых предавали земле не в первый день после смерти. Тело выносили в холодную церковь и ставили там иногда дней на восемь; в это время духовенство служило каждодневно литургию и панихиды. Уже на восьмой день предавали мертвого земле. Для людей бедного и даже среднего состояния было чрезвычайно дорого нанимать копать могилу зимою; поэтому мертвецов ставили в усыпальницы или притворы при колокольнях и там держали до весны. Весною семейства разбирали своих мертвецов и хоронили на кладбищах. Должность эту исправляли особые рабочие, которые назывались гробокопателями. Они получали плату с каждого погребения. Бедняки, которым не на что было похоронить своих родных, просили милостыни на погребение, и благочестивые зажиточные люди считали богоугодным делом похоронить бедняка; также из христианской благотворительности отправляли погребение содержавшихся в тюрьмах преступников.

Кладбища располагались отдельно за городом, но часто хоронили близ церквей в селениях и посадах. По понятию русских, место для кладбища было свято, и тревожить прах мертвых считалось преступлением. Так, когда Иоанн III перестроил Москву и переставляли церкви и монастыри, его поступок возбудил негодование архиепископа Геннадия. «А ведь тое для, – писал он, – что будет воскресение, мертвых не велено ни с места двинути, опричь тех великих святых». Ограды около церкви и кладбища были лишены деревьев. Это считалось нечестием на основании слов Второзакония: «Не насадиши садов, ни древа подле требника Господа Бога твоего». Неприкосновенность кладбищ долго наблюдалась свято, и в 1672 году, когда до сведения царя дошло, что в Архангельске на месте, где было кладбище, поставили торговые амбары, царь велел их снести. В самой Москве повсюду при церквах были могилы, и земля под кладбищами считалась церковною; духовные, пользуясь этим, строили на ней свои лавки и амбары; но в 1681 году опять велено прекратить такие постройки.

Издавна могилы родителей и предков были святыней для русского народа, и князья наши, заключая договор между собою, считали лучшим знамением его крепости, если он будет произнесен на отцовском гробе.

Утопленников и удавленников не хоронили на кладбищах; напротив, существовало даже верование, что если где-нибудь похоронят утопленника или удавленника, то за это весь край постигает бедствие; на этом основании в старину народ, приведенный в волнение каким-нибудь несчастьем, например неурожаем, выгребал таких мертвецов из могилы. Но вообще их хоронили в убогом доме, если они не были самоубийцы. Убогие дома были не только в Москве, но и в других местах. В них хоронили вообще отверженных, которые не считались достойными быть погребенными на кладбище. Так, и воров и разбойников, казненных или умерших от ран, хоронили в убогом доме без отпевания. Самоубийц зарывали в лесу или в поле, но даже и не в убогом доме.

Царское погребение совершалось через шесть недель после смерти. Тело государя шесть недель стояло в домовой церкви в гробу: крестовые дьяки денно и нощно читали над ним Псалтырь, и попеременно дневали бояре, окольничие и стольники над усопшим. Между тем по всему государству посылались гонцы, которые во все монастыри и церкви возили деньги для служения панихид; в праздники при служении панихиды ставили кутью; эти панихиды по всем церквам и монастырям царства русского служились в течение шести недель, каждый день, исключая воскресенье. В сороковой день после кончины совершалось погребение царственной особы. Отовсюду стекались в Москву духовные власти, архимандриты и игумены. В погребальной процессии впереди шло духовенство; наблюдалось, чтобы важнейшие особы, архиереи и патриарх, шли сзади прочего духовенства, а за духовными следовали светские сановники, бояре и окольничие, за ними царское семейство, а за ним боярыни. Множество народа толпилось за гробом, без чинов и различия достоинства. Прощание с царственными особами не происходило при опущении гроба; с ними прощались ближние прежде, при вносе в домашнюю церковь после кончины. Опустив тело в могилу, не засыпали его землею, а закрывали каменною доскою. Пышность и издержки на погребение соразмерялись со значением усопшей особы, так что погребение царя производилось великолепнее, чем царевичей, а погребение царевичей великолепнее погребения царевен.

Вообще у всех классов сорок дней после смерти определялись на поминовение. Семейные нанимали духовных читать Псалтырь по усопшим. Чтение это у иных происходило в двух местах разом: в доме, где умер покойник, и на могиле; для этого устраивался на могиле деревянный голубец, покрытый сверху рогожею; там стоял образ, и каждое утро при зажженной свече монах или церковный дьячок читал Псалтырь. Семейные носили скорбное платье цвета черного или синего и непременно худое и изодранное; быть одетым опрятно и прилично в это время считалось неуважением к памяти усопшего. Вместе с молитвами об усопших отправляли кормы, или поминальные обеды: таких было, смотря по обстоятельствам и желанию семейных, не менее двух и не более четырех – в третий, девятый и двадцатый и, наконец, очистительный в сороковой день, так называемой сорочины: тогда снимался траур. Чаще всего поминали три раза; толковали, что троекратное поминовение совпадает с переменами, какие испытывает тело покойника в гробу: в третий день изменяется его образ, в девятый распадается тело, в сороковой истлевает сердце. Это троекратное поминовение совпадает с верованием о путешествии души на том свете: в третий день ангел приводит душу на поклонение Богу. «Яко жь бо от царя земнаго послани будут воини привести некоего и связавше его поведуют ему повеление царево, трепещет же и держащих И ведущих его немилостивно к путному шествию, аще и ангелы от Бога послани будут пояти душу человечу». Если в этот третий день совершаются приношения памяти усопшего в церкви, то душа получает «утешение от скорби прежь бывшия ей от разлучения телеснаго, и разумеет от водящаго ю ангела, яко память и молитва ея ради в церкви Божией принесена, и так радостна бывает». С тех пор начинаются путешествия ее с ангелом, который показывает ей блаженство рая и муки ада. В девятый день ей дается отдых. Душа, сохраняя еще земные привязанности, слетает то к дому, где жила с телом, то к гробу, где лежит тело, в котором была заключена; душа добродетельная посещает место, где она «имеяше обычай делать в правду». Тогда душе грешной указывает ангел места, где она согрешила, и ей необходима для ободрения молитва церкви. Наконец, в сороковой день ангел приводит ее снова к Богу, и тогда ей назначается место по заслугам: «Добре держит святая церковь в четыредесятый день, память сотворяя о мертвом». Кутья была главною принадлежностью постного обеда. О кутье говорилось так: «Кутья благоверная святым воня; святим бо не ядять, не пьють, но вонею и благоуханием тем сыти суть». Обычай поминовения был и во времена язычества, и потому к нему примешивались посторонние обряды, не одобряемые церковью. Так, преподобный Феодосий запрещает ставить по усопшим обеды и ужины, класть на кутью яйца и ставить воду; без сомнения, яйца и вода были символами древнего языческого поминовения.

XXI. Верования

В наших летописях принятие христианства выставляется как бы без борьбы; кажется, будто Русь, омывшись в купели крещения, тотчас же забыла свой прежний языческий мир со всеми творениями его вымысла. Не совсем так было на деле. К сожалению, до нас дошли такие отрывки духовного противодействия остаткам язычества со стороны духовных пастырей, что мы по ним не можем себе уяснить теперь ни сущности языческих верований, ни степени их перерождения, ни истории их изменений, ни приложения к разным видам внутренней и внешней жизни. Духовные равным образом порицали и преследовали все, что носило на себе память язычества, – были ли то действительные верования и убеждения или только наружные обряды, игрушки, забавы, потерявшие уже прежний смысл и серьезное значение, так точно, как теперь купальный огонь, вождение козла на Масленице или малороссийское колядование. Из многого, что осталось и теперь, мы не знаем, то ли значение оно имело в XVI и XVII веках, как в XIX. Выше было показано, что в XVI веке купальское празднество как народная забава с примесью таинственного верования отправлялось во всей силе. Точно так же и языческое веселье призывания мертвых выразилось в обряде жечь солому и кликать мертвых, осуждаемом «Стоглавом». В XVII веке во многих местах отправлялись разные увеселения – остатки язычества. В 1620 году царь Михаил Федорович велел кликать клич через бирючей, чтобы люди не ходили с кобылками, не сходились на игрища мирские «и коледы б и овсеня и плуги не кликали». Но соединялся ли с этими забавами какой-нибудь смысл для народа и в какой степени, неизвестно. Долее и полнее всех языческих верований сохранялись, кажется, остатки поклонения Роду и рожаницам. По свидетельству Домостроя, в XVI веке еще верили в «родословие, рекше в рожаницы». По толкованию в Слове святого Григория в сборнике, хранящемся в Кирилло-Белозерском монастыре, видно, что ученые люди старого времени признавали Род и рожаниц божествами славян-язычников наравне с упырями и берегинями (известными нам из чешских памятников), Перуном, Хорсом, Мокошью (о которых упоминает нам Нестерова летопись) и вилами, нимфами, о которых фантастические предания сохранились у сербов. Обряды, сопровождавшие поклонение Роду и рожаницам, состояли в приношении этим фантастическим существам в жертву хлеба, сыра, меда, кур и какого-нибудь смешанного питья. Обряды эти имели смысл как для рождения, так и для смерти человека. Бабы, воспринимавшие младенцев, варили кашу на собрание рожаницам; в честь их стригли первые волосы с детей; а в память умерших ставили Роду и рожаницам особую трапезу. Эта трапеза долго считалась необходимою, хотя в то же время готовили кутейную трапезу, принятую церковью. Трапеза называлась трапезой Роду и рожаницам. Из «Слова христолюбца», хранящегося в Румянцевском музее (№ 181), можно заключить, что поклонение Роду и рожаницам сопровождалось разными увеселениями: пляской, музыкой, песнями, зажиганием огней; по крайней мере, об этом говорится разом: «Не подобает крестьянам игор бесовских играти: иже есть плясьба, гудьба, песни бесовския и жертвы идольския, иже огневи молятся и вилам, и Мокоши, и Симу реглу, и Перуну, и Роду, и рожаницам, и всем тем, иже суть им подобна». Что при поклонении Роду и рожаницам действительно пели песни, видно из Троицкого сборника XVI века, где в укор говорится: «А вы поете песнь бесовскую роду и рожаницам». В одном старинном переводе пророка Исаии, в тех местах, где еврейский народ порицается за поклонение идолам, эти идолы несколько раз названы Родом и рожаницами с очевидным намерением переводчика применить слова пророка к современным заблуждениям: это показывает, что верование Роду и рожаницам держалось долго и сильно. Что, собственно, разумелось в языческие времена под этими именами, объяснить трудно и было бы здесь неуместно, если б существование этого остатка язычества не удерживалось в описываемое нами время. Под Родом, кажется, следует понимать вообще судьбу или участь – долю. Род употребляется всегда в единственном числе, и, следовательно, по древнему верованию, существовал один Род для всех; напротив, рожаницы всегда во множественном числе, и это показывает, что для каждого полагалась своя рожаница. Существовало верование, что в тот день, когда рождался младенец, по влиянию рожаницы, давался ему норов и осуд. Это верование совпало с астрологическими верованиями о влиянии планет на рождение человека; ибо в одном азбуковнике о рожаницах говорится, что «рожаницами еллины называли семь звезд, называемых планиты, и кто в какую планиту родился, тот по той планите любопрятся предвозвещати нрав младенца». Несомненно, что рожаницы были гении – хранители жизни. Их изображали кумирами, как это видно из выражения: «Служат Богу и волю его творят, а не рожаницам – кумирам суетным». Перед этими-то кумирами отправлялись празднества и трапезы Роду и рожаницам.

Что поклонение частным семейным языческим божествам оставалось долее других верований язычества, это понятно и естественно, потому что человек из сферы мифологии долее удерживает то, что относится к его личности и к тесному кругу жизни, и, напротив, легко забывает предания и склад понятий о существе мира, творении Земли, историю богов и героев. Мы, однако, не знаем, в какой степени и где именно и между кем в XVI и XVII веках удерживались эти поклонения старым божествам.

Полнее обрисовываются для нас языческие обычаи у финских народов, населявших Северную Русь. Таким образом, в XVI веке в Родской пятине (нынешней Санкт-Петербургской губернии) сельские жители были только по имени христиане. Они совершали моления деревьям и каменьям и приносили жертвы, сопровождаемые пированием. Вместо священников они призывали к себе чудских колдунов – арбуев: рождался ли младенец – прежде позовут арбуя, тот наречет новорожденному имя, а потом уже родители зовут христианских духовных. Не носили хоронить мертвых на кладбища, а погребали их на курганах и коломищах (?). Эти полухристиане не соблюдали постов и в особенности не терпели Петрова поста, вероятно, потому, что тут у них было время языческих празднеств; убегали христианского брака и предпочитали жить с женщиною по взаимной любви, без венчания. Архиепископ Макарий обратил внимание на такие уклонения от церкви, приказывал священникам сжигать мольбища, венчать тех, которые соединились браком без обряда, освящать их святою водою, как бы возобновляя утраченную благодать, принятую некогда в таинстве крещения, и увещевать арбуев, а непослушных из них отправлять в Новгород. Дети боярские, поселенные в этих местах, были обязаны наблюдать, чтобы народ не убегал от церковных обрядов. В Пермской земле в XVI веке люди ходили на поклонение истукану – золотой бабе; когда кого постигало бедствие или болезнь, перед истуканом колотили в бубны и этим думали помочь своей беде. Таким образом, финские народы на пространном севере тогдашней России были в таком же положении, как теперь чуваши и черемисы или как в прежние, более отдаленные, века были крещеные русские, когда, по свидетельству Иоанна Пророка, приносили жертвы болотам и колодцам и без благословения пастырей сходились и расходились с женами. Около Казани и во все стороны в ее окрестностях в XVI веке так называемые новокрещеные чуваши, черемисы и вотяки не ходили в церковь, не соблюдали постов и призывали к родильницам не священников, а баб; хоронили на кладбищах татарских; по необходимости повенчавшись в церкви, совершали еще раз брачные обряды дома или вместо жен держали у себя пленных ливонок.

В описываемое нами время русский народ, если и потерял старые формы язычества, но сохранял его дух в самих христианских верованиях. Без знания законов, без малейшего понятия о существовании их неразвитый человек находится под влиянием таинственных сил и во всем окружающем ищет чего-то такого, на что хочет опереться в своем бессилии. Обычные явления природы наводили страх: явление кометы, затмение солнца, падающие камни – производили волнение умов и уныние. В народном воображении существовали разные фантастические существа, помещаемые в природе. Обыкновенно отдаленные страны служили для воображения местопребыванием таких существ и сценою чудесных событий. Так, на севере России, мрачном, лесистом, суровом, народная фантазия помещала пещеру змеи аспиды, змеи крылатой с птичьим носом и с двумя хоботами, эта пестрая змея живет в отдаленных печорских горах, не садится на землю, а на камень, а куда полетит, может всю землю опустошить. Но есть заклинатели-знахари – обаянники, которые умеют ее заговаривать.

Пустынные берега широкой Волги также представлялись в народном воображении в чудесном свете. Говорили, что выше Саратова есть гора Змиева, где обитал шестиглавый дракон, налетавший на Русь и причинявший опустошения; но богатырь убил его, а дракон превратился в камень. Русские уверяли иностранцев, что в низовьях Волги растет животно-растение – баранец; оно приносит плод, похожий на ягненка. Стебель его идет через пупок и возвышается на три пяди; ноги мохнатые, рогов нет, передняя часть – как у рака, а задняя – совершенное мясо. Оно живет, не сходя с места, до тех пор, пока имеет вокруг себя пищу. Показывали меховые шапки и уверяли западных европейцев, что эти шапки из меха баранца.

С утратою мифологических образов, с потерей антропоморфических представлений о силах природы еще долго остается прежний взгляд на природу, и народ ищет в окружающих его явлениях таинственного относительно к себе смысла, не давая уже себе отчета, откуда истекает этот смысл, или привязывая его к новым верованиям. На этом основании удерживаются в народе приметы и гадания. Можно сказать, что жизнь каждого русского, по мере большей или меньшей личной наклонности к мистической созерцательности, вся была управляема приметами. Предвещательность и знаменательность явлений для него была так широко развита, что обратилась в систему. В числе запрещенных книг ходили по рукам волховники, или сборники примет и гаданий в назидание людям. Вот, например, какого рода приметы имели знаменательность для воображения: храм трещит (треск в стене), ухозвон, кости под колпиками свербят – путь будет; длани свербят – пенязи имать; очи свербят – плакать будут; воронограй, куроклик (пение курицы) – худо будет; утица крякнет, гусь гогочет, окомиг (дрожь в ресницах), огнь бучит (треск дров), пес воет, мышеписк (писк мышей), мышь порты (платье) грызет, кошка в окне мышца держит, сон страшен, слепца встретить – изгорит нечто; огонь пищит, искра из огня, кошка мяукает – падет человек; свеча угаснет, конь ржет, вол ревет, трава шумит, дерево скрипит, сорока поцекочет, дятел желна (долбит дерево), стенощелк (червячки в стенах), жаба воркует. Некоторые приметы служили к предзнанию погоды и физических явлений: дым высоко в избе ходит (в курной) – к погоде; мышь в жилье высоко гнездо совьет – снег велик будет и погода будет. Другие служили признаками войны, голода и иных народных бедствий; например, «берег подымается и море дичится, и ветры сухие или мокрые тянут, и облака дождевыя и снежныя и ветряныя, и гром гремит, и буря веет, и лес шумит, и древо о древо скрипает, и волки воют, и белки скачут – мор будет, и война восстанет, и вода пребудет, и плодов в лете в коем не будет или умалится». Вот сколько примет, и сверх того втрое было больше, чем здесь означено; а из них многие сохранились до сих пор. Верили в сон и составляли обширную систему знаменательных истолкований; верили в чох, в полаз (вероятно, насекомых – вывод предвещаний из различных их движений), верили во встречу, то есть считали встречу с одними предметами счастливым, с другими несчастным предзнаменованием. К несчастным в древности принадлежали: встреча с монахом, с лысым конем, со свиньею. Преподобный Феодосий в XII веке укорял тех, которые при таких встречах ворочались назад. Эти примеры из XII века, без сомнения, существовали в XVI и XVII веках, потому что сохранились и в наше время. Кроме множества гаданий, которые и теперь служат святочной забавой, в старину были целые системы гаданий, записанные в книгах и гадальных тетрадях. Они носили общее название «Рафли». К таким книгам принадлежали «Аристотелевы врата», «Шестокрыл» и астрологические гадания, занесенные к нам с Запада: «Острономы», «Зодей», «Альманах», «Звездочетье»; сущность последних состояла в отыскании влияния, какое имели на судьбу человека и на обстоятельства его жизни небесные светила, дни и часы: «О злых часех и о нарождении человечестем, в которую звезду или час, добр или зол, и получая счастков и богатству и нищеты и в нарождении добродетелем, и злобам, и долголетству жития и скращения смерти – и сия вся кошуны и басни суть». В этих разнообразных учебниках волшебства заключались, по выражению одного иерарха, такие вещи, «их же не подобает не точию описывати, но ниже помышляти, ради хулы, и многие скверности и отступничества». К этой категории гаданий относились так называемые рождественные волхвования, которые производили чародеи по призыву матерей над младенцами, узнавали и определяли их судьбу. Смелая и суеверная женщина, будучи беременна и желая узнать, кого она родит, давала из рук своих медведю (конечно, ручному, которых часто водят скоморохи на потеху людям) хлеб и прислушивалась к голосу, какой издаст зверь: если он рыкнет – значит, она родит девицу, а если замычит – то мальчика. Об образовании младенца составились полуязыческие-полухристианские верования. Одно описание говорит, что человек состоит из восьми частей: «Сердце от камени, тело от персти, кости от облак, жилы от мглы, кровь от Чермнаго моря, теплота от огня, очи от солнца, дух от Свята Духа». Другое описание объясняет, что во время беременности женщины ее ангел-хранитель берет части «у земли, или у воды, или у железа, или у камени, или у древа, или у огня, или у всякия вещи смертныя, и возьмет от того ангел материн и кинет на отроча то, и от того зарождается в нем дух». Человеческие свойства зависят от преобладания какой-нибудь из восьми частей состава его тела: «От земли – тело: тот человек темен, неговорлив; от моря – кровь в человеце и тот человек прохладен; от огня – жар: тот человек сердит; от камени – кость: тот человек скуп, немилостив; от солнца – очи: тот человек богатыреват и бесстрашен; от ветра – дыхание: тот человек легкоумен; от облака – мысль: тот человек похотлив; от света – свет: тот человек свят, не мыслит земного, но мыслит небесная». К другим гаданиям прибегали в разных предначинаниях, чтобы узнать, удачно ли они пойдут, в разных неудачах и бедствиях, чтобы узнать, чем помочь. Один из старинных родов гаданий назывался «получай». Как он совершался, неизвестно, но его название заставляет думать, что цель его была – отыскание средств к приобретению.

Самое распространенное верование было в могущество человеческой воли и выражающего ее слова. Все собственно так называемое наше старое чародейство основывалось главным образом на убеждении в силе воли и слова. Волшебник или чародей в обширном смысле был человек, который силою своего слова мог производить желаемое, узнавать будущее, изменять направление обстоятельств, властвовать над судьбою других людей и даже повелевать силами природы. Заговор, или примолвление, играл главную роль в волшебстве. Правда, волшебники действовали и посредством разных вещей; но народное понятие приписывало силу не самим вещам, а слову, которое им сообщало эту силу. Сила исходила не из природы, а из человека, из его души. То была сила духовная. Даже самое лечение или отрава людей посредством трав приписывались не целебному или вредоносному свойству самих растений по их природе, а человеку, который сообщал им это свойство своею волей, и потому лечение травами преследовалось церковью наравне со всякими другими волшебствами под именем зелейничества. Полагали, что растение, совершенно безвредное, может быть убийственно, если волшебство сообщит ему злокачественную силу. В 1632 году, во время войны с Литвою, запрещено было ввозить в Московское государство хмель, потому что лазутчики донесли, что какая-то баба-ведунья наговаривает на хмель, чтобы тем хмелем, когда он будет ввезен в Московию, произвести моровое поветрие. Волшебники носили разные наименования, которые имели свои особые оттенки, хотя часто значение их смешивалось. Между такими видами волшебников были волхвы, чародеи, чаровницы, зелейщицы, обаянники, кудесники, сновидцы, звездочеты, облакопрогонники, облакохранительники, ведуны, ведуньи, лихие бабы. Обаянниками назывались фокусники, которых призывали или посещали, «хотяще некая от них увидети неизреченная». Они же заклинали змей и злых животных. Кудесник совершал разные заклинания и чародейственные обряды (кудесы бьют) и предвещал будущее. Сновидцы рассевали в народе разные предзнаменования на основании виденных ими снов и уверяли, что они приняли извещение свыше. Иногда они толковали сны другим, приходившим к ним. Иногда рассказывали о собственных видениях. Во время народных бедствий они толковали народу причины несчастья, часто указывали на каких-нибудь лиц, называя их виновниками, и обрекали их народному мщению. Облакопрогонники, как их называет Домострой, были волшебники, которые, по народному понятию, повелевали дождем и ведром и через то самое могли насылать урожай или неурожай. Верование это очень древнее, как видно из наших летописей по рассказу об избиении в Ростове в XI веке и в Суздале в 1124 году женщин за то, что будто бы они спрятали в себя хлебное жито и съестные запасы. В XVI веке рассказывали, что во время осады Казани, в 1552 году, татарские колдуны и колдуньи, стоя на стенах города, махали одеждами на русское войско и насылали ветер и дождь. Столь же древним было верование в волшебников, снедающих солнце и луну («погибе солнце и бысть яко месяц, его же глаголит невегласи снедаемое солнце»). В Кормчей книге эти волшебники называются волкодлаками («влъкодлаци луну изедоша или слънце»). Ведунами и ведуньями назывались вообще лица обоего пола, ведавшие тайную силу управлять обстоятельствами жизни. Все лица, занимавшиеся волшебством, составляли в иных местах как бы особые цехи, передавали одни другим свое искусство и промышляли им, помогая тем, которые к ним прибегали в житейских нуждах. Иногда этим занимались и мужчины, но чаще пожилые и старые женщины. Во всех местах России можно было отыскать их. Особенное уважение существовало к тем, которые жили на севере в Карельской земле. Там искал их великий князь Василий Иоаннович, когда, женившись в другой раз на молодой Глинской, хотел иметь детей и прибегал к чародеям, чтобы они помогли ему в плодотворении. В самой Москве жило множество колдуний, и преимущественно в Замоскворечье. Так, в первой половине XVII века там были известны женки: Улька, Наська Черниговка, Дунька, Феклица, Машка Козлиха, как видно из дела, возникшего в 1638 году по поводу подозрения в порче царицы Евдокии. Эти чаровницы предлагали свои услуги посредством наговоров над какою-нибудь вещью. Таким образом, к московской чародейке Наське Черниговке прибегали женщины, страдавшие от побоев, которыми наделяли их мужья. Колдунья должна была «отымать серцо и ревность у мужьев»; а когда жены жаловались на «холодность мужьев», приворожить их и отнять «серцо и ум». Она наговаривала на соль, мыло и белила, приказывала женщине умываться мылом и белиться белилами, а соль давать в питье и в еству мужьям, брала у женщины ворот рубашки и сжигала его, наговаривала на пепле и приказывала также сыпать его в питье мужу.

Завораживая соль, чародейка говорила: «Как тое соль люди в естве любят, так бы муж жену любил». Над мылом говорилось: «Коль скоро мыло с лица смоется, столько бы скоро муж жену полюбил»; когда сжигался ворот рубашки, колдунья говорила: «Какова была рубашка на теле, таков бы муж до жены был». Сожженный ворот рубашки служил также слугам для умилостивления господ: надобно было этого пепла насыпать на след, когда господин или госпожа будут идти. Одна из таких жертв обмана наивно сознавалась, что после того, как она исполнила над своим мужем все, чему научила ее колдунья, муж вместо ожидаемой перемены поведения и ласки чуть не убил ее; тогда она, увидя, что нет помощи от чародейства, бросила с досады наговорные вещи. Ревнивые мужья хотели от ворожей узнавать о неверности своих жен. Ворожею призывали в дом, она присматривалась к сердцу женщины, которую муж подвергал испытанию; если ворожея замечала, что у жены сердце трепещет, то укоряла ее в неверности и отдавала невинную на произвольную расправу мужа. Если в доме случилась пропажа, призванная ворожея пристально присматривалась к брюху. Другие колдуньи своими наговорами помогали купцам, когда у них залеживался товар. Тогда колдунья наговаривала на мед, приговаривая: «Как пчелы ярося роятся, так бы к такому-то торговому человеку купцы для его товару сходились». Потом она приказывала торговому человеку умываться этим медом. Мужчины-колдуны заговаривали ратным людям от стрельбы и от меча, когда те шли на войну, «к ласковости от человек», когда подначальный хотел расположить своего начальника; охотникам – на лов зверей, а охотникам до прекрасного пола – на блуд. Если на кого царь или князь гнев держит, надобно при себе носить под левою пазухою правое око орла, завязав в ширинку. Этого орла нужно поймать непременно на Иванов день о вечерне, понести на распутье между дорог и заколоть острою тростью. Левый глаз того же орла, смешанный с коровьей кровью, рекомендовался охотникам и рыболовам: «Левое око его добро смешать с коровьего кровию и селезневою, да все то изсуши, да завяжи в синий плат чистый. И когда хочешь ловить рыбу, и ты привяжи к цепу и наловишь рыбы много. Та же вещь ко многим ловушкам годна – ко звериным и птичьим и ко всякой ловле». Начинавший судиться или позванный через пристава или недельщика к судебному ответу спешил к колдуну, который заговаривал язык и сердце противной стороне. Идя на суд, надобно снять с березки перепер, который трясется, и говорить: «Так как сей перепер трясется, так бы мой супостат (имярек) и его язык трепетался». Когда еще в обычае были судебные поединки, чародеи являлись на помощь; нередко спорщики готовы были помириться, но чародеи начинали пред ними бить кудесы и разжигали снова. Чародеи советовали таким образом запасаться силою для судебного поединка: «Убей змею черную саблею или ножом да вынь из нее язык, да вверти в тафту зеленую и в черную, да положи в сапог в левой, а обуй на том же месте. Идя прочь назад, не оглядывайся. А кто тебя спросит, где был ты, и ты с ним ничего не говори. А когда надобно и ты в тот сапог положи три зубчика чесноковые, да под правую пазуху привяжи себе утиральник и бери с собою, когда пойдешь на суд или на поле битвы». Когда холоп обкрадывал господ и бежал, призывали ворожею, и она произносила заклятие над бежавшим.