Текст книги "Быт и нравы великорусского народа в XVI и XVII столетиях"

Чем кто был благочестивее, тем больше у него было в доме образов, тем наряднее они были украшены. Иконы были первою необходимостью; где не было икон, тот дом для русского не мог показаться христианским. Украшения образам давались часто в благодарность за оказанную помощь: например, русский купец молится перед образом святого Николая и просит успеха в торговле; если ему повезет, и он, в знак признательности, делает угоднику золотой или серебряный оклад. Были и противные случаи.

Если у хозяина дурно идут дела, несмотря на его усердные молитвы, он, помогая себе в житейских нуждах, снимет с образа оклад. Повсюду было множество чудотворных образов. Они являлись где-нибудь на полях и в лесах, производили чудеса; о них доносили правительству, а правительство устанавливало празднество. Кроме таких святых икон, которых чудотворения признавались церковью, были в частных домах иконы, которые почитались чудотворными в тесном кругу семейных знакомых. Молельщик замечал, что желание его исполняется, когда он молится особенно такому-то образу.

Церковь Успения Пресвятой Богородицы в с. Нелазское-Борисоглебское Вологодской обл. 1694 г.

Действие приписывалось не только заступничеству святого, которого лик изображался на образе, а силе, заключающейся в самой иконе. Поэтому если, например, русский был с кем-нибудь в ссоре или тяжбе, то боялся, чтобы соперник его не помолился этому образу и чтоб таким образом не получил успеха против него самого. Из уважения к святым иконам считалось грехом прикоснуться рукою к лику святого, и это верование было, между прочим, поводом к тому, что иконы обкладывались одеждою. Когда образ несли, то из благоговения держали над головою высоко, и всяк, кто встречался, должен был креститься и кланяться. Если в комнате совершалось что-нибудь непристойное – образа задергивали пеленою. Уважение к иконам не дозволяло выражаться, что образа покупаются; говорили же: меняются; хозяин, желая променять свой старый образ на новый, приносил его в иконную лавку, оставлял и клал деньги; если купец находил, что дают дешево, то, ни слова не говоря, отодвигал от себя деньги, и покупатель должен был прибавлять, пока купец находил достаточным. Если образ сгорит, непристойно было сказать: он сгорел, а следовало выразиться: он выбыл, как и о сгоревшей церкви, говорилось: она вознеслась, а не сгорела. Впрочем, старые образа позволялось бросать в реку, сказавши: прости; но тот, кто находил образ на воде, почитал такую находку знаком благодати. Поругание святых икон, по русским понятиям, наводило гнев Божий на целый край; в 1642 году многие подавали царю совет начать войну с турками на том основании, что турки овладели в Азове образом святого Иоанна Предтечи; это внушало опасность навлечь на всю Россию месть святого. В равной степени русские чествовали книгу святого Евангелия, хотя бы и в частном доме. Святое Евангелие следовало брать в руки не иначе как с благоговением, с поникшею главой и после крестного знамения.

Святой крест считался знамением мира и союза. Всякий договор или обещание по своей важности подтверждались целованием креста, а нарушение такого договора называлось преступлением против крестного целования. Каждый имел на себе непременно крест; духовные запрещали снимать крест с шеи, когда человек идет купаться в реку или мыться в мыльне. Коль скоро приводилось что-нибудь важное обещать или утвердить истину сказанного, снимали его с себя и целовали. В старину было в обычае меняться грудными крестами; сделавшие такую мену считали себя обязанными быть задушевными друзьями и помогать один другому во всех случаях жизни.

Святые мощи были всеобщим предметом поклонения; к ним стекались болящие и искали исцеления. Независимо от поклонения мощам, хранившимся в церквах и монастырях, многие богатые люди имели у себя в доме частицы мощей в крестах или на образах; возбранялось носить крест с мощами на шее. Вода, которою обмывали мощи, считалась целительной и употреблялась набожными людьми при разных недугах. В старину очень часто появлялись мощи, и кроме тех, которые были открыты и признаны церковью, возникало в разных местах поклонение памяти усопших, которые по образу жизни заслуживали уважение народа. Так, в 1626 году в Пошехонском уезде народ стал собираться около рябины, которая выросла на могиле убитого разбойниками инока Адриана, и народный говор гласил, что многие страждущие получали на этом месте исцеление.

С этими верованиями соединялось уважение к храму Божьему. Строить церковь считалось делом христианской добродетели и лучшим средством к спасению и отпущению грехов. Нельзя было пройти мимо церкви, не сделавши троекратного знамения с поклоном.

Благочестивый человек считал большим грехом не пойти в церковь в праздник не только к литургии, но к вечерне и к заутрене. «Когда вы услышите клепание в церкви, – говорит одно духовное поучение, – оставляйте всякое дело и идите в церковь». Следовало в церкви стоять со тщанием и трепетом, не обращая взоров, потупив глаза и сложив крестообразно руки, и не вести друг с другом пустотных речей; «велико милосердие Божье (говорит то же поучение), что огонь, – не сойдет с неба и не пожрет ведущих разговоры во время божественного пения». Склоняться на стену и переступать с ноги на ногу от усталости считалось грехом; равным образом считалось недостойно славы Божьей уходить из церкви прежде окончания служения. Палку оставляли вне церкви. Во избежание сходства с католиками в старину православные не становились на колени. Женщины входили в особые двери и стояли в особом притворе; знатные госпожи становились в церквах за решетками, стояли, потупя глаза в землю, и старались особенно показывать вид скромности, когда мимо них проходил священник. Простые женщины не так часто ходили в церковь, как мужчины, и обыкновенно на короткое время, чтобы поклониться иконам. Всякому сколь-нибудь достаточному человеку вменялось в благочестивую обязанность явиться в храм Божий с приношением, например со свечою, с просфорою, фимиамом, ладаном, кутьею или милостыней. По толкованию набожных людей, дар тогда только принимался Богом, когда было приношение от праведного имения и когда богомолец не таит в душе ни к кому ни злобы, ни гнева. «Аще кто идет к церкви со страхом Божиим, со всем сердцем, гнева не имеет, но сияет душа его яко солнце и восходит молитва его яко темьян: тогда ангел мой исходит из алтаря, нося кисть в руку своею и знаменает его на челе и тако почиет на нем Дух Святый». Давать в монастыри считалось особенно спасительным делом: «Что имате потребно – несите к нам, то бо все в руце Божии влагаете». Кроме денежных вкладов и недвижимых имений некоторые дарили одежды и посылали братии кормы, то есть съестные припасы. Некоторые знатные люди доставляли в монастыри каждогодные пропорции. Во время болезни или перед кончиною страждущие думали уменьшить тяжесть грехов вкладами в церковь и завещали иногда в разные церкви и монастыри особые вклады и кормления на братию. Если умирающий не успевал распорядиться формально, то наследники, зная его волю, считали долгом поскорее исполнить ее для успокоения души усопшего.

Нередко старый человек, чувствуя истощение сил, поступал в иноческий чин и при этом всегда давал дар или доход; в таких случаях богатые помогали бедным, давая им на пострижение. По народным понятиям сделать вклад по душе значило проложить душе верный путь к спасению, и это верование было причиною больших богатств монастырских.

Но уже распространилось достаточно учение о том, что давать на монастыри недвижимое имение не только не спасительно, а даже вредно. В книге «Златая Матица» в одном поучении рассказывается, что некий святой отец имел видение об одном умершем, которого считали все спасенным, потому что он записал в монастырь имение, и который в самом деле за то самое был осужден: «И осуждена бысть душа его мучитися свиатого ради, и молящися Святей Богородице и Предтече Иоанну о душе той и слышах глас глаголющ: кто даст село, да отпустят то село от монастыря, тогда душа отпущена будет от муки».

Священники и монахи были лучшими советниками и друзьями благочестивых людей. Каждый имел у себя духовника, к которому прибегал в своих житейских нуждах: приглашал для совета и утешения во время какой-нибудь печали, болезни или царской опалы. Для духовника не было скрытой домашней тайны. Он был наставником и другом, занимал в доме всегда первое место; для него не щадили приношений; ему кланялись до земли. Осуждать духовных считалось, по нравственному учению, большим грехом. «Несть вам подобно на священники хулы возвещати, – говорит одно поучение, – ибо по вся дни за тя, и за твою братью, и за вся верныя службу творят и заутра, и в полудни, и в вечер молят Бога в церкви и в домах, и у креста молитвы творят… Учения его (священника) слушай, и аще право учит, не пытай его учения и не укоряй его, добре бо за тя Бога молит. Клеветы же не принимай ни на единаго чернца глагол: аще видиши согрешивша, послушай Бога рекшаго: не осуждайте, да не осужени будете; минувшу же тя на пути не стыдися главы своея поклонити». Другое благочестивое размышление о Судном дне восклицает: «О, горе тому человеку в день судный, аще кто станет попа укоряти: не попа укоряет, но Церковь Божию». Государи, столь неприступные, преклонялись перед духовными властями, и Алексей Михайлович обращался с патриархом Иосифом столь почтительно, что кланялся ему до земли. Конечно, этот обряд смирения не мешал царям поступать иногда очень самовластно с духовными лицами.

После духовных благочестие обращалось к так называемым юродивым и нищим. В каком почете были в старину юродивые, видно из того, что сам Иван Васильевич Грозный терпеливо выслушал горькие речи юродивого, приглашавшего его в пост поесть мяса на том основании, что царь ест человеческое мясо. Кроме юродивых мужчин были также юродивые женки, ходившие со двора на двор, уважаемые хозяевами и вместе с тем забавлявшие хозяйских детей. Иногда юродивые жили при домах, особенно при архиерейских; так, Никон когда выезжал в дорогу, то брал с собой какого-то юродивого Василия Босого.

Вера, что подача нищему есть достойное христианское дело и ведет к спасению, порождала толпы нищенствующих на Руси. Не одни калеки и старицы, но люди здоровые прикидывались калеками. Множество нищих ходило по миру под видом монахов и монахинь и странствующих богомольцев с иконами – просили как будто на сооружение храма, а в самом деле обманывали. В каждом зажиточном доме поношенное платье раздавалось нищим. В больших городах на рынках каждое утро люди покупали хлеб, разрезали на куски и бросали толпе оборванных и босых нищих, которые таким образом выпрашивали себе дневное пропитание. Случалось, что эти самые нищие, напросивши кусков, засушивали их в печке и после продавали сухарями, а потом снова просили. Часто дворяне и дети боярские, пострадавшие от пожара или неприятельского нашествия, просили милостыню, стыдясь заняться какою-нибудь работой. Если такому попрошаю скажут, что он здоров и может работать, дворянин обыкновенно отвечал: «Я дворянин, работать не привык; пусть за меня другие работают! Ради Христа, Пресвятыя Девы и святаго Николая Чудотворца и всех святых подайте милостыню бедному дворянину!» Часто такие лица, наскуча просить милостыню, переменяли нищенское ремесло на воровское и разбойничье. Вообще, прося милостыни, нищие возбуждали сострадание унизительными причетами, например: «Дайте мне и побейте меня. Дайте мне и убейте меня!» Другие читали нараспев духовные стихи жалобным голосом. Благочестивые люди приходили в умиление от этого рода песен. Между нищими вообще было множество злодеев, способных на всякие беззаконные дела. В XVII веке они крали детей, уродовали их, калечили руки и ноги, выкалывали глаза, и если жертвы умирали, то их хоронили в погребах, а если переживали муку, то возили по селениям, чтобы возбуждать видом их страданий участие. Случалось, что вдруг пропадет дитя, игравшее где-нибудь на улице: его сманивали нищие, соблазняя яблоками и орехами. В XVII веке рассказывали один ужасный случай. Пропало у матери дитя. Через несколько времени в толпе нищих мать услышала жалобный крик: «Мама! Мама!» Открылось, что эти нищие, числом четверо, отправляли уже семнадцать лет такую спекуляцию и много детей украли и изуродовали. Несмотря на такие случаи, расположение к нищим от этого не охладевало. Русский, видя несчастного, который просит подаяния во имя Христа и святых, не считал себя вправе судить его, а полагал, что долг христианина помочь тому, кто просит; справедливо ли или несправедливо он просит и куда бы ни употребил то, что ему дано, в этом судит его Бог. На таком основании русские также сострадательны были к колодникам, преступникам, содержащимся в тюрьмах, которых посылали со сторожами просить милостыни для пропитания. Благочестивые люди отправляли в тюрьмы кормы и раздавали колодникам перед праздниками одежды. Сам царь в урочные святые дни, когда ради вселенских церковных воспоминаний кормили нищих и раздавали им подаяние, отправлялся лично в тюрьмы к заключенным и подавал им милостыню из собственных рук. Даже иногда тюремные сидельцы получали сравнительно более, чем содержавшиеся в богадельнях раненые воины. Иностранцам казалось странно, что люди, наказанные кнутом, не только не отмечались народным презрением, но еще возбуждали к себе участие и внушали даже некоторого рода уважение к своим страданиям. Никто не стыдился не только ласково говорить с ними, но даже вместе с ними есть и пить. С другой стороны, и палачи не были в презрении; это звание отдавалось иногда торговым людям и так было выгодно, что его перебивали друг у друга. Таким образом, всеуравнивающее сострадательное чувство заставляло в несчастном видеть одно несчастье и подходить к нему с добрым уважением сердца, а не с осуждением.

Хранение поста было для всех безусловною обязанностью. Начиная от царя и доходя до последнего бедняка, все строго держались употребления пищи по предписаниям церкви в известные времена. Великий пост и Успенский, среды и пятки соблюдались с большею строгостью, а прочие – Петров и Рождественский (Филиппово заговенье) слабее; лицам, находящимся в супружеском союзе, не предписывается телесного воздержания в эти посты; многие благочестивые семейства в продолжение Четыредесятницы ели только в определенные недельные дни, а в другие совсем не вкушали пищи. Последние два дня перед Пасхою почти повсеместно проводились без пищи, по церковному уставу. Пост считался средством умилостивления Божьего гнева и в случаях общественных бедствий, и в частных несчастьях. В эпоху Смутного времени, в 1611 году, наложили пост на неделю: в понедельник, вторник и среду не есть ничего и в четверг и пятницу – сухоядение. В 1650 году по поводу съедения хлеба саранчою, наводнений, пожаров и скотского падежа положено в Рождественский пост поститься строже обыкновенного и ходить каждый день к заутрене, литургии и вечерне. В некоторых местах всеобщий пост налагался на жителей в предупреждение бедствий, о которых носились слухи со стороны; так, в 1668 году по случаю разнесшейся вести о землетрясении в Шемахе, в Астрахани и Терке наложили строгий пост. Если в какой-нибудь общине, посадской или сельской, случалась болезнь, скотский падеж, неурожай или какое-нибудь другое несчастие, жители думали избавиться от него наложением строгого поста на всех членов своей общины. Так, например, налагались обетные пятницы, то есть столько-то пятниц проводить без пищи. Другие, по благочестию, сверх установленных церковью каждонедельных постных дней – среды и пятницы – постились постоянно по понедельникам. Но если, по понятиям маломыслящего, пост достаточно достигался соблюдением воздержания от пищи и неотступлением от налагаемых обычаем правил, то для истинно благочестивого наружный пост был бесполезен без дел христианской любви. В одном старинном слове «О Хлебе» говорится: «Кий успех убо человеку алкати плотию, а делы разоряюще; кий успех человеку от яди воздержатися, а на блуд совокуплятися; кая убо польза немыющемуся, а нагого не одежуще. Кая пользу есть плоть свою иссушающему, а не кормящему алчнаго; кий успех есть уды съкрушати, а вдовиц не миловати; кий успех есть самому томитися, а сирот томимых не избавляти». Другое поучение с такою резкостью выражается о бесплодии соблюдения наружного поста без внутреннего благочестия: «Аще кто не пьеть питья, ни мяс яст, а всяку злобу держит, то не хуже есть скота; всяк бо скот не яст мяс, ни питья пьет; аще ли кто на голе земле лежит, а зломыслит на друга, то ни тако хвалися; скот бо постели не требует, ни постелющаго имать».

Несмотря на глубоконравственное значение, какое вообще придавали строгому подчинению церкви, русское благочестие основывалось больше на внимании к внешним обрядам, чем на внутреннем религиозном чувстве. Духовенство почти не говорило проповедей, не было училищ, где бы юношество обучалось Закону Божию.

Русские вообще редко исповедовались и причащались; даже люди набожные ограничивались исполнением этих важных обрядов только однажды в год – в великую Четыредесятницу. Другие не исповедовались и не подходили к святым дарам по нескольку лет. Притом исповедь для толпы не имела своего высокого значения: многие, чтоб избежать духовного наказания от священников, утаивали свои согрешения и после даже хвалились этим, говоря с насмешкою: «Что мы за дураки такие, что станем попу сознаваться». Часто владыки жаловались на холодность к религии и обличали мирян в уклонении от правил церкви. В XVI веке митрополит Макарий замечал, что в Новгородской земле простолюдины не ходят в церковь, избегают причащения; а если и приходят когда-нибудь в храм, то смеются и разговаривают между собою, не показывая вовсе никакого благочестия. В XVII веке до сведения патриарха Филарета дошло, что в Сибири русские, сжившись с некрещеными народами, забыли даже носить на себе кресты, не хранят постных дней и сообщаются с некрещеными женщинами. Некоторые русские в восточных провинциях Московского государства, живя в наймах у татар, соблазнялись увещаниями их хозяев и принимали татарскую веру. Коль скоро нет внутреннего благочестия, наружное соблюдается до тех пор, пока действующие извне обстоятельства поддерживают привычку; в противном случае и самые обряды не тверды, и человек гораздо легче их нарушает, нежели как кажется, судя по той важности, какую он придает им. Сообщники Стеньки Разина ели в пост мясо, бесчинствовали во время богослужения, кощунствовали над святынею и убили архипастыря, несмотря на его священный сан; а при Михаиле Федоровиче Иван Хворостинин, как только познакомился с литературными трудами Запада, тотчас начал вести такую жизнь, что навлек на себя укор патриарха в том, что против Светлого воскресенья был пьян, до света за два часа ел мясную еству и пил вино.

Отделенные от прочих народов, со своей особой верой, русские составили себе дурное понятие о других христианских народах, а долгое страдание под игом нехристиан укоренило в них неприязненность вообще к иноверцам. Русские считали только одних православных в целом мире христианами и в отношении веры смотрели с презрением на всех иноземцев; хотя они мало-помалу сближались с ними, принимали начала их жизни в свою жизнь, но вместе с тем, чувствуя, что они многому должны от них учиться, вознаграждали это неприятное сознание национальным высокомерием. Греция передала нам к мусульманам свою антипатию, которая еще более усилилась на русской почве, соединившись с воспоминаниями татарского ига. Все западные христиане являлись, в понятии русского, под именем немцев; их признавали некрещеными. По понятию строгого благочестия не только дружба с немцами, но самое прикосновение к ним оскверняло православного. На этом основании, когда великие князья и цари принимали послов и допускали их к руке, то обмывали руку, чтоб стереть с нее оскверняющее прикосновение еретика. Духовные постоянно остерегали православных от кумовства и братства с латинами и армянами и побуждали правительство к мерам, преграждавшим сближение с иностранцами. В 1620 году духовенство просило не допускать немцев покупать дворы и держать у себя русских людей, потому что от этих немцев бывает православным осквернение. Так, патриарх Никон, человек, возвысившийся по образованию над своим веком, выпросил у царя изгнание из Белого города в Москве купцов иностранной веры. В особенности сильна была в XVI и XVII веках ненависть к католичеству. Католическая вера называлась не иначе как еретическая, проклятая, и католики считались погибшими для Царствия Божия людьми. После Смутной эпохи ненависть эта усилилась. Русские хотя и считали нехристями протестантов, но терпели их в своем отечестве, а на католиков не могли ни смотреть, ни слышать об них; им не дозволялось жить в пределах Московского государства.

Русские женщины оплакивают своих покойников. Гравюра из книги А. Олеария «Описание путешествия в Московию и через Московию в Персию и обратно»

Эту ненависть поддерживали еще поступки католиков в Западной Руси и события в Малороссии, в которые втянулась Московия. Русские видели в них прямых врагов своей веры, покушающихся ее истребить. Когда царь Алексей Михайлович завоевал Вильну, то почитал себя вправе выгонять всех униатов и требовал, чтобы те, которые захотят остаться в городе, возвратились к православию; а когда завоеван был Могилев, то запретили католикам и евреям быть в нем чиновниками. Народ ненавидел также наравне с католиками и евреев: ни одному из них не позволено было жить в Петербурге; а духовные и благочестивые люди остерегали народ не принимать от евреев, занимавшихся медициной, лекарств.

С неприязнью к иноземцам соединялось и отвращение ко всему, что составляло для русских достояние чужеземщины. Таким образом, русское благочестие почитало преступлением учиться наукам, искусствам или чужеземным языкам: на это смотрели как на колдовство или наваждение дьявола. Сами вельможи обращались с иностранцами холодно и всегда старались показать, что они себя считают выше их. Простой народ верил, что все, что не русское, пропитано дьявольскою силою, и когда иностранные послы ехали по Москве, то мужики, увидев их, крестились и спешили запираться в свои избы, «как будто бы, – говорит один англичанин, – мы были зловещие птицы или какие-нибудь пугалы»; только смельчаки выходили смотреть на иноземцев, как на редкое произведение природы.

Правительство хотя поддавалось постоянно невыгодному взгляду на иноземщину, взгляду, который поддерживало духовенство, но в то же время пользовалось услугами иностранцев и привлекало их в свою страну. Этой системе следовали все государи, один за другим. Иоанн Васильевич Грозный был расположен к иностранцам, считал их открыто выше и лучше своего народа, производил себя от немецкой крови и оправдывал перед ними свои злодейства тем, что, по его выражению, царствовал не над людьми, а над зверьми. При Алексее Михайловиче, несмотря на его правоверие, большая часть военных начальников была из иностранцев, и наконец при дворе начали входить иноземные обычаи. Останавливая ненависть народа, правительство неоднократно издавало указы, чтобы народ не бранил немцев и вообще всяких иностранцев, в том числе и малороссиян, поносными словами; а в отношении нехристианских народов, входивших в систему Русского государства, удерживало фанатизм прозелитизма, запрещая инородцев крестить насильно и покупать мальчиков для крещения. Время показывало, что и в народе вообще неприязнь к иноземщине не так была крепка, как чрезвычайна. Собственно, в русском народе не существовало национальной неприязни к иностранцам: она была только религиозная, как к иноверцам, и потому иностранец, принявший русскую веру, пользовался всегда особенным расположением. Множество пленников входило в число домашних слуг. Таким образом, разные народности на Руси смешивались с русской народностью, вливая в нее чуждые элементы. В числе служилых людей повсеместно были немцы, поляки, литовцы. Сначала сближала с иноземцами торговля: в Архангельске, главном торговом пункте, браки между иностранцами и русскими женщинами сделались уже нередким исключением. Как ни казалась велика неприязнь ко всему польскому, в Смутное время едва только объявлено было о воцарении Владислава, многие великорусские дворяне начали в письмах своих и официальных бумагах писать полурусским языком, сбиваясь на лад западнорусской речи.