Текст книги "Нюрнберг"

– Выполнять!

Тарабуркин нахохлился и, пробурчав себе что-то под нос, принялся сдавать назад. Метров через двадцать в непролазной чаще мелькнул прогал. Дорога была старая, едва заметная; она была скрыта сухим кустарником – не дорога даже, а двойная тропа, едва проглядывавшая в зарослях, она вела к крутой скале, выглядывавшей из-за верхушек деревьев.

– Не проедем, товарищ капитан. Застрянем.

Волгин молча указал в сторону скалы. Жест был столь властным и выразительным, что Тарабуркину без лишних слов стало ясно, что возражения не принимаются.

Он с досадой крутанул руль. «Полуторка’ заскрипела и стала медленно продвигаться сквозь чащу. Густые кроны деревьев над головой едва пропускали солнечный свет.

Машина въехала в каменистое ущелье и стала забираться вверх по склону. Колеса то и дело проваливались в глубокие выбоины. Солдаты с трудом удерживались в кузове, схватившись за борта.

– Товарищ капитан, – в конце концов не выдержал Тарабуркин, – время теряем!

– Сбавь скорость.

– Так ведь не могу. Назад покатимся!

Он прибавил газу.

– Не гони!

– Иначе застрянем!

Будто в доказательство своих слов, – а может, для того, чтобы просто досадить самозваному начальству, – он вдавил педаль в пол.

«Полуторка» прогромыхала по неровной колее, стремительно свернула за массивный каменный выступ и вылетела на плоскую площадку. Тарабуркин едва успел затормозить. С одной стороны площадка заканчивалась отвесно уходящей вниз скалой и зияющей пропастью; с другой стороны, замыкая тесное пространство, высился мрачный, почти вертикальный утес, с самого верха которого свисало одинокое скрюченное дерево.

В центре утеса зияла глубокая нора, наполовину замаскированная еловыми ветвями, а перед норой, среди штабелями составленных деревянных ящиков и картонных коробок разных размеров, стояла машина с вместительным крытым кузовом, занимавшая собой едва ли не все пространство. «Полуторка» уперлась в нее, будто щупленький подросток Давид в грудь могучего Голиафа.

Вокруг «Голиафа» сновали фигуры в сером с автоматами в руках. Несколько человек торопливо выносили из пещеры новые коробки, из которых выглядывали масляные оружейные стволы и свешивались пулеметные ленты, и грузили в машину вперемешку с ящиками, полными папок и бумаг. Кузов ломился от этого изобилия боеприпасов.

Будто по команде, при появлении «полуторки» люди на поляне замерли.

Застыли и все, кто находился в «полуторке», – и пассажиры в кабине, и солдаты в кузове, и даже неугомонный Тарабуркин замолк на полуслове с открытым ртом.

На несколько мгновений повисла звенящая тишина, нарушаемая только редким пением лесных птиц.

Рой суматошных мыслей пронесся в голове Волгина: «Неужели конец? Неужели вот так нелепо закончится жизнь?»

На фронте Волгин чуть ли не ежесекундно сталкивался со смертью, но ведь тогда была война, кругом царили хаос и смерть. И как же глупо теперь погибнуть из-за оплошности необученного наивного мальчишки, который, не слушая приказа, буквально швырнул «полуторку» в гнездовье врага, лоб в лоб. И как жалко этого самого мальчишку, этого смешного курносого Тарабуркина, который и пожить-то не успел, и полюбить не успел; и как жалко солдат в кузове, которые совершенно не были готовы к подобному повороту, и их тоже ждали дома матери, сестры, друзья, невесты. И как обидно, что он, Волгин, не справился с первым же важным заданием, которое дал ему Мигачев, подвел и полковника, и себя, и всех вокруг!..

Обо всем этом думал Волгин, глядя в удивленные, растерянные, ошеломленные лица людей напротив, а те глядели на него, не веря собственным глазам. Они ведь тоже не хотели погибать, и каждый, надо понимать, тоже вспоминал свою жизнь и близких, которые ждут в уютных немецких городках и поселениях.

Ситуация была патовая: наши оказались как на ладони, спрятаться некуда; гитлеровцы же не могли бежать – дорога была перекрыта «полуторкой».

– Все из машины! – проорал Волгин внезапно охрипшим голосом. – Все из машины!!!

Зайцев не заставил его повторять, да и Тарабуркин тоже. Они почти одновременно вывалились наружу; солдаты тем временем выпрыгивали из кузова и прятались за «полуторку» и камни вокруг.

Гитлеровцы тоже времени не теряли – рассыпавшись по щелям, они попрятались за штабелями боеприпасов и открыли огонь.

Волгин кубарем выкатился из машины вслед за Тарабуркиным и оттолкнул перепуганного мальчишку за ближайший валун. Выхватил из кобуры пистолет и стал отстреливаться, распластавшись на каменистой земле.

Он уже вполне овладел собой: знал, что в бою важно сохранять холодный рассудок. Он мысленно вычислял, сколько человек на поляне, а сколько может быть в пещере, кто где притаился, и каждого пытался удержать в поле зрения.

Вот здоровяк: он укрылся за машиной, роется в ящиках, – наверняка набирает за пазуху гранаты и патроны.

Вот водитель грузовика: он спрыгнул с подножки и скрылся за пирамидой, составленной из продолговатых коробок с оружием. Сейчас он ищет автомат, чтобы отстреливаться.

Вот тощий и высокий тип: он наверняка переползет к дальнему валуну на самом краю обрыва, из-за которого получит отличный обзор. Рядом с валуном стояла коробка, из которой выглядывали сошки армейского пулемета, – тощий наверняка попробует им воспользоваться. Пулемет – штука серьезная. Поэтому тощего надо снять в первую очередь.

Остальные Волгина волновали в меньшей степени: они прятались за камнями и ящиками ближе к пещере. Если уползут в нору – их беда. В норе всех можно скрутить одним махом. Лишь бы не уничтожили архив.

Обычно недобитые гитлеровцы действуют под покровом ночи. Ночь – время преступления. Почему на сей раз они сделали исключение и появились средь бела дня? Видать, сильно торопились.

Тощий, как и предполагал Волгин, переполз к пулемету и уже пытался перезарядить его. Он чуть приподнялся, и Волгин выстрелил. Пуля попала тощему в горло, он схватился за шею обеими руками, захрипел, откинулся назад и, не удержавшись, полетел в пропасть.

Водитель грузовика тем временем стал поливать автоматными очередями. Зазвенело разбитое стекло. Очередь прошла сверху вниз по кузову, брызнули во все стороны щепки.

Зайцев, спрятавшийся под днищем «полуторки», охнул и скорчился.

– Живой? – крикнул Волгин.

– Ага, – отозвался Зайцев, прижимая руку к плечу. – Задел, гад.

Пуля прошла навылет через левую руку, чуть повыше локтя.

Волгин дождался, когда водитель перезарядит автомат и вновь высунется из-за пирамиды, и спустил курок. Выстрел был точен. Водитель опрокинулся вперед, ящики рухнули наземь, из них с металлическим клацаньем вывалились новенькие винтовки. Тяжелые немецкие гранаты покатились по камням.

Советские солдаты пытались отстреливаться – кто из-за кузова, кто из-под машины; один только Тарабуркин съежился за валуном, закрыв голову руками, будто ребенок, и тихо то и дело вскрикивал.

Здоровяк вскочил из-за камня и швырнул гранату в сторону Волгина; капитан на лету перехватил ее и отправил обратно. Взрыв потряс ущелье. Валун раскололся, часть его упала в пропасть. Вместе со здоровяком.

Тем временем один из гитлеровцев, остававшийся невидимым для Волгина, по-пластунски прополз к кабине «Голиафа» и взобрался на подножку. Плюхнувшись на водительское место, он завел машину. Волгин попытался подстрелить его, но тот почти лег на сиденье, из-под «полуторки» «достать» гитлеровца было невозможно.

«Голиаф» взревел и, исторгнув из себя тяжелый клуб дыма, ринулся вперед. Волгин едва успел выкатиться из-под «полуторки», как мощный удар сотряс машину. Борта жалобно заскрипели, и полуторка отлетела на несколько метров назад, наполовину освободив дорогу. Это был умный маневр, только так и можно было удрать с поляны.

Гитлеровец рванул руль, «Голиаф» подался назад, затем по дуге направился к «полуторке», намереваясь обогнуть ее с левого борта. Наши принялись палить по кабине, но куда там!..

Волгин перезарядил пистолет, поднялся и почти в упор выстрелил в кабину. Раз, другой…

Кажется, одна из пуль все-таки задела водителя. «Голиаф» вильнул, этого небольшого движения оказалось достаточно для того, чтобы переднее колесо вылетело за край обрыва: машина колыхнулась, затем, не удержавшись на каменистом склоне, на мгновение зависла в пустоте и всей своей тяжестью рухнула в пропасть.

Волгин видел, как, будто в замедленной киносъемке, повалились сложенные в кузове ящики, как покатились, распахнулись, как из них вслед за исчезающим в ущелье грузовиком полетели папки и бумаги.

Могучий взрыв сотряс ущелье. Из пропасти к небу взметнулся столб пламени и дыма, а с утеса на поляну полетели отколовшиеся куски породы.

Из пещеры выбежал солдат и швырнул объемную канистру на остававшиеся на поляне ящики, затем дал в канистру автоматную очередь. Зазвенел пробиваемый пулями металл, брызнули искры. Ящики вспыхнули, будто это была солома.

Волгин видел, как огонь пожирает документы, однако добраться до них не было никакой возможности. Он метнулся было вперед, но его тут же отбросил шквальный огонь. Из пещеры отстреливались, отсекая путь к пожару.

Зайцев схватил гранату – одну из тех, что высыпались под кузов «полуторки», – привстал и, превозмогая боль, швырнул ее в нору.

– Стой! – только и успел крикнуть Волгин. – Там архив!

Но было уже поздно. Новый взрыв сотряс ущелье. В пещере гулко ухнуло, наружу вырвался огненный вихрь.

Казалось, он охватил все вокруг, заполонил пространство. Огонь ревел, облизывал скалы, бурлил, яростно бился о камни. Пещера казалась адовым зевом, который никак не может насытиться собственным разрушением и агонией. В огне метались, порхали, кружили горящие обрывки бумаг, на глазах превращаясь в пепел, – все, что осталось от гитлеровского архива.

18. Два рулона обгорелой кинопленки

Мигачев вертел в руках две оплавившиеся по краям бобины с кинопленкой: один блин побольше, тяжелый, а другой совсем маленький. Пленка была тусклая, свернутая на конце, будто серпантин.

– Это что такое? Вас туда за чем послали?!

На столе лежали несколько полуобгоревших листков. Мигачев поворошил их и обернулся к Волгину и Зайцеву, с виноватым видом вытянувшимся по стойке «смирно».

– Вам вообще что-то можно доверить или нет?

Левая рука Зайцева была подвязана бинтом, лицо Волгина посечено осколками и камнями. Парочка сейчас представляла собой не самое вдохновляющее зрелище.

– Капитан, мне говорили, что вы опытный солдат, – говорил Мигачев Волгину, все больше распаляясь. – Мне говорили, вам можно доверить важное задание. А я вижу, что тебе даже куриное яйцо доверить нельзя – разобьешь! – В порыве гнева полковник переходил с «вы» на «ты» и обратно. – Кто обещал «по-тихому»?

Волгин молчал. А что ответишь? Виноват так виноват.

– А ты, Зайцев! – Мигачев перевел взгляд на лейтенанта. – И ты туда же? Я же на тебя рассчитывал, а ты что наделал? Что с рукой?

– Ерунда. Царапина…

– Это не ерунда! – взвился полковник. – Это срыв задания! Это черт знает что такое, а не ерунда! – Он прошелся по кабинету. – С остальными что?

– Двое раненых, – ответил Волгин. – Остальные в порядке. А фрицев положили всех.

– Заставь дурака богу молиться!.. – в сердцах воскликнул Мигачев. – С кем-нибудь говорили про операцию? Я вас спрашиваю.

– Никак нет, – отозвались одновременно два голоса.

– Тогда откуда они узнали, что мы собираемся забрать архив?

– А может, они и не знали, – пробормотал Зайцев. – Может, это случайно совпало.

– Тогда почему они так спешно все увозили?! Увозили они или нет?

Мигачев пытливо уставился на Волгина.

– Так точно, – доложил тот. – Торопились очень.

– Значит, были в курсе. Что думаешь, Зайцев?

– Не могу знать, товарищ полковник. Когда меня зацепило, я это… немного… ну…

Мигачев помолчал, потом с досадой махнул рукой:

– Все понятно с вами. Идите, воины войска куриного…

Отдав честь и переглянувшись меж собой, Волгин и Зайцев направились к выходу.

– Волгин, – вдруг окликнул полковник. – Ну-ка, подойди.

Он покрутил в руках обгорелую пленку.

– Вот что. В соседнем крыле американцы фильм для процесса делают. Отнеси туда, может, что сгодится.

– Есть!

* * *

Нюрнбергский Дворец правосудия – целый мир, соединенный внутри длинными переходами, аркадами, колоннадами, переплетением лестниц, с внутренним двориком, где можно перевести дух после тяжелых заседаний и прений, выкурить самокрутку и поделиться новостями.

Волгин двигался по нескончаемым коридорам и поражался тому, как легко и уверенно эта старинная массивная постройка – а Дворец правосудия был возведен чуть ли не полтора столетия назад – вписалась в современную реальность. Всюду сновали сосредоточенные клерки, чеканили шаг военные, скользили фигуры в просторных адвокатских мантиях; казалось, что разные времена смешались и прекрасно уживаются между собой под сводами этого гулкого здания.

На дверях красовались современные таблички и указатели, на разные голоса звенели телефоны, шелестели бумаги. Контролирующий наблюдатель, засланный сюда с целью понять, насколько разумно обустроены сегодняшние бюрократические реалии, с удовлетворением бы констатировал, что жизнь дворца в период трибунала организована и продумана с такой тщательностью, будто дворец предназначался именно для этого уникального судебного процесса.

Подходя к лестнице, Волгин услышал голоса. Диалог велся на английском.

– Дорогой полковник, для вас это не составит никакого труда, тогда как для меня это очень и очень важно, – говорил женский голос.

– Простите, но не могу, – отвечал мужской.

– Если вы волнуетесь, что кто-то может узнать, не беспокойтесь. У вас не будет проблем из-за меня. Но вы не можете отказать мне, полковник!..

– Могу.

– Неужели вы боитесь?.. – Женщина хотела сказать что-то еще, но, увидев возникшего из-за угла Волгина, умолкла.

Это была Грета. Она нервно поправила прелестную шляпку, делавшую ее лицо еще более тонким и притягательным. Она была совершенно очаровательна.

Она раздосадованно поглядела на Волгина.

Ее собеседник тоже обернулся. Это был Гудман. Взгляд его скользнул вниз, к руке, в которой Волгин сжимал рулоны обгоревшей кинопленки.

Волгин прошел мимо. Двигаясь к кабинету, он еще долго чувствовал взгляды американцев, прожигающие его спину.

На двери кабинета висела табличка с надписью, начертанной от руки: МОНТАЖНАЯ КОМНАТА. Ниже кривым почерком было приписано: НЕ ВХОДИТЬ. И стояло пять восклицательных знаков.

Волгин поморщился: не хватало еще явиться незваным гостем и объясняться по поводу искореженной пленки, которая все равно никому не нужна. В таком изуродованном виде – даже даром!

Но в этот момент дверь распахнулась и из кабинета вылетел взъерошенный человечек с грудой жестяных коробок в руках.

– Черт бы тебя побрал, Кевин! Убирайся и не возвращайся, пока не найдешь то, что мне нужно! – раздалось из глубины помещения.

Кевин едва не врезался в Волгина, попятился, потом как ни в чем не бывало объявил:

– Тут советский офицер, сэр.

– Что ему надо, черт побери?..

– Что вы хотели? – учтиво поинтересовался Кевин.

Волгин через плечо человечка поглядел в темноту, но ничего не смог разобрать. Разве что сбоку что-то мерцало, озаряя потолок призрачным светом.

– У меня кинопленка. Возможно, она вас заинтересует, – сказал Волгин одновременно Кевину и загадочному собеседнику во мраке.

– Так чего вы там встали? Заходите!

Комната была черным-черна. Когда глаза привыкли к темноте, Волгин различил несколько темных фигур, копошившихся возле странных, похожих на марсианские приборы аппаратов. Фигуры были облачены в серые халаты, но из-под халатов проглядывала американская военная форма. Стены комнаты были увешаны несчетными гирляндами целлулоидной пленки. Пленка была везде – на столах, в больших матерчатых корзинах, в руках у копошащихся фигур. Она шуршала и извивалась, будто живое существо. Зрелище выглядело таинственно и завораживающе.

– Что там у вас? – рявкнул худой мужчина в круглых очках и потертых нарукавниках, внезапно выросший перед Волгиным. Судя по голосу, это он пререкался с проштрафившимся Кевином.

Волгин молча протянул пленку. Мужчина покрутил бобины в руках, на лице его отразилась брезгливость.

– Где вы откопали этот хлам? Почему вы решили, что это меня может заинтересовать?..

– Не интересует, значит, не надо, – отбрил Волгин. – Тогда я пошел.

– Стойте. Погодите. – Мужчина сделал знак следовать за ним и, не дожидаясь, пока Волгин откликнется на приглашение, сам направился в глубину помещения. – Экие вы русские обидчивые, – сказал он, разматывая пленку и пытаясь рассмотреть, что изображено в маленьких прямоугольниках на целлулоиде. – Хуже французов. С ними тоже трудно найти общий язык…

Лицо его вдруг переменилось, взгляд стал цепким и напряженным. Он обернулся на Волгина, будто пытаясь сказать ему что-то, однако не произнес ни слова.

Он стремительно подошел к мувиоле – аппарату для монтажа фильмов, похожему на пузатого многорукого гиганта из сказки, расставившего во все стороны, будто диковинные конечности, рычажки и держатели, на которых вращались большие колеса бобин, – и принялся заряжать пленку, продевая ее сквозь миниатюрные валики. Закончив процесс, он щелкнул задвижкой. Вспыхнул небольшой экран, аппарат заклекотал, и тусклое изображение на экране ожило.

– О боже!.. – воскликнул мужчина и ошеломленно поправил очки. – Боже мой!..

…Потом то же самое повторилось, но только уже в зале 600. Правда, возгласы были сдавленные, затем и они стихли, и воцарилось гробовое молчание, нарушаемое лишь громким треском кинопроектора. Яркие лампы на потолке были отключены, только узкий пучок света падал на прямоугольник киноэкрана, укрепленного на центральной стене.

Отблески падали на лица присутствующих, казавшиеся мертвенно-белыми то ли из-за фонаря проектора, то ли из-за тех кадров, которые гости и участники трибунала видели на экране.

Это была гитлеровская хроника, собранная в единый фильм. Кинооператоры запечатлели обыденные моменты из теневой жизни Третьего рейха – простые, непарадные и совершенно чудовищные в своей жестокости и откровенности.

Качающаяся колючая проволока. Километры колючей проволоки, обволакивающей концентрационные лагеря. Бараки, в которых содержались гражданские и военные, – огромные, вытянутые в длину, аккуратные и серые, похожие на скотобойни.

Груды детских башмачков в ангарах. Эти башмачки уже никогда не понадобятся их прежним обладателям, чьи тела сожжены в огромных печах, выстроившихся в ряд и оскалившихся черными зевами.

Обугленные человеческие кости.

Очки. Круглые, продолговатые, с затейливо изогнутыми дужками, пенсне, монокли. Тысячи, сотни тысяч очков. Они доверху заполняли строительные короба. Новые партии очков досыпали из вместительных ведер. Очки тускло поблескивали на солнце тысячами линз. Эти очки принадлежали жертвам режима.

Трупы. Сотни, тысячи трупов, похожих на голых пластмассовых кукол; человеческое сознание не способно поверить, что это не пластмасса, а настоящее, страшное. Горы гниющих трупов, до краев наполняющие огромные земляные рвы. Трупы подвозили на грузовиках, и крепкие, плотно сбитые женщины сбрасывали их в рвы, ухватив за руки и за ноги.

Потом – встык! – эти же женщины беззвучно пели под гармонику на пикнике, устроенном на взгорке в солнечный денек. На траве была расстелена скатерть, на скатерти разложены сочные яства. Женщины подливали друг другу вина из больших белых кувшинов, а веселый музыкант в эсэсовской форме, которая ладно обтягивала стройную фигуру, подмигивал в камеру и наяривал, наяривал.

Горели села. Пылали крыши. Летели бомбы. Дымилась земля.

И опять на экране возникали трупы – замерзшие, качающиеся на виселицах, штабелями сложенные вперемешку с железнодорожными шпалами и подготовленные для сожжения.

Лагерный госпиталь: ссохшиеся больные с огромными страдальческими глазами и запавшей грудью, на лицах их светился страшный отпечаток смерти. Пяти-шестилетние дети, мальчики и девочки, предназначенные для того, чтобы из них без остатка выкачали кровь для солдат, раненных на фронте. Сбившись в кучку, растерянные дети смотрели на улыбающегося врача и, кажется, понимали, какая участь им уготована. Они были похожи на ягнят, которых привели для заклания.

Вежливый охранник взял за руку мальчика и повел в распахнутые двери, остальные дети вереницей потянулись следом, держась друг за дружку.

Волгин узнал кадры, которые он принес американскому режиссеру Форду в монтажную комнату. Именно их видел он на мутном экранчике мувиолы.

Бульдозер с хищно загнутым ковшом толкал перед собой человеческие тела. Их было так много, что машина с трудом справлялась со своей работой. Вперемешку с землей тела непрерывным потоком скатывались в глубокий котлован.

– Боже мой, – сдавленно произнесла женщина по правую руку от Волгина, – точно так же, как режиссер Форд. Вот только говорила женщина не на английском, а на немецком. Волгин взглянул на нее и узнал жену Йодля. По ее лицу скользили темные тени, падавшие с экрана, глаза были широко распахнуты.

Зал 600 был полон, но казалось, в нем не осталось ни одного живого существа. Зрители будто окаменели: они сидели не шелохнувшись, не издавая ни звука. Показ проходил в полнейшей тишине, если не считать тяжелого треска кинопроектора. Этот треск лишь усиливал зловещее впечатление от того, что демонстрировалось на экране.

Только на скамье подсудимых шумно и раздраженно возился и вздыхал Геринг, а Риббентроп нервно втягивал воздух носом.

Наконец, киномеханик выключил проектор, и в зале вспыхнул свет. Но по-прежнему не было никакого движения, и тишина – теперь уже абсолютная, не нарушаемая ничем, – казалась невыносимой. Такой невыносимой, что от нее могли лопнуть перепонки.

После казавшейся бесконечной паузы лорд Лоренс поднял судейский молоток и ударил по столу:

– Перерыв заседания до завтрашнего утра, – только и смог произнести он.