Текст книги "Валеркина любовь. Златые горы"

И бровью не дрогнув, Валерка принял ключ на потную ладонь, хотя и прекрасно знал, что такое доверие во всём экипаже оказывается только Антонине Николаевне да Тодорскому.

Забыв о всех береговых соблазнах и стараясь не думать о Кеше, разговор с которым был бы теперь достаточно сложен, до поздней ночи трудился Валерка над поднятым на корму двухвёсельным гребным тузиком. Тузик всю навигацию ходил за «Орлёнком» на привязи, купаясь носом в буруне, поднятом гребным винтом.

Валерка насухо обтёр пузатое днище и борта тузика тряпками, ободрал пемзой и покрыл их слоем эмалевых белил, а потом, встав вместе с солнцем, покрыл ещё раз.

Когда отвалили от пристани, Сергей Сергеич сходил на корму, задумчиво постоял над лилипутом-шлюпкой, подул на её обновлённое белилами брюшко, сдувая мошку, налипшую на свежую краску, и по наивности чистой души порешил, что столь явный перелом в «салажонке» произошёл не без его участия.

Сколько вот таких же неуёмных и угловатых поначалу юнцов привёл он в своё время в «меридиан» настоящей флотской службы, лучшей и самой строгой изо всех служб, которые ему довелось нести за свои сорок семь лет.

– Где у нас книга приказов? – негромко спросил он у Антонины, зайдя в штурманскую рубку.

Валерка, несмотря на то, что спал в эту ночь не больше двух часов, стоял за большим рогатым колесом штурвала, вытянувшись как в строю, и видел перед собой только фарватер.

Капитан сразу отметил, что надраенная пистолем медная оковка штурвала горела под «чёртов глаз», как на учебном паруснике.

Антонина, ничего не ответив, вышла из рубки. Сергей Сергеич, всё больше убеждаясь в своей правоте и от этого повеселев, последовал за ней.

– На что вам книга приказов? Не делайте этого, Сергей Сергеич! – плотно прикрыв за собой дверь, просительно сказала «штурманша».

Капитан сначала опешил, а потом рассердился.

– Учтите, товарищ штурман, советов в этих делах я не принимаю. По-вашему, в книгу записываются только взыскания? – строго спросил он. – А если человек начинает над собой работать, так его и поддержать не следует? Пусть растёт как трава? Несите книгу!

Антонина Николаевна пожала плечами и вынесла из своей каюты книгу приказов по теплоходу – толстую прошнурованную тетрадь в чёрной клеёнчатой обложке.

Глаза её смотрели осуждающе – при всём уважении к своему командиру и старшему товарищу, ей было обидно за его чисто мужскую наивность.

Неужели даже сейчас он ничего не видит?

– Испортите вы мне мальчишку, Сергей Сергеич! Всё его преображение не имеет ничего общего со службой, – очень сухо и сдержанно сказала «штурманша» и так нехотя отдала в руки капитана чёрную прошнурованную тетрадь, словно это была сама сложная Валеркина судьба, которую она полностью взяла на свою совесть.

Июнь-июль этого необычного лета, вероятно, должны были запомниться Валерию Долженко на всю жизнь.

Почему-то особенно долго кричали в то памятное лето кукушки. Если дизеля бормотали приглушённо, кукушек всё время было слышно, когда «Орлёнок» прижимался к правому горному берегу. Словно кто-то очень настойчивый и осторожный трогал и трогал один и тот же лёгкий серебряный клапанок баяна, то относя его вглубь тайги, то придвигая к самой воде.

Сходились белые треугольники створов, плавилась под солнцем река, горный берег лежал одним сплошным сизым камнем, и даже не понять было, как это на граните, на чистом, казалось, плитняке и замшелых глыбах мог вырасти такой струнной мачтовой прямоты лес, который отсюда сплавляли по всему свету?

По утрам на берегу кипели петушиным криком редкие деревушки, навстречу «Орлёнку» шли бесконечные, чуть не в километр длиной, плоты, и свежие срубы поставленных на них избушек червонным золотом отражались в лиловой тихой воде.

А мир был подёрнут сизым горьковатым дымком далёких палов и казался как бы открываемым впервые. Или, может быть, всё дело было в том, что вахты Антонины Николаевны и Валерки совпадали?

Чуть-чуть подрагивал под ногами чисто вымытый линолеум, отражённые водой блики падали на белый столик, словно перелистывались страницы всё одной и той же большой книги.

В рубке пахло табаком, начищенной медью и, едва заметно, духами Антонины Николаевны, хотя, выходя на вахту, она никогда не душилась, просто воздух её маленькой каютки лёгким облачком окружал все её вещи.

Валерка был исполнителен, сдержан – он уже знал, что никогда не решится вслух сказать «штурманше» о своей любви. Да, пожалуй, дело было и не в словах – теперь эта первая мальчишеская любовь жила уже как бы сама по себе, всё шире разливаясь вокруг. Он любил не только самоё Антонину Николаевну, а и всё, к чему прикасались её руки – и тяжёлый чёрный бинокль, и потёртые до глянца рожки машинного телеграфа, и семафорные флажки в брезентовом кармашке обвеса и даже стёкла, сквозь которые она смотрела в речную даль, и тёплый воздух штурманской рубки, которым она дышала.

Почти в продолжение всей вахты Антонина Николаевна стояла или сидела рядом, и каждую минуту можно было её спросить о том, не пора ли переходить вон на тот створ или ещё о каком-нибудь пустяке, хорошо известном Валерке, и услышать в ответ её грудной низкий голос.

А каждая вахта казалась такой короткой, что ремешок ручных часов лучше было поворачивать застёжкой кверху, чтобы не видеть, как стремительно бегут стрелки.

Словом, Валерка жил как во сне, способном присниться только в юности, а Антонина Николаевна видела его насквозь, так, словно он был стеклянным, и пользовалась своей женской властью только для одного – чтобы помочь своему подшефному стать очень исправным рулевым – не больше.

И лето, совсем не в тон Валеркиной первой любви, чем дальше, тем становилось всё засушливей и беспокойней.

Словно валы затвердевшего цемента вылезали из воды все каменные рёбра обмелевших перекатов, и проход между их глыбами оставался таким извилистым и тесным, что теплоходу было только-только пролезть впритирку.

Река худела на глазах, как непривычный к жаре северянин. Тайга вокруг горела, бушующие пламенем трескучие палы подползали вплотную к воде, и над берегами, над потускневшим зеркалом плёсов день и ночь висела дымная, пропахшая гарью мгла.

И, как нарочно, все пристани были забиты народом, рейсы шли полным тоннажем и «Орлёнок» сидел кормой не меньше метра.

А тут ещё Антонина Николаевна взялась учить Шуру Якушеву стоять на руле и как с маленькой, по слогам, разучивать с ней фарватер. Даже Сергей Сергеич удивлялся терпенью и педагогическим способностям «штурманши», потому что кроме хорошего зрения да добросовестной настойчивости у Шуры не было никаких данных, необходимых хорошему рулевому – она могла пять раз пройти одной и той же протокой и всё-таки не запомнить её особенностей, а растерявшись, была способна по команде: «право руля» положить «лево на борт» и протаранить любой встречный паузок.

Но Антонина Николаевна была непреклонна и шла к цели с упорством очень убеждённого человека.

Все двери были открыты, и по «Орлёнку» гуляли лёгкие сквознячки. Сергей Сергеич не мог заснуть после ночной вахты и ворочался с боку на бок, а в рубку идти не хотелось – боялся спугнуть этот необычный спор, который был слышен из каюты. Плёс был спокойный, чистый, и в рубке спорили два голоса – уверенный, звонкий Антонины Николаевны и флегматичный, чуть-чуть обиженный – Валерки. Иногда там начинал хмыкать и возиться на скрипучем стуле кто-то третий, вернее всего Борис Иваныч Числов, поднявшийся на минутку наверх из грохочущей жарыни дизельного отделения заглотнуть свежего воздуха.

– Простота – хуже воровства, – большим обиженным шмелём гудел Валерий Долженко.

– Это плохая пословица, – убеждённо и страстно возражала Антонина Николаевна. – Её выдумали те, кто жил по законам… ну, по волчьим законам, и кому всегда было что скрывать.

– Народ выдумал. Так в школе учили.

– Нет, не народ. Народ был вынужден с ней только считаться. Народ Иванушку-дурачка и жар-птицу выдумал… Понял?

– Нет.

– Вот тебе и нет! Не притворяйся, пожалуйста. У Ивана было одно чистое сердце, а ему всё давалось – и Сивка-бурка, и ковёр-самолёт, и скатерть-самобранка. Это понял?

– Опять не понял.

– Вот это уж действительно хуже воровства! Народ в своём Иванушке-дурачке вперёд смотрел. Это предсказание, пророчество, а и не сказка вовсе. Так оно и должно быть в справедливом мире. Нет дороже богатства, чем чистое сердце, простота, бесхитростность… А у ней сердце чистое. Потому ей и надо помочь. Запомни.

«Вон ты о ком…» – усмехнулся Сергей Сергеич и спросил вслух, полушутливо:

– Эй, товарищи судоводители, а вы с этим чистым сердцем на мель не вылезете?

Трубно захохотал Борис Числов.

– Никак нет, Сергей Сергеич! Мы Шунтаром идём, – бойко отрубил Валерий Долженко, посчитав, что капитан только что проснулся. Почти морские глубины Шунтара – огромной речной излучины, ставили рулевую и штурманскую вахту здесь почти отдыхом.

В рубке, помолчав, затарахтели спичками, и по коротенькому коридорчику вместе со сквознячком потянуло едким дымом трубочного самосада Бориса Числова. Ядовитый характер этого зелья он осваивал уже второй месяц, так как канская махорка номер два казалась ему уже слабой.

– А ведь неплохое пророчество, – гукнул басок младшего механика, и капитан понял, что Борис Иванович всё это время думал о словах Антонины. – Отдавай всё, что тебе природой отпущено, и тебе всё отдастся. Ведь это коммунизм, а? Тогда, поди, хитрых-то не будет?

– Может, и коммунизм, а только рулевого из Александры не получится, – мрачновато определил Валерка. – Она же в реке как баран в электронной теории разбирается. И руля совсем не чувствует… На руки тугая. Хватите вы с ней горя, а то ещё и гусиного молочка хлебнёте.

– Только бы вы не хлебнули, – сухо отказалась от его сочувствия Антонина Николаевна и посмотрела на своего подшефного долгим изучающим взглядом, – что, мол, это такое, только мальчишеская ревность или ещё что-то?

Капитан догадывался, что большего порока, чем эгоистическая чёрствость души преуспевающего удачника, его штурман не признавала.

– Тебя-то однако учили… – осторожно встал на сторону Антонины и Борис Числов.

– Никто меня не учил, – вдруг очень жёстко отрезал Валерий и с неожиданной горечью закончил: – И никто со мной так не нянчился.

– Ты в этом уверен? – серьёзно спросила Антонина Николаевна.

Валерка только шумно вздохнул, словно тяжесть поднял.

– Ревности в верхней команде. Понятно. Эх, если бы мои дизелисты так вокруг меня землю рыли! – не совсем к месту засмеялся простодушный Борис Числов, и слышно было – щёлкнул себя ладонью по замасленной коленке. В душе он вдвойне завидовал Антонине – из-за отношения к ней рулевых и матросов и из-за её отношения к людям вообще. Капитан знал и это.

«Может, и ревности, – про себя беззлобно согласился он с Борисом и почувствовал, что засыпает. – Пусть уж лучше ревность, чем, скажем, склоки».

В рубке было солнечно, тихо. Даже хорошо смазанный штуртрос переползал совершенно беззвучно, как лоснящийся чёрный уж.

Антонина Николаевна, вздохнув, оторвала от глаз тяжёлый бинокль. Нет, светлое пятнышко, появившееся на синем горизонте огромной излучины, опять не было «Генералом Черняховским» – просто то ли сверкал тёс новой избушки на плоту, то ли маячил далёкий прямой парус.

Валерка сказал чуть-чуть виновато, примирительно:

– Да это рыбаки балаган из дранья у самой воды поставили.

Его поразительной зоркости глаза были почти под стать её шестикратному полевому биноклю.

Антонина Николаевна безразлично согласилась, что, действительно, может и балаган, а про себя опять подумала о том, что последние дни всё чаще приходило ей в голову – пожалуй, её подшефный всё-таки нуждался в школе более длительной и суровой, чем эта беленькая рубка, и все метаморфозы последних недель в серьёзный счёт не шли – мальчишка просто хотел ей больше понравиться, только и всего.

Белый колпачок бакена кланялся и подскакивал на пенистом «взмыре». На первый взгляд всё на этом кляузном перекате было совсем как обычно.

Только от берега, от игрушечного домика бакенщика, поставленного у самой воды, зарываясь носом в волны, наперерез теплоходу шла большая чёрная лодка. Ветер отрывал от её кормы колечки голубого дыма, распускал их как пряжу и доносил заполошную скороговорку подвесного моторчика. Бакенщик явно спешил.

Шура Якушева всеми силами старалась держать нос теплохода так, чтобы бакен прошёл справа, не ближе пяти метров от борта.

А Валерка ещё минуту назад уже всё понял, но ни во что не вмешивался, считая, что ещё и в последнюю минуту успеет оттолкнуть Шуру от штурвала и тем самым доказать её непригодность к управлению даже такой мелочью, как «Орлёнок», и свою правоту в прошлом споре.

«Ну, догадывайся скорей. Протри глаза. Старательной ведь считаешься!» – забывая о близкой опасности, неприязненно думал он, переводя глаза с бакена на руки девушки, сжимавшие штурвал, – руки были напряжённо спокойны, веснушчатые, чистые, с коротко остриженными ногтями. Сейчас Валерка их почти ненавидел!

Шура, словно ослепнув, правила на далёкий мысок.

Антонина Николаевна, стоявшая на мостике перед рубкой, увидела опасность одной-двумя минутами позже Валерки и, словно подхваченная вихрем, чуть не высадив стеклянную дверь, влетела в рубку.

Но Валерка уже оттолкнул Шуру от руля, так что она стукнулась плечом об дверь, и с торжествующим видом поспешно перекатывал штурвал влево.

Носатая чёрная лодка уже плясала перед белым конусом бакена.

Взлохмаченный человек без шапки обеими руками выбирал стальной трос якоря, на котором стоял бакен, и всё время оглядывался на приближающийся теплоход.

Вид у него был виноватый и испуганный.

Поравнявшись с лодкой, Валерка молча показал бакенщику большой, туго собранный кулак. Не было сказано ни одного слова.

Только нарочито тяжело отдувалась Антонина Николаевна, да Шура, морщась, потирала ушибленное плечо, как видно, ещё и до сих пор не понимая, в чём, собственно, её вина и почему Долженко так круто отвернул влево?

Когда проходили опасное место, стало хорошо видно, что кипящий «взмыр» над каменной грядкой был гораздо левее снесённого бакена.

Шура поражённо ахнула и, совсем беззащитным жестом подняв руку к зубам, с ужасом прикусила палец.

Валерка знал, о чём она сейчас подумала – он тоже раз видел их вот так же, эти белые как моль головёнки в нижней детской каюте. Но жалко ему почему-то Шуру не стало.

– Дошло? – торжествующе и зло спросил Валерка. – Это тебе не десятый класс. Тут быстро думать надо, – и всё с той же презрительной снисходительностью к неудачнице постучал пальцем в бледный Шурин лоб. – Хоть бы то прикинула – всю ведь ночь этакая «верхова» дула. Или то – для какого чёрта он так моторку к бакену гнал? Что бакенщик, что ты. Вот так штурманов-то и подводят.

– Никто штурмана не подведёт… если он штурман, – подчёркнуто спокойно отозвалась Антонина Николаевна. – А снесённый бакен – это хоть и с капитаном-наставником может случиться. Давно ты таким зорким стал?

– А я, между прочим, всегда такой, – обида всё-таки звякнула железкой в Валеркином голосе, – пусть бакен снесённый, а взмыр-то на месте? Коль глаза во лбу есть… Уж не заступайтесь…

Антонина Николаевна пристально и как будто даже с любопытством посмотрела на Валерку.

– Долженко, а вы издалека этот самый, как вы говорите, взмыр увидели?

Всё зависело от его ответа, но Валерка понял это только минутой позже.

Пренебрежение к Шуре и гордость за себя на этот раз помешали ему сообразить быстрее.

– Ха! Да ещё чуть ли не от самого поворота – оттуда же как на ладони – белая полоска и бакен снесённый, – беспечно сказал Валерка.

Его светло-голубые глаза смотрели насмешливо и зрачки были чёрные и маленькие, как след от укола гвоздём.

«Ах ты… эгоист несчастный!» – вдруг неожиданно даже для себя самой подумала Антонина Николаевна, чувствуя, что сдерживаться ей становится всё труднее. Но всё-таки сдержалась. И не только из «принципа».

– Как же ты мог столько молчать, Валерий Долженко? – опять переходя на чуть-чуть горьковатый и ласковый тон их прежних дружеских бесед, спросила она. – А я и не знала, что ты такой плохой товарищ и… скрытный человек.

Они встретились после трёхнедельного перерыва, и Валерий издали даже не сразу и узнал авиапортовского Кешу – настолько изменил его синий рабочий комбинезон на трёх «молниях» и остриженная наголо машинкой непривычно круглая голова.

– Здорово! Болел, что ли? – угрюмо спросил дружка Валерка – всё-таки неспокойная совесть нет-нет, да и поклёвывала его сердце все эти три недели.

– Почему болел? Просто работал плотно, – невозмутимо ответил друг. – Лесишко с острова потаскать пришлось – у грузового катера игольчатый подшипник рассыпался. Не ты разве на вахте в ту среду стоял? Я ж тебе махал-махал возле Муриной речки.

– Нет. Я в ночь… кажется, – отрёкся от своей оплошности Валерка и покраснел: как однако застила ему глаза служба… или Антонина Николаевна?

– А чего лоб-то оголил? Чуб где? – сменил он скользкую тему.

– Так ведь всё равно не нынче-завтра снимут, – неожиданно широко улыбнулся Кеша и сразу стало видно, что разговор о близком призыве ему приятен.

Помолчали, Кеша продолжал беспечно улыбаться. Валерка был мрачен: ещё не хватало, чтобы он кому-то позавидовал.

– Та-ак. Год не виделись, а сошлись – и поговорить не о чем? Значит, твёрдо, во флот?

– Неужели ж в пехоту? Ясно, на флот.

– А ну-ка, не попадёшь? И придётся в пехоту идти…

Но Кеша твёрдо знал свои права.

– А куда они денутся? Во-первых, профессия ходовая, раз, – он пригнул к ладони один свой протравленный медью и машинным маслом палец и взялся за следующий. – Во-вторых, всё-таки почти девять классов, а в-третьих, и здоровьишко вполне флотское. Объём лёгких-то четыре тысячи пятьсот. Хоть в подводники.

Валерка всё больше мрачнел, искоса приглядываясь к Кеше – вроде и не виделись-то считанные дни, а человек явно изменился, стал спокойнее и словно шире в плечах, будто вырос, что ли. Даже простенький рабочий комбинезон вместо кургузого бушлатика и бутафорских клёшей сидел на нём сейчас как-то особенно подтянуто, строго, как бы оттеняя ту новую ступень, на которую Иннокентий поднялся.

– Что бушлат-то не носишь? Надоело пуговицы драить?

Кеша неопределённо усмехнулся.

За что, собственно, он так привязался к этому Валерке – ведь он же совсем его не понимает. Разве это друг?

– Вырос. Пусть младший брат донашивает. Ну, а ты… ещё не решил?

Валерка будто не расслышал и стал подманивать увязавшегося за ними большущего рыжего пса начальника нефтебазы. Но даже этот простоватый и добродушный пёс-дворняга почувствовал фальшь его обходных манёвров и, внезапно зарычав, попятился от протянутой руки.

– Значит, расходятся дорожки? И на призыв вместе не пойдём? Не попутчики? – грустно спросил Кеша ещё раз, и чувствовалось, что он уже и не ждёт ответа.

– Выходит так…

– Ну, что же, большому кораблю большое и плаванье, – кисловато отшутился Кеша и, пожалуй, именно от обиды вдруг на минуту стал прежним балагуром. – Вот демобилизуюсь года через три-четыре и приду к тебе: «Товарищ капитан, мотористы на ваш дизель-электроход не требуются?»

– Не трепись. Без тебя тошно, – неожиданно душевно и грустно сказал Валерка и, взяв Кешу под локоть, потянул его в сторону от поблёскивающей нефтью околопристанской мелкой воды.

Они поднялись на взвоз, дошли до перекрёстка, с которого следовало сворачивать налево, в сторону чайной, но Валерка упрямо пошёл направо.

Ах, какое засушливое, трудное выдалось лето! И запоздалая кукушка где-то за селом, за таёжной речкой Коченгой капала и капала серебряные капельки своего грустного зова.

– Так ничего у тебя с Антониной и не получается? – негромко и не особенно сочувственно спросил Кеша и сразу рассердился – так угрюмо и замкнуто стало лицо Валерки. – Ну и плюнь на неё, раз не получается! Тоже мне, сильно интеллигентная! Мало тебе девчонок! С разженей связался! Ей, может, генерал-директор снится!

Он говорил всё возмущённее, а Валерка, почему-то не взрываясь, терпеливо ждал, когда друг выкричится, настолько глубокое сочувствие и боль за него окрашивали яростные слова Кеши, сводя на нет всю их вздорную резкость.

Разрядясь, Кеша перевёл дух и неожиданно засмеялся, сказал уже гораздо спокойнее.

– Ну, ладно, Валера, пусть она лучше всех на свете, а пойдём всё-таки на призыв вместе, – он стиснул Валеркин локоть и опять стал прежним Кешей, способным видеть любую свою мечту гораздо яснее и ближе, чем то, что было рядом. – Ты понимаешь, есть шанс по морям поплавать, океана нюхнуть. Это тебе не «Орлёнок». А механизмы там, техника какая? Профессором вернёшься. Вот у меня отец ещё в двадцать восьмом на службу пошёл. Так он Севастополь всю жизнь помнил. И мне наказывал – служить придётся – старайся на флотах. В те времена и то линкоры по двадцать пять тысяч тонн были, и миноносцы скорей нашего нынешнего «Чкалова» шпарили. А теперь что там делается? Точной механики, автоматики всякой, электрики, радиолокации! Эх, да какой же это человек, если он на военно-морской службе не был?!

– Ну, отсюда в Севастополь не попадёшь! Тут Владивосток, а то Курилы… Севастополь! Придумал…

– Ну и что ж? Ведь там Тихий океан рукой подать! Вот! – Кеша ткнул рукой на восток, словно Тихий океан действительно был от него где-то совсем близко, за голубым заборчиком нового универмага.

Большой и – откуда ни начни – одинаково незнакомый и манящий мир со всеми его морями и океанами звал авиапортовского Кешу в даль бесконечных странствий, как подросшего журавля – первая осень.

Но Валерка вдруг угрюмо попросил:

– Нет, уж ты, Иннокентий, пожалуйста, не сбивай меня с курса. Без тебя свальных течений хватает, – и сославшись на то, что завтра в четыре отваливать, решительно протянул Кеше руку.

Однако, дойдя до пристанского взвоза, он замедлил шаг, присел на одинокую лавочку над обрывом и рассеянно засвистел вечное Кешино:

 
В чужих морях тонул и штормовал…
 

Оборвал мотивчик, усмехнулся: вот же заразил его своей упрямой мечтой авиапортовский дьявол. Эх, как бы судьбу не проморгать!

На пристани уже зажглись влажно-жёлтые, словно светящиеся сквозь воду огни. Дым таёжного пожара висел над рекой, мягко затушёвывая лесистые берега.

Река сливалась с сумерками, с дымом и казалась бесконечно большой и широкой, совсем как этот самый, никогда не виданный Валеркой Тихий океан.

А что если и в самом деле не писать никаких заявлений на курсы комсостава, а сходить в военкомат и узнать точно, призовут его именно во флот или всё это только воображение и Кешины фантазии, а служить придётся на суше?

«Характера не имеешь, товарищ Долженко, – вспомнив о черновике уже написанного заявления, сердито подумал Валерий, – мужчины так не делают. Решено – отрезано».

Он прищёлкнул пальцами, словно радиоприёмник выключив беспокойную обволакивающую его Кешину мечту, и поскакал вниз по взвозу.

Только шурша посыпалась вслед щебёнка.

Опустясь к себе в каюту, сразу достал из чемодана чистую тетрадь, вырвал листок и стал сочинять капитану заявление, прося направить его на двухгодичные курсы командного состава речного флота, открывающиеся 1-го октября при управлении пароходства.

«Я считаю, что достаточно овладел профессией рулевого и моё дальнейшее пребывание в этой должности будет препятствовать моему естественному дальнейшему росту», – наклонив голову набок и потряхивая светлым чубом, с удовольствием писал Валерка, думая о том, что даже сам Тодорский не сочинил бы убедительнее.

Перечитал заявление, вычеркнул дважды повторившееся слово «дальнейшее», ещё раз перебелил всё начисто и шёпотом сказав: – Лучше синицу в руки! – пошёл искать капитана.

Уже в коридоре вспомнил, что капитан на берегу, но до утра откладывать дела не стал – так жгло руки уже начисто написанное заявление.

Сложив его вчетверо, сунул под дверь капитанской каюты, подтолкнул пальцем подальше и сразу почувствовал облегчение. Пусть теперь «Серёга» за него думает.

А Кеша, с грустью вспоминая о своём откалывающемся дружке, походил-походил по улице, да и забрёл на киносеанс в районный Дом культуры.

Но и там речь шла об их затянувшемся конфликте.

Показывали цветной киножурнал, Камчатку и как раз тот самый Великий, или Тихий океан, который, как Кеша заметил, поколебал даже его упрямого друга.

Кружевная пена, снятая крупным планом, набегала на прибрежную гальку. Как белые взрывы взлетали каскады волн, разбиваясь о сизые скалы, и у сивучей были почти человеческой осмысленности усатые морды. Курились далёкие вулканы. Шли огромные чёрно-белые корабли, и океан был синий, как на географической карте. Он вздымался и дышал так натурально, что Кеша почувствовал, как кинозал плавно поднимается и опускается вместе с океаном.

Экран казался ему большим окном, распахнутым в тот самый мир, который через две недели должен будет открыться ему, авиапортовскому мотористу и завтрашнему военному моряку.

Но в переднем ряду перешёптывались какие-то беспокойные мужчина и женщина, мешая Кеше переживать своё так чудесно приблизившееся завтра.

Он уже совсем собрался сказать:

«Граждане, нельзя ли с разговорами потерпеть до дому?» – когда услышал Валеркину фамилию, вполголоса произнесённую мужчиной, и узнал в своих соседях капитана и штурмана с «Орлёнка».

И дым вулканов, и синяя равнина моря сразу подёрнулись какой-то равнодушной дымкой, словно кино перестало быть цветным, и Кеша наклонился вперёд, чтобы не пропустить ни одного слова.

– Ну, что ж, было – наказывали, перестало быть – поощрять будем, а теперь и на курсы пошлём… Нет, штурман из него получится. И капитан будет, – клокочущим шепотком бурчал впереди мужчина и Кеша дивился, как это он сразу не узнал придыхающий голос Сергея Сергеича?

– А человек? – голосом «штурманши» горячо и сердито зашептала женщина.

– Что человек?

– Да ему же гораздо полезнее другая школа. Более суровая… чем наш «Орлёнок». Я же лучше вас его знаю. Плохо, если всё очень легко даётся. Помните, вы сами о бирже труда что говорили?

– Откладывать-то некогда – ему же вот-вот на призыв, – подумав, сказал Сергей Сергеич. Кеша даже оцепенел. Так вот где, оказывается, у него союзники.

– Ну и пусть послужит… – шептала Антонина, та самая опостылевшая Кеше Валеркина любовь, которой будто бы снился генерал-директор! – Штурманство от него никуда не уйдёт. А закалку получит. Говорю вам, ему школы не хватает. Пусть послужит… Он же человеком из армии вернётся.

– Будто у нас на «Орлёнке» так уж ничему человека и не учат. Смотрите, как парень выравнялся, – бурчал своё капитан.

– А из-за чего он выравнялся? – возмущённо спрашивала Антонина. – Ах, ничего-то вы, Сергей Сергеич, не видите. Капитан, а в этих делах слепым-слепой. Вы что, и в юности так ни в кого и не влюблялись?

И такая откровенная досада прозвучала в голосе штурмана, что Кеша сразу решил: «Тут дело не в фигли-миглях», – и на душе стало легче.

Журнал кончился. На экране уже мелькали фамилии киноактёров и музыка забиралась на такие патетические выси, что было ясно – сейчас начнётся драма, а Кеша всё сидел, наклонясь вперёд и подперев подбородок кулаками. Более интересное, чем то, что он только что узнал, ему уже не могли показать ни на каком киноэкране.

Нет, эта дотошная судоводительница была вовсе не таким человеком, как ему думалось издали.

Во всяком случае, плохого она Валерке не желала.

Сергей Сергеич, только прочитав сунутое под дверь заявление, сразу постучался в каюту напротив – мальчишка сам подтверждал правильность наблюдений штурмана, зазнайство и хорошие задатки переплетались в нём самым неожиданным образом.

В каюте Антонины Николаевны сидел большелобый Тодорский, в сером штатском костюме похожий на молодого учёного.

Добродушно ворча, он рылся на библиотечной полке в трёх десятках растрёпанных книжек судовой передвижки. Выбрав второй том «Войны и мира», Тодорский хотел было протиснуться к двери, но капитан придержал его за локоть.

– Николай Николаевич, ты наших людей знаешь – кого бы из четырёх матросов ты при возможности послал на курсы комсостава? Кто из них самый способный?

Тодорский сказал с маху:

– Конечно, Долженко, – и только тогда задумался. – Читает, бродяга, маловато. Даже, вернее, совсем не читает. Но на фарватере, сам знаешь, силён.

Капитан только кивнул: «Вот видите?» – и больше не стал задерживать Тодорского.

– Ознакомьтесь, – серьёзно сказал он, лишь только механик вышел, и протянул Антонине Валеркино заявление. А сам опустился на единственный стул, втиснутый между постелью и переборкой, и выжидающе уставился в её лицо.

Антонина Николаевна внимательно, два раза подряд прочла три размашистые строчки и про себя с удовольствием отметила, что грамматических ошибок в них не было.

Загорелое Валеркино лицо встало перед её глазами и они стали грустными и ласковыми. Конечно, мальчишка назовёт это предательством и поймёт истинные причины её поведения только много позже. Удачливый, своевольный, сильный парень, следивший за каждым движением её бровей, сейчас он казался ей беззащитным и маленьким.

– Дело хозяйское. Вы – командир. Я остаюсь при своём мнении, – суховато сказала Антонина Николаевна, возвращая листок капитану.

Они посидели молча, два взрослых человека, достаточно знающих жизнь. Перед ними на листе, вырванном из ученической тетрадки, лежали размашистые строчки – судьба третьего человека, за которого они взялись отвечать вместе.

– Ха, судьба! Порча это, а не судьба, – придирчиво, на свои мысли ответила Антонина Николаевна.

Сергей Сергеич рассеянно, не спрашивая разрешения, закурил. И, спохватись, пустил дым длинной струёй под койку.

– Вот, чёрт их возьми, лоботрясов. Отвечай за них, – сокрушённо забурчал он и, словно перегретый самовар, заклокотал своими сомнениями. – Мальчишка-то в общем неплохой. Хочется как лучше ему сделать, помочь, а не навредить, а? Карабкается ведь парень…

Антонина Николаевна мельком глянула на капитана и вздохнула. Добряк. Но недальновиден. Вот только поймёт ли он её правильно?

Словно читая её мысли, Сергей Сергеич смущённо усмехнулся и сказал:

– Чудна человеческая натура! А я ведь наоборот полагал. Что вы… и здесь его поддержите.

– Нет, армия поддержит его надёжнее, – помолчав, серьёзно, почти сурово отрезала Антонина Николаевна.

– Выходит, виноват я несколько перед вами, – сокрушённо буркнул вдруг Сергей Сергеич и, поморщившись, прищёлкнул пальцами.

Они сидели рядом, их колени почти соприкасались, так тесна была каюта.

«Штурманша» вдруг отодвинулась от капитана, сердито и коротко рассмеялась, словно подавила в горле какой-то возмущённый клёкот, так и не дав ему вырваться наружу, и, закинув ногу на ногу, протянула руку к капитанскому портсигару, брошенному на столе. Она всегда закуривала, если начинала волноваться.