Текст книги "Валеркина любовь. Златые горы"

2

Отвалы, отвалы, отвалы.

Сизый, серый, багровый галечник и ломкий красный сланец, перемолотый в щебёнку, были свалены длинными выгнутыми рядами пригорков вдоль петляющего русла золотоносной речки Канарай. Все они в своё время прошли сквозь решётчатую вращающуюся «бутару» драги, целого поколения драг, работавших здесь более полувека подряд.

Вся ложбина реки была завалена этими насыпными молами, и старый Кандаловский прииск стоял на них.

Прииск этот ещё до революции его бывшие хозяева, купцы Кандаловы, назвали «резиденцией», потом в официальных бумагах его «писали» рабочим посёлком. Несколько лет спустя он стал райцентром и пробыл им немало-немного как двадцать пять лет, расстроился и проложил деревянные тротуары, потом центр района перенесли к югу, на реку – а золотоискатели по старинке всё звали здешнее место прииском.

Один из карликовых кряжей отвалов, загибаясь крючковатым отростком, упирался в оголённые кочегарками горные хребты на западной окраине посёлка и вплотную подходил к самому общежитию девятнадцатой драги, в котором жили сполосчицы, маслёнщики и кочегары.

Сполосчица Тамара Земскова считалась красивой. Но красота её напоминала колючую и строгую яркость выросшего на солончаках репейника. Курчавые чёрные волосы её вились мелким цыганским колечком, неожиданно синими были глаза, а над ними сходились к переносью чёрные брови. Широкие плечи Тамара всегда держала прямо развёрнутыми и так же прямо смотрела на людей.

С тех пор, как районный центр из Кандаловского переехал на реку в старинное село Промоткино, свободных помещений на прииске стало хоть отбавляй, и Тамара получила в общежитии отдельную комнату.

А через неделю в эту нескладную комнату площадью в тридцать четыре метра и с одним окном на отвалы перетащила два фанерных чемодана и свёрток постели и Ядвига «Потоцкая, истопница из приискового управления.

Под самыми окнами общежития шумел извилистый мутный Канарай – злая золотоносная речонка, возле которой стал когда-то миллионщиком купец Кандалов, и в наши дни водилось ещё шалое золотишко, и десятку драг было над чем поработать.

Канарай не замерзал на быстринах даже в самые лютые морозы, и вода в нём тогда парила над промоинами так, будто это и не вода вовсе, а серная кислота.

…Дотекал летний субботний вечер, из тех тишайших вечеров, когда грань между днём и ночью стирается низкими сплошными облаками, словно сугробы завалившими небо. Рано зажжённая на горе в посёлке россыпь огоньков светилась так ярко и сочно, что казалось, их свет пропущен сквозь тонкий слой прозрачно-жёлтого масла.

Ныли комары, и над ремонтными мастерскими вспыхивали голубые зарницы электросварки. Тамара с Ядвигой возвращались из кино. Никто их не провожал, и было скучно. Что ни толкуй, а жизнь обеих, пожалуй, складывалась не так, как нужно.

– Тот толстый – технорук с девятнадцатой? – значительно спросила Ядвига.

Стройная и совсем по-девичьи лёгкая на ногу, в сумерках она казалась сверстницей Тамары, хотя и была лет на восемь старше.

– Технорук. Ерудин, – безразлично ответила Тамара. И всё-таки едва слышно вздохнула. – Неужели уж он такой толстый?

– Да нет! Бывают и толще. О каких же делах вы с ним шептались? – уже понимающе и чуть-чуть язвительно продолжала расспрашивать Ядвига.

Тамара не ответила.

Гулко поклёвывали укатанный тракт две пары каблучков. Вдали глуховато, железно грохотала драга.

– Понятно. Уже секреты? – обиженно протянула старшая подружка.

– Ничего мы с ним не шептались, просто о работе разговаривали. Доводчицей меня ставят.

– Цо ты мувишь? – быстро спросила Ядвига. Обычно она не говорила по-польски, но иногда с теми, кому доверяла, переходила на этот язык, который в душе считала родным и самым красивым на свете.

Тамара только передёрнула своими крылатыми бровями. Вот тебе и «цо»!..

Она прекрасно знала, что подружка умеет завидовать, да тут было чему и позавидовать – из рядовых сполосчиц в доводчицы она, Томка Земскова, попала, пожалуй, первая из девчат всего прошлогоднего оргнабора. Конечно, это не лучинки щепать да не золу на себе вытаскивать из всех девяти печей управления.

– Золото доводить буду. Это место посерьёзнее сполосчицы, – уже не так равнодушно пояснила Тамара. – Василий Андреевич с кем нужно договорится, и переведут меня со шлюзов к самому золоту.

– Золото… – только и повторила «Потоцкая и вздохнула так глубоко, что концы её шёлковой косынки пошевелились на груди.

До самого общежития молчали. «Лишь в отсвете голубых вспышек над ремонтными мастерскими были видны напряжённые морщинки на лбу Ядвиги.

Коридор общежития был длинный, прохладный как подземелье и очень скучный, вероятно, от засиженной мухами од-ной-единственной лампочки под самым потолком. В соседней комнате гудели мужские голоса и подготовительно подбирал тона баян.

Ядвига машинально воткнула в розетку штепсельную вилку радиорепродуктора.

– По производству мяса, молока и масла на душу населения, – громко сказал голос диктора, и Ядвига, поморщившись, сразу выдернула вилку.

– Ядя, не стоит свет зажигать, посумерничаем, – попросила Тамара и, сбросив туфли, как была в жакете, повалилась на свою узенькую белую кровать с горкой подушек. Вдруг вспомнилась мать, сразу после смерти отца снова вышедшая замуж, и на душе стало совсем пасмурно.

Всё в этой бестолковой комнате-сарае было до одури надоевшим.

Веера одинаковых открыток над кроватями подружек, пожелтевшая от давности фотография польского улана – старшего брата Ядвиги, с деревянной картинностью опиравшегося на блестящий палаш, платья и зимние пальто под чистой простынёй на стене в углу, часы-будильник и два флакона с одеколоном «Кармен» перед зеркалом на белом угловичке – всё одно и то же и всё совсем не такое, как бы хотелось.

– Ты видела, платье-то у неё… – задумчиво спросила Тамара, закидывая руки за голову и зажмуриваясь от голубых прерывистых отблесков вольтовой дуги, беззвучно бившихся в окно.

– У бухгалтерши или у начальницы планового отдела? – думая о своём, машинально спросила Ядвига, складывавшая в чемодан выходной синий костюм. В темноте костюм не укладывался аккуратно. Конечно, надо было покупать что-то посолиднее фанерного ящика. Например, хоть небольшой шкафчик.

– Тьфу, у начальницы планового! Только и свет в окошке, – Тамара ещё плотнее зажмурила глаза – голубой дразнящий отблеск ремонтного цеха пробивался и за плотно сомкнутые веки. – У финской артистки, я говорю, вот у кого.

– То ведь, если с разумом работать, и у тебя такие платья могут завестись, – многозначительно и негромко отозвалась, не поднимаясь от чемодана, Ядвига. И по тому, как она это сказала, Тамара поняла, что подружка всё ещё думает о золоте, том самом тяжёлом, соломенного цвета металле, который когда-то делал людей богатыми и даже счастливыми.

Тамара глубоко, во всю грудь, вздохнув, села на жиденькой тонконогой койке.

– Как это, с разумом?

– А подумай, – ласково сказала Ядвига и тихонько засмеялась, словно голубь у неё на плече проворковал, – подумай. Ну-ка, подвинься, паненка.

Она села на кровать рядом с Тамарой и, запахнув свой цветастый ситцевый халатик, совсем мужским движением закинула ногу на ногу.

– Я так вот добро подумала, – уверенно зазвучал её низкий голос над самым ухом подруги, – и сказала себе: Ядька, хватит в конторе при печах спать: то старушечье дело. Ты знаешь, старательский сектор опять открывают? Или ты не знаешь, что такое старательский сектор?

Тамара презрительно повела носом.

– В одиночку пойдёшь отвалы кайлить? Места ведь знать надо. Так оно тебе и дастся в руки, золото! Тут драгами-то и то…

– Дуракам не даётся, умному дастся, – жёстко отрезала Ядвига, – и не в одиночку, а вдвох покопаем.

– С кем это?

– А с тобой. И кто тебе сказал, что я места не знаю? Альбинас, как в свою Литву уезжал, мне то место из рук в руки передал…

Так и не зажигая света, озаряемые только голубыми трепетными отблесками электросварки, сидели они на Тамариной кровати и говорили о старательском золоте.

Тамара насмешливо расспрашивала подружку о месте, которое ей «передал» уехавший в Литву Альбинас – тоже золотоискатель нашёлся!

– Свистун он, твой литовец, – ворчала Тамара, а в ушах её звучали слова старика Суворова, вечного старателя, болтуна и пьянчуги, но знатока золотой тайги и всех её хитростей.

После отмены старательства весной пятидесятого года Суворов околачивался в сторожах на техбазе, жил на Мраморном, но часто бывал у пожарника, квартировавшего через комнату от подружек, и, как архивный шкаф, был набит всякими историями о здешнем «сумасшедшем золотишке».

Он как великого праздника ждал того дня, когда старательство, хотя бы в виде исключения для наиболее отдалённых северных приисков, будет опять разрешено, нерушимо верил в своё кровное право на это исключение и, когда бывал навеселе, не стеснялся шуметь об этом на весь коридор общежития.

– Вредительство! Кадру распустили! – бушевал весёлый старик и, загибая свои сухие мозолистые пальцы, выкрикивал уже никому неизвестные фамилии – Кешка Убиенных где? В край подался! Братья Хорьевы? Тоже выехали. Алексей Кондратьич? На старости лет рыбалкой занялся да охотой балует! Мишка Суворов? В сторожах киснет! Н-но он свово часу дождётся. Потому он есть кадра, а не какой-нибудь хлыщ. Он места знает. А места – гарантия, как сказал Суворов!

И вот неуёмный старикашка дождался-таки своего часу…

– Ну ладно, а место ты мне покажешь? – обдумав всё это, давно известное, рассудительно сказала Тамара Земскова, – ведь гарантия какая-то должна быть. Что ж так-то, за здорово живёшь, ишачить?

– Я тебе гарантия, – твёрдо сказала Ядвига и ткнула себя пальцем в небольшую грудь, туго обтянутую лифчиком.

В душе она смеялась. Место! Девятнадцатая драга, вот их место. Потом она сама всё расскажет подружке, а пока следовало похитрить.

– Но чтоба ни одна душа, – помолчав, так же строго сказала Ядвига, – за Калифорнийской долиной есть такой хвойняк, а за ним, як он здесь зовётся? – распадок. По тому распадку ручей бежит. А по ручью надо шагами отмерить, и будет то место, где Альбинас по пять граммов с лопаты брал. По казённой цене сто пять рублей с лопаты – по-твоему, мало, паненка?

Тамара слушала негромкий голос подруги и в её синих глазах, к ночи ставших ещё больше и мрачнее, сквозь будничные отсветы электросварки вставало это засекреченное от всех место, открытое только Ядвиге, – ручей, скачущий по сизой гальке, брусничник на пригорке, сосновая рыжая поросль, опоясывающая гарь.

И было удивительно, что заколдованное это место совсем недалеко, всего часа полтора пешего хода от общежития.

Канарай под окном шелестел шелковисто, обнадёживающе и над ним поднимался зеленоватый, просвеченный луной туман испарений – словно сама, купеческая когда-то, земля дышала сладкой отравой.

3

Они встретились у новой водоразборной колонки. Олимпиада Сергеевна пришла за водой обстоятельно, с двумя вёдрами на новеньком коромысле, а за ней тянулась вся крупная дворовая живность – две белых козы и волчьей масти кобель Шайтан, не отстававшие от хозяйки ни на шаг – даже в новый магазин, на удивление всех домохозяек и выговоры продавцов, кобель и козы старались протиснуться вслед за Олимпиадой.

Бухгалтер Ольга Андреевна, большеглазая, с красивым ртом, подкрашенным весьма умело, прибежала к колонке налегке, в обеденный перерыв, с одним эмалированным ведёрком.

– Здравствуйте. Не слышно, когда Борис Петрович из края вылетает? – избегая местоимений, но очень ровно спросила бухгалтерша.

– Он уже в Промоткине. Звонил вчера вечером, – суховато ответила Олимпиада Сергеевна, не глядя на «соперницу», как она про себя звала Ольгу. Звала и возмущалась – какая такая соперница может быть у десять лет прожившей с мужем законной, в загсе расписанной жены, – и всё-таки звала.

Шайтан вдруг заворчал, весь напрягся и с молодым дурашливым лаем запрыгал вокруг бухгалтерши, показывая блестящие белые клыки в розовой жаркой пасти. Словно прочёл мысли своей хозяйки.

Олимпиада Сергеевна строго прикрикнула на Шайтана и замахнулась на него коромыслом. Пёс, укоризненно повизгивая, не сразу отошёл от стройных ног бухгалтерши. Олимпиада Сергеевна, не поднимая глаз от тугой струи, со звоном бьющей в ведро, всё сильнее давила книзу рычаг. Она спиной, плечами, казалось, даже стареньким ситцевым платьем чувствовала на себе изучающий взгляд Ольги.

– Как только приедет, пусть сразу мне позвонит. Майский отчёт не приняли, – чуть-чуть вызывающе сказала Ольга Андреевна и подставила своё городское эмалированное ведёрко под маленький водопад колонки.

Олимпиада Сергеевна, ничего не ответив, присела на корточки и, просунув голову под коромысло, очень ловко, не расплескав ни капли, подняла его на плечи. Не простившись, она плавным спокойным шагом пошла от колонки к дому. Шайтан и козы, как привязанные, потянулись следом.

Всё заметила Ольга Андреевна. Не притрагиваясь к своему ведру, стояла она у чугунного столбика колонки и смотрела вслед «начальнице».

«Такой орёл и… чего он нашёл в ней? Сплошная серость», – вдруг с горькой завистью подумала она.

Машинально взяв ведро и совсем забыв о том, что до конца перерыва осталось меньше двадцати минут, Ольга Андреевна медленно пошла по мосткам вслед за Олимпиадой.

Во дворе Кошкиных бесновался Шайтан, играя с козами, и серебряным бубенцом бился голосок младшей дочери Бориса Петровича Наташки:

– Мама, мама, Борис с Талой Горки звонил. Они там автомобильный баллон монтируют. Через час приедет.

Ольга Андреевна уже знала, что Кошкин какой-то совсем не педагогичной шутки ради приучил младшую дочь звать себя Борисом.

«А ведь старшая у него чужая… Олимпиадина…» – вдруг, сама не зная к чему, подумала Ольга Андреевна и, рассердись на свои досужие мысли, пошла быстрее, но запнулась каблуком за поперечину мостков и расплескала воду на новенькие бежевые туфли.

Большие зеленовато-серые, отцовы, глаза Наташки смотрели на неё сквозь все мелкие тяготы и заботы дня.

Дочь… Всю жизнь ей хотелось родить дочь. Именно такую вот, с мышьими хвостиками косичек, с капризно звенящим голоском, с дымчатыми, единственными, его глазами.

У калитки её конопатый веснушчатый взъерошенный Володька – живая копия отца, третьего мужа Ольги – зажав между колен, казалось, распухшее вывихнутое колесо велосипеда, наспех выправлял восьмёрку.

Ольга Андреевна прошла мимо, даже не взглянув на своего баловня.

4

Старенький голубой автобус, пофыркивая перегревшимся радиатором, остановился на углу возле столовой.

Дмитрий Шерстнёв ещё сквозь пыльные стёкла увидел голые прутики молодых берёзок, посаженные вдоль деревянного тротуара, и вдруг обрадовался им как давним знакомым – вот так же росли они и в Заполярье. Жизнь, которую люди старались сделать уютнее, всюду была одинакова.

Кошкин вышел из автобуса первым и не успел принять от Дмитрия свой чемодан, как на него налетела Наташка, словно маленький красный с белыми горошинками вихорёк. Сверкнув голыми коленками, она повисла у отца на шее и, восторженно повизгивая, чмокала его в нос, в подбородок, в глаза – всюду, куда только могла дотянуться.

Тихо улыбаясь, сверкая ослепительно-зелёной косынкой на медных волосах, веснушками, сдерживаемой радостью в глазах, Олимпиада Сергеевна терпеливо дожидалась своей очереди поздороваться с мужем, а старшая Танюшка ревниво оттягивала сестрёнку от отца за красное платьице.

Вся семья встречала Бориса Петровича на автобусной остановке, и в этом тоже было что-то сродни тем трогательно-тоненьким берёзкам, посаженным вдоль мостков.

Дмитрий стоял за плечами Кошкина, разглядывая и весёлых чистеньких ребятишек, и улыбающуюся медноволосую женщину, и сизые горы за ней, на которых горностаевыми шкурками ещё лежал последний снег. Глаза у девчонок были разные – серые кошкинские у Наташки, и гораздо зеленее и чуть-чуть поуже у старшей Тани. Зато косички были очень похожи.

Огромный Зевин, так и не дождавшись, когда Кошкин освободится, утащил свой зачехлённый чемодан вниз по горной улочке. Тряхнув на прощание руку Дмитрия, он буркнул:

– Подумай. Во всякую-то дыру не лезь. В случае чего я здесь весь июнь буду. Заходи в отделенье.

Шофёр запер опустевший автобус и ушёл в столовую, а Кошкины всё ещё стояли у столба с бело-голубой вывеской автобусной остановки.

– Что-то ты путаешь, Липа… Не может быть, чтобы кроме меня человека не нашлось… – неуверенно говорил Борис, машинально не снимая обеих рук с золотистых головёнок прижавшихся к нему дочерей.

– Ну, уж если твои дружки путают, тогда и я, выходит, вру, – вполголоса, только для мужа, чуть-чуть обиженно говорила Олимпиада Сергеевна. Рядом со щеголеватым Кошкиным она показалась Дмитрию очень серенькой и заурядной, словно принарядившейся в праздничный день техничкой из школы или продавщицей из хлебного ларька, но её устремлённые на Бориса светло-голубые глаза, казавшиеся на загорелом лице необычно яркими, были так ласково спокойны, что Дмитрий осердился на себя за это несуразное сравнение. Нет, жена человека, похожего на самого «Лёшу» Кодлевского, не могла быть заурядной.

– Однако извини, старшина, заговорились, – всё-таки спохватился Кошкин и под локоть подтолкнул Дмитрия к жене. – Вот знакомься, Олимпиада Сергеевна, товарищ вместе с Кодлевским на Северном флоте служил. Помнишь, я тебе про лейтенанта Лёшу Кодлевского рассказывал? Того самого, который меня под Матвеевым Курганом из-под огня на себе вынес. Так это его сослуживец Дима Шерстнёв.

Девочки, сразу отлепясь от отца, во все глаза уставились на золотые нашивки, значки и ленточки Дмитрия, и он опять почувствовал себя не в меру отличающимся от всех. Нет, форму определённо надо было снимать.

– Липа, – просто сказала Кошкина, протягивая Дмитрию маленькую, очень твёрдую руку, и лицо её сразу стало озабоченным и домашним. – А чего же мы среди улицы стоим. Пошли, как люди за столом потолкуем. Ведь вы же голодные.

Но Дмитрий, сразу почувствовав какую-то недоговорённость между женой и мужем, наотрез отказался идти к своим новым знакомым.

Только в диспетчерской, куда они зашли вдвоём, чтобы позвонить в «заезжую» и договориться насчёт койки, Кошкин задумчиво сказал, ни к кому не обращаясь:

– Да-а, как в песне получается. Пока ты на мельнице был, тебя и женили.

– Неприятность какая-нибудь? – осторожно спросил Дмитрий.

Кошкин насмешливо развёл руками, но глаза его по-прежнему оставались грустными.

– Как вам сказать? И неприятностью назвать нельзя, и приятного мало. Словом, переквалифицироваться придётся.

Он глубоко вздохнул и энергично закрутил чёрную ручку старинного скворечника-телефона.

5

А дальше пошли будни. Дмитрий Шерстнёв сидел на койке в приисковой гостинице и спарывал с фланелевки чёрные поперечные погончики с тремя золотыми полосками.

Флот кончился, и его яркая форма вдруг начала угнетать – уж слишком много внимания обращали на неё люди. Причём был он к старой матросской славе, мальчишка, пошедший служить семь лет спустя после конца последней войны?

Потом Дмитрий примерил перед круглым карманным зеркальцем штатскую кепку и мимо молоденькой дежурной, явно не узнавшей его, вышел на поросшую муравой площадку перед гостиницей.

Лобастые горы нависали над посёлком, в их ложбинах ещё лежал снег и, сбегая вниз, шуршали по плитняку мутные рыжие ручьи. Жёлтая пена шапками билась на камнях возле мостков. Дмитрий возвращался в раннюю весну.

– А флот кончился… – шёпотом повторил он и, вздохнув, отправился в приисковое управление.

В узеньком коридорчике перед обитой железом дверью отдела кадров было натоптано, накурено и многолюдно. Только что прибыла новая партия вербованных по оргнабору и теперь «кадры» её срочно обрабатывали.

Дмитрий сидел в очереди за каким-то лихим и, как видно, с утра подвыпившим стариком в новенькой танкистской фуражке.

– И вы по оргнабору? – не выдержав всё-таки, вежливенько, вполголоса спросил Дмитрий.

– Не-е, наш набор ещё двадцать шестого года. Тридцать лет как в этой яме, – словоохотливо и трубно сообщил старикан и, подмигивая, хохотнул, дохнув винным перегаром. Усы у него были лихие, щетинистые, подкрученные к самым глазам, ещё николаевской службы усы. И весь он был жилистый, не по годам крепкий, пропахший водкой и луком. Но антипатии он почему-то совсем не вызывал.

Слева от Дмитрия на скамейке сидела девушка лет двадцати восьми в вышитой белорусской кофточке и с неумеренно накрашенными губами. Плотно сомкнув эти тонкие, пылающие помадой губы, не глядя по сторонам, покачивалась она на узкой скамейке и вся была какая-то вызывающе нерусская. Даже пачку бумаг, завёрнутых в чистый носовой платок, прижимала к высокой груди совсем как католический молитвенник.

Глядя на неё, Дмитрий сразу вспомнил и Львов, и Вильнюс, в которых был с отцом ещё накануне войны.

– Ты не спеши, Ядя, добивайся своего – мне нынче за воскресенье отгул дали – я обед сварю, – вдруг прозвучал над задумавшимся Дмитрием весёлый женский голос. И ещё не поднимая глаз, по мягкому «г» Дмитрий понял, что голос этот принадлежит не сибирячке.

Девушка, подошедшая к его строптивой соседке, стояла к нему спиной, и он только успел разглядеть её широкие грузчицкие шаровары, курточку от лыжного костюма и копну курчавых иссиня-чёрных волос, не уместившуюся под старенькой косынкой.

– Не иначе цыганка, – поражённо подумал Дмитрий, косясь на тугие чёрные завитки, закрывшие худенькую шею, и уже совершенно ясно представляя себе огненно чёрные глаза южанки. Но как раз в эту минуту девушка обернулась, и её глаза оказались ярко-синими, прямого длинного разреза, и под строго сдвинутыми чёрными бровями они были как бы чужими на ярком южном лице «цыганки».

Четыре года почти не видевший женщин, Дмитрий уставился на неё с таким искренним и восхищённым любопытством, что девушка улыбнулась.

«Да, вот мы такие и есть. Но это ещё ничего не значит», – насмешливо ласково сказали синие глаза вдруг, словно спохватившись, стали строгими.

«Ох ты, ёлки-палки. Какая тонкая…» – восхищённо подумал Дмитрий: уж очень необычны были глаза. Поднявшись, вежливо уступил девушке своё место.

– Садитесь, товарищ.

– В ногах правды нет, – согласно подхватил сбоку весёлый старик и засмеялся. Дмитрий остался серьёзен.

Синеглазая, небрежно кивнув, словно должное приняла вежливость Дмитрия и, только мельком поведя на него чёрной бровью, села на освободившееся место и сразу зашепталась со своей одетой по-праздничному высокомерной подружкой. А Дмитрий стоял над ними и всё с тем же простодушным восхищением сверху смотрел на чистый высокий лоб девушки, на начало прямого белого пробора, накрытого косынкой. Он мучительно подыскивал слова, чтобы спросить о чём-нибудь значительном эту поразившую его своей необычностью южанку, но значительных умных слов не находилось, а обычные – о погоде, о грязи на улицах или о работе, казались пошлыми рядом с этим прямым строгим пробором и не шли с языка.

Так и не найдя ни одного подходящего слова и не догадавшись отойти в сторону, Дмитрий достоял до той минуты, когда девушки кончили перешёптываться и синеглазая, уже громко сказав: – Смотри сама, Яденька, тебе виднее. Можно и уволиться, раз так… – легко поднялась с места.

– Благодарю вас, нездешний молодой человек. Вот видите, живём вместе, а поговорить некогда, – как-то очень просто и серьёзно сказала она и только сейчас улыбнулась Дмитрию, и он ещё успел заметить, что один зуб у неё – выпуклый как миндалинка резец – чуть-чуть неправильной формы, но это нисколько не портило её свежего рта, наоборот, придавало ему какую-то особую земную прелесть.

– Простите… вы цыганка? – сам удивляясь ненужности своего вопроса, бухнул Дмитрий и покраснел.

Девушка глянула на него внимательно и, конечно, заметила всё – и синюю единичку в белом щитке на его груди, и чёрные глаза, и то, что он так застенчиво покраснел.

– Ага. Испанская. И зовут меня Кармен, – чуть-чуть насмешливо, но совсем не обидно сказала она и улыбнулась ещё раз. – Читали такую сказку?

Её нерусская подружка откровенно фыркнула над не совсем понятным ей, но очевидным «розыгрышем» этого наивного и добродушного парня, а синеглазая сказала уже серьёзно:

– Шучу. Никакая я не цыганка. Русская. С Кубани.

– Так и знал. С юга? – обрадованно и, по-видимому, опять невпопад спросил Дмитрий.

– Ага. Здесь кроме полюса все стороны с юга. И вы с юга приехали.

– Нет, я с севера, – вздохнув, сознался Дмитрий и подумал, что не землякам всё же труднее найти общую тему. – А здесь вы…

– Второй год! Вы извините, товарищ с севера, я побегу. Ничего не поделаешь, дежурю по комнате. Думаю, что мы ещё встретимся. Тут все встречаются, – вдруг доверительно, негромко, только ему, так, чтобы даже и подружка не услышала, сказала синеглазая и, благодарно пожав локоть Дмитрия, действительно побежала к выходу.

Он так и остался стоять возле своего от души уступленного ей места, растерянно и счастливо глядя вслед её стройной фигурке и уже ругая себя за то, что даже не узнал, как её зовут и где она работает.

«Мы ещё встретимся», – звучало в его ушах, и опять и опять досадовал на свою неумелость.

А вокруг в потёртых вельветовых блузах на «молниях», в телогрейках, в плащах, в гомоне и в табачном дыме бурлило неглубокое, но шумливое море оргнабора и, не умещаясь в загнутом тупике коридорчика, казалось, выхлёстывало ещё и на улицу.

Лихой парень в сапогах с подогнутыми кирзовыми голенищами и с толстой папиросой за острым ухом, сидя на корточках в углу, хвалился, что пойдёт работать только на экскаватор.

– Тю-ю! Да их и нет здесь! – кричали ему в ответ такие же молодые залихватские ребята в солдатских гимнастёрках. – Ты адресом ошибся. Дуй-ка на Волгу!

– Экскаваторов нет? И нас с тобой не было! – складно огрызался любитель экскаватора и хохотал, показывая золотую коронку, надетую на передний зуб.

Крепкие руки какого-то курчавого молодца бережно перебирали потёртые справки, наградные грамоты, паспорт и военный билет.

Сидящий на подоконнике бывалого вида дядька с сизым шрамом на скуластом лице давал добровольную и не совсем печатную консультацию по любым спорным толкованиям трудового кодекса и всех типовых договоров.

Несмотря на таблички, воспрещающие курение, дымили все и весело переругивались с пожилой уборщицей, причём женщины чуть ли не больше мужчин.

А над всем этим, разухабистым, артельным и чуточку отсталым, словно какое-то неясное и всё-таки зловещее предупреждение, сквозь табачный дым рдели тонкие резные губы на нерусском лице девушки слева от Дмитрия.

– Не может быть, – сказал Суворов, – чтоб Чёртов мост не перейти! Верно, Ядвига Адамовна? – подмигивая на обитую железом дверь «кадров», вдруг дурашливо спросил весёлый старик и через колени Дмитрия перевесился к его суровой соседке. Та промолчала, не меняя надменно-презрительного выражения лица, но старик не смутился.

– Ха, механизация процесса! Я не против. Нельзя огулом, ты допусти меня в исключение, не ошибёшься, и хозяин в накладе не останется. Ха, кому же и стараться, как не Суворову? Кто в Отечественную медали за золотишко чуть да не лопатой огребал – анжинеры? Да я в своём деле повыше анжинера!

Клификация налицо! – обращаясь уже к Дмитрию, закричал старый приискатель и мелко закашлялся, поперхнувшись учёным словом. – Говорю, мы кадра проверенная, не эти сезонники. А мне не верят. Ну, вот Иван Васильевич Зотов и разъяснил: «Иди, Суворов, старайся!»

– Виноват, я не в курсе дела. Над чем стараться? – вежливо спросил Дмитрий.

После точного распорядка четырёх лет, проведённых на военном корабле, и таких весёлых дорожных знакомств ему было не по себе. Словно показывали какой-то очень давний и плохо сыгранный кинофильм.

– Над золотишком, паря. Над чем же стараются? – всё шире улыбался старик. – Грунт-скала, а ты его клином, а ты его кувалдой, а ты его кайлой ущучиваешь! Норма семь сантиметров в смену, а ты двадцать даёшь. Ты что, за косачами сюда приехал, за хариусом? – вдруг пьяно вскрикнул он, вглядываясь в Дмитрия покрасневшими медвежьими глазками. Как видно, вино только сейчас начало его тревожить по-настоящему.

– Нельзя вам пить, пане Суворов. А ни капли, – холодно и твёрдо установила соседка Дмитрия слева. – Старой вы уже. И треплетесь за много.

Её мрачноватые глаза скользнули по лицу Дмитрия, и в них вспыхнула презрительная усмешка – вот, мол, какие у нас фрукты произрастают. Дивитесь, коль есть охота.

– Стараться, это золото от себя мыть, – всё так же сурово пояснила она и снова окаменела с чистым платочком в руках, сложенных под грудью, обтянутой батистом, расшитым яркой тесьмой и шёлком.

«Попал я в музейчик, – невольно поёживаясь, подумал Дмитрий. – Это тебе не Куйбышевское море, не реактивная авиация. Те нравы. Старенькие. Эх, не спросил, чудило, где та Кармен работает…»

Но хлопнула обитая железом дверь и в коридоре сразу стало тихо.

– Кто с направлением из края? – командно спросила высокая пышноволосая девушка в огромных профессорских очках, появляясь в железном прямоугольнике дверей.

Дмитрий поднялся и, поправив флотский ремень, протиснулся сквозь толпу в комнату «кадров». Девушка в очках невозмутимо прочла его направление и усталым голосом сказала:

– Опять Корытин чудит. «Начальник электростанции». Коники! Мне лесорубы нужны. Подъёмные получили?

– Пятьдесят процентов. Там написано, – вдруг почему-то покраснев, сознался Дмитрий.

– Трудовую книжку давайте, – всё так же устало сказала девушка и протянула к нему руку. Ногти были крашенные, и лак на них лежал неровно, мысками.

– Так я же демобилизованный. У меня трудовая книжка в Москве осталась.

– Ну, и ехали бы в Москву, – вдруг усмехнулась кадровичка. – Мне скоро этот Корытин замминистров присылать начнёт. В лес пойдёте? Плотничать умеете?

– Не пойду, – внезапно осердясь, отрезал Дмитрий. Всё это, действительно, уже начинало напоминать ту самую «шарашкину фабрику», которой его пугал в автобусе Зевин. А он не верил и смеялся.

– Давайте назад бумажку. Напишите, что электрик вам не нужен, я к начальнику управления пойду, – властно сказал он, протягивая руку к розовенькому корытинскому бланку.

Он вдруг вспомнил, как плутовато бегали глаза Корытина – мордатого однорукого парня в светлом китайском макинтоше – и рассердился окончательно.

– Давайте, давайте. Действительно шарашка какая-то. Пойду к начальнику. Да, – с угрозой повторил он.

Но девушка накрыла его направление тонкими пальцами и ничем не выказала ни страха, ни особого возмущения. Как видно, такой разговор был для неё не в новинку.

– Начальник управления только вас и ждёт, – грубовато, но уже миролюбивее сказала она и ещё раз принялась читать розовый листок.