Текст книги "Валеркина любовь. Златые горы"

Неумело, вхолостую попыхивая дымком, опять так разительно напоминая Нюшу-почтальона – его давнюю фронтовую любовь, Антонина Николаевна решительно опустила кулачок на колено Сергея Сергеича. Как-никак, они плавали вместе уже вторую навигацию, а до этого вместе же два года учились на курсах комсостава, и он имел возможность не раз убедиться в том, как она смотрит на такие вещи. Да и сам он с его вечной верностью своей толстой Олимпиаде Марковне был для всего экипажа достаточно наглядным примером.

– Сергей Сергеич, ведь вы же знаете, что у меня есть Андрей, – просто и с едва заметным укором сказала Антонина и осторожно положила скомканную папиросу на угол стола. – А здесь… я обязана была так поступить. Ведь он бы никого так не послушался, как меня. Неужели пропадать мальчишке? Да за это и Андрей на меня бы никогда не рассердился. А посылать его на курсы – прошу вас – не надо. Рано. Это всё равно, что прекрасный резец поставить в станок без закалки.

Она доверчиво смотрела в лицо капитана продолговатыми кофейными зёрнами своих глаз, с этими удивительными крапинками у самых зрачков.

Губы её вздрагивали.

Как раз в эту минуту за дверью баском спросили:

– Антонина Николаевна, вы ещё не заземлились? – и Борис Числов втиснулся в узенькую дверь.

В руках его была пачка прочитанных «Огоньков». Круглое лицо Бориса не умело ничего скрывать, и сейчас изумление проступило на нём чуть-чуть глуповато и ярко. Уж кого-кого, а капитана он не ожидал здесь застать в такое позднее время!

– Я не помешал? Шёл с берега – смотрю, иллюминатор светится… – смущённо и поэтому с нарочитой развязностью заспешил младший механик.

– Конечно, помешал. Ну, садись уж, раз пришёл, – насмешливо, но не очень сердито сказала «штурманша», отодвигаясь к краю койки. В конце концов дело это было общим для всего «Орлёнка».

– Вы не спорили ли здесь о чём-то? – уже серьёзно спросил Борис, приглядываясь к сумрачному лицу капитана.

– Спорили. Вот, Долженко на курсы просится, – неопределённо буркнул Сергей Сергеич, ткнув пальцем в заявление на столике. – А штурман против.

На лице Бориса на какую-то долю минуты обозначилось плутоватое недоумение, но он тут же согнал его, задавив набухшими желваками на скулах, и опять стал подчёркнуто серьёзен.

– А я бы послал. Ей-богу, послал бы. Ведь способный парень. Что вам, жалко?

– Ты бы послал! Ты бы, ты бы. Вот бодливой корове рога-то и не дадены. Больно широки вы на чужую судьбу, – неожиданно сурово заворчал Сергей Сергеич и поднялся со стула. – Ты бы послал. А я вот не пошлю. Права штурман. Резец без закалки и не резец вовсе. У него жизнь впереди. Да-с. Пошли спать. Ей вставать в четыре.

Уже в коридоре он взял Бориса под руку и подтолкнул его к своей каюте. Зажигая свет, глуховато сказал:

– Помнишь, Боря, я тебя весной за язык корил? Правильно корил, чего там. А сейчас чуть было и сам не лучше тебя бухнул… Нет, Антонина – женщина правильная. Ты это запомни. А вообще… давай-ка чайку попьём. Устал я, кажется. Года, что ли. Или контузия, чёрт её знает.

Один Валерка не знал ничего…

Уж очень ясное было утро, чтобы думать о чём-то тревожном. Что бы ни ждало его впереди, всё равно дорога в завтра была как вот эта могучая река – широкая и прямая. «Орлёнок» нагонял получасовое опоздание и дизеля топотали суматошливо и разъярённо.

Горный берег полз слева словно стадо каких-то лохматых, прижавшихся к самой воде зверей – может быть, даже когда-то хищных. Но сегодня под тихим солнцем они были совсем мирные, ручные.

– Ну, Валерий Долженко, как дальше жить думаем? – серьёзно и негромко спросила Антонина Николаевна, не отнимая от глаз своего большого чёрного бинокля. Почему-то она оделась сегодня совсем как на праздник – в новенький бостоновый китель с золотыми нашивками на рукавах и даже чуть-чуть заметно подкрасила губы, чего до этого с ней никогда не бывало. И курсы комсостава, и вот такие же золотые обручи на обшлагах, которые ему будет положено носить ровно через три года, всё вылетело из головы Валерки.

Он вдруг понял – ведь это она исключительно для него сегодня так оделась. Милая Антонина, его далёкий ясный маячок!

Валерка смотрел на её чуть-чуть тронутые кармином такие выразительные и точно очерченные губы и чувствовал, что сердце в нём сладостно замирает – от восхищения, от любви, от тихой нежности к ней. Ах, милая, единственная, самая дорогая, ну зачем же она красилась? Ведь он и так любил её, всякую, и с некрашенными губами, и в самом простом потёртом чёрном кительке без никаких нашивок.

– Антонина Николаевна, как вы скажете, так и будет. Ведь я вам всем обязан! Вы заступились за меня перед Серёгой… то есть перед капитаном. И с этого всё началось, – Валерка сбился и покраснел так, что больно стало щекам, – ну, и вообще… Я ни к кому так не относился. Никогда в жизни!

Антонина Николаевна отняла от глаз бинокль. Лицо её казалось смущённым, словно она чувствовала себя в чём-то очень виноватой перед этим рослым и всё-таки по-ребячески простодушным парнем с суровым взглядом больших светлых глаз и совсем ещё по-детски оттопыренными капризными губами.

– Я вас очень люблю, Антонина Николаевна, – одним свистящим дыханием, трагическим шёпотом сказал Валерка и задохнулся, чувствуя, что штурвал вот-вот сам по себе вырвется из его рук, так ему вдруг захотелось обнять эту необыкновенную женщину.

– Ну, вот и хорошо! Самое главное, что у тебя теперь впереди прямая дорога. Нелёгкая, но своя, – словно ничего не слыша, спокойно прервала его «штурманша», – и я очень рада, если хоть чуть-чуть помогла тебе. Только никогда не выбирай лёгких путей в жизни. Будь прежде всего мужчиной.

Она говорила что-то ещё, такое же взволнованное и ласковое, но Валерка не слышал её слов, он упивался музыкой звучания её низкого голоса и думал о том, какая в сущности у него необычная и счастливая судьба – встретить такую женщину! Конечно, он никогда не посмотрит ни на одну другую, и они всю жизнь станут плавать вместе.

Так хорошо очерченные розовые губы Антонины были где-то совсем близко, слева от его плеча, и ему был виден лёгкий золотистый пушок над её верхней губой, и от этого пушка на Валерку шли какие-то непонятные притягивающие токи.

Это чувство напоминало жажду.

Валерка глубоко вздохнул, стиснул зубы и, как над обрывом, ещё крепче вцепился обеими руками в точёные рога штурвала.

Река впереди ослепительно сверкала. Закипали белянки на гребнях. А из-за тонкой песчаной косы, точно разделившей пополам расплавленный синий плёс, навстречу бежал небольшой, беленький, как голубь мира, теплоходик. Его скошенная назад широкая труба и две мачты быстро чертили по синей стенке горного берега. Валерка ещё ни разу не видел здесь этого молодого франта.

– Он. «Черняховский», – взволнованно и довольно сказала Антонина и снова подняла к глазам бинокль. А теплоходик обогнул косу и, приветственно заурчав сиреной, направился прямо к «Орлёнку». Валерка чуть отвернул было вправо, но Антонина Николаевна командно прикрикнула:

– Куда? Прямо руль.

Именно тогда Валерка впервые почувствовал во всём этом что-то неладное.

А Антонина Николаевна, словно ничего уже не видя на фарватере кроме беленького «Черняховского», побежала на мостик и выхватила из брезентового кармашка на обвесе белые флажки семафора.

«Подойдите… к борту…» – всё больше недоумевая, читал Валерка свистящие рывки разбрасываемых ею в разные стороны флажков.

А потом «штурманша» уже совершенно непонятно подошла к колонке машинного телеграфа и решительно поставила его чёрные ручки на «малый вперёд».

– Почта? – наконец поняв в чём дело, спросил Валерка.

Антонина Николаевна ничего не ответила. Продолжая счастливо улыбаться, она всматривалась в группу людей на мостике теплохода. «Генерал Черняховский», послушно повинуясь её семафору, подвалил к левому борту. На носу «Орлёнка» с отпорным крюком в руках сразу появилась Шура Якушева и Валерке показалось, что она как-то особенно, будто чуть-чуть сообщнически, улыбнулась Антонине.

Но следить за всем этим стало совершенно невозможно, потому что потерявший скорость «Орлёнок» очень плохо слушался руля. Паруся высокими надстройками, он тут же стал разворачиваться бортом к течению. А это уже был вопрос самолюбия – по вине рулевого не дать подвалить к своему борту другому судну. Валерка только краем уха уловил слабый толчок столкнувшихся бортами теплоходов и вдруг почувствовал, что в мозгу у него что-то отказало и он совсем перестаёт соображать – так невероятно было всё дальнейшее.

Мостик «Генерала Черняховского» как нарядный белый балкон навис над крохотным полубаком «Орлёнка» и с него, по-мальчишески ловко махнув через обвес, прямо на мостик их теплохода спрыгнул высокий молодой мужчина. Он был в таком же синем бостоновом кителе и с такими же новенькими штурманскими нашивками, как и у Антонины Николаевны. Только на левой стороне груди в два ряда густо и ярко лепились орденские колодки. Сразу меленько просыпались звонки машинного телеграфа, заклокотала вода под винтами за кормой «Черняховского» и теплоходы разошлись.

Антонина Николаевна и незнакомый речник, перебивая друг друга, рассказывали что-то очень весёлое и Антонина, счастливо смеясь, уже читала бумажку с голубым печатным штампом отдела кадров. Они стояли рядом, как ребятишки взявшись за руки. У речника были чёрные курчавые волосы, нос с горбинкой и горячие глаза южанина. Чем-то он напоминал то ли кавказца, то ли цыгана.

Валерка, медленно трезвея от обрушившихся на него переживаний, бледный и сосредоточенный, стоял за штурвалом. Время для него остановилось.

Он слышал, как стукнула дверь рубки и высокий весело чертыхнулся, задев головой за притолоку, а счастливый голос Антонины Николаевны, вдруг ставший таким далёким, словно он звучал сквозь воду, произнёс:

– Знакомьтесь, товарищи. Это мой муж Андрей Сергеич. А это наш лучший рулевой Валерий Павлович Долженко. Рука у высокого была жестковатая и очень крепкая……Белобрысый весёлый парень упоённо играл на гармонии. На нём был зелёный комбинезон с точно такими же блестящими застёжками-молниями, как у Кеши. Другой парень, большеносый и чёрный, словно ворон, подпевал в лад рокотам его баяна.

 
Милый чо, да милый чо, да милый чокаешь на чо,
Или кто те чо сказал, или сам увидел чо?
 

Пассажиры хохотали, и Валерке казалось, что смеются они над ним. Нужно было бежать куда-то подальше от «Орлёнка», от пароходства, от самого себя.

Круто повернувшись, наступая на чьи-то ноги и не извиняясь, Валерка прошёл к капитанской каюте.

Поцарапался в гладкую филёнку и, когда за дверью скрежетнули по линолеуму отодвигаемым стулом, монотонно и мрачно сказал:

– Сергей Сергеич, вы порвите моё заявление – я рассчитываюсь, потому что… на призыв иду…

…А Кеше повезло. Районный военный комиссар гвардии майор Сапожников опаздывал к самолёту, и начальник авиапорта, когда-то тоже гвардии майор, приказал Кеше на «Меридиане» перебросить райвоенкома через протоку на островной аэродром.

– Извиняюсь, товарищ гвардии майор. Когда нас призывать думаете? – только отвалив от пирса, хоть деловито, но почтительно спросил Кеша.

Хорошего ходу до острова считалось всего восемь неполных минут и было не до предисловий.

Военком, прислушиваясь к приближающемуся аэродрому – не заревут ли запускаемые моторы, – сказал рассеянно:

– Не задержим. На днях призовём. Ты прибавь, пожалуйста, ходу, товарищ Кульков. Пятнадцать минут осталось.

– Есть прибавить ходу! – не очень громко, но чётко отрубил Кеша, уже вполне чувствуя себя на военной службе.

Грибок акселератора плавно подался под ногой, бензин по медным жилам ударил в сердце мотора, и «Меридиан», взревев, рванулся вперёд, оставляя за собой клокочущую пенную дорожку.

– А на флот будете брать, товарищ гвардии майор? – стараясь перекричать мотор, не отставал Кеша.

Майор был уже не молод, толст и, как большинство склонных к полноте людей, добродушен.

Чувство бешеной скорости успокаивающе действовало на него и он весело спросил:

– А тебе во флот хочется?

Кеша мельком глянул на немолодого низенького человека в сером плаще, державшего в руках его судьбу, словно прикидывая, поймёт ли сухопутный майор его душевную тягу?

– Так точно, только на флот.

Но майор понял.

– Ну, если сильно хочешь, значит, добьёшься. Это закон, – обнадёживающе сказал он и усмехнулся – сколько каждый год приходилось выслушивать вот таких мальчишеских просьб? И каждый обязательно думает, что так служить на море, как ему, ещё никогда и никому не хотелось.

– Но я ведь не один, – неожиданно даже для самого себя сознался Кеша – так вдруг стало жалко Валерку, который, чего доброго, мог отстать от своей судьбы.

Майор вдруг построжал.

– Вот это хуже. Больше семейных брать не будем.

– Так у меня не семья, товарищ гвардии… – заторопился Кеша, – друг у меня. Он тоже к нашему району приписан. В Логу призывается.

Майор вспомнил собственную молодость, училище, дружбу и что-то тёплое коснулось его озабоченного сердца.

– Ну-ну, посмотрим, что за друг.

Тальниковые заросли острова приближались на глазах, вырастая с каждой минутой.

Кеша жал на железный грибок во всю силу.

Вот «Меридиан», не сбавляя хода, влетел в тальники, в узенькую протоку, наискось взрезавшую остров, и кусты на стремительно сдвинувшихся берегах, шипя, словно обжигаясь об неистовую скорость моторки, побежали за корму.

Перекрывая грохот шести поршней, зашумели за кормой волны, обрушиваясь на тесные берега. «Меридиан» своим бешеным разгоном выжал почти всю воду из проточки, взбаламутив её чуть не до самого дна.

Кеша сбавил скорость и резким рывком штурвала выбросил свой катерок на пологий берег – вот когда пригодилась придуманная им стальная решётчатая пятка под винтом, безопасно допускавшая и такие фокусы. Майор выпрыгнул на берег, даже не испачкав сапог.

– И дружок у тебя такой же ловкий? – весело спросил он уже с берега.

– Ну, не-ет, – он половчее меня будет, – великодушно соврал Кеша.

– Ну, на призыве мне напомнишь. Пятнадцатого повестки получите. Придёшь и напомнишь, – сказал майор и, сразу став словно выше ростом, отчётливо козырнул мотористу. – Спасибо за службу, призывник Кульков. Довёз меня хорошо – девять минут в резерве.

– Служу Советскому Союзу! – совершенно счастливо гаркнул Кеша, вытягиваясь над своим безотказным моторчиком, и долго ещё стоял вытянувшись, глядя вслед весёлому майору. И вчерашний цветной фильм об океане, и неожиданное открытие о том, что есть и ещё на реке люди, для которых судьба Валерки тоже не безразлична, и обещание гвардии майора сливались в один весёлый узор тесно переплетавшихся тёплых чувств, и дышалось легко и свободно.

Обратно через реку Кеша гнал моторку на малых оборотах и всё время улыбался.

Река лениво и ласково плескалась в борта «Меридиана» и от неё пахло водорослями, рыбой и размокшей сосновой корой.

Тринадцатого вечером «Орлёнок» уходил в очередной рейс вверх по реке.

Чемодан Валерки уже давно стоял в кабинете начальника пристани под деревянным диваном.

Шура Якушева, Валеркин сменщик Павлик и Нина-матроска переносили на теплоход последние почтовые посылки и, проходя мимо Валерки и Кеши, стоявших у борта пристани, на самой дороге, старались их не толкать, а Шура, спросив Валерку о гаечных ключах к штурвалу, даже обратилась к нему на вы.

«Кока» тётя Поля вынесла из камбуза какой-то промасленный свёрток и сунула его Валерке в руки. Свёрток был горячий и пахнул поджаренным луком.

– Пирожки, – деловито сказала «кока» и вдруг вытерла фартуком глаза. – Твои любимые… Эх, была бы у тебя мать, всплакнула бы сейчас. Шутка ли дело – пять лет.

Когда сирена взвыла второй раз, Сергей Сергеич сошёл с мостика на пристань и протянул Валерке сложенную вчетверо записку.

– Вот, спрячь. Может, в Кронштадт ещё попадёшь. Просись только туда – бывает, берут отсюда и на Балтику, – серьёзно сказал он. – Так у меня в Кронштадте тесть живёт. Там адрес написан. Расскажешь, как мы с тобой вместе служили. Он примет, сам служил, старикан правильный. Всё будет к кому в увольнение ходить.

Сергей Сергеич внезапно растрогался, обнял своего матроса и похлопал его по широкой, уже не мальчишеской спине.

– Ну, а на письма не скупись. Служили-то, в общем, дай бог всякому.

Пожав руку авиапортовскому Кеше, он ушёл на мостик и стоял там до самого третьего гудка, неподвижно и молча, словно памятник – седеющий многодетный речной капитан из флотских сверхсрочников. Лирическая часть прощания была закончена, оставался церемониал.

– Эх, ты ещё, Валера, его целиком-то и не понял – золотой мужик! – клятвенно сказал вдруг Кеша. Но Валерка не расслышал – он думал об Антонине – неужели так и не выйдет из своей каюты? Но когда сирена отрывисто взлаяла три раза, привычно ожили дизеля в корме и Нина-матроска сбросила с кнехта петлю швартового троса, из рубки вышла Антонина Николаевна. Она посмотрела на Валерку очень прямо, но в глазах её стояла грусть. Протянув ему через борт руку, она твёрдым голосом, совсем не вязавшимся с её виноватой улыбкой, серьёзно сказала:

– Так в час добрый, Валерий Долженко. Это самое главное – самому понять свой путь. Не поминай лихом!

Уже всё сильнее затопотали дизеля в корме, и Валерка вдруг почувствовал, что из него совершенно запросто вынимают сердце, или оно само, как птица из клетки, рвётся через этот начавший медленно расходиться тёмный прогал между бортами пристани и теплохода.

Но что-то гораздо более сильное, чем глупая первая мальчишеская любовь, вдруг поднялось в этом раздираемом надвое сердце – может быть, мужская гордость – и он так же серьёзно и твёрдо сказал:

– Прощайте, Антонина Николаевна. Будьте счастливы… и… спасибо вам за всё.

Дизеля ударили полными оборотами, и Шура Якушева с торжественным и строгим лицом стала перекатывать руль вправо на борт. Движения её были уверенны и совсем необычно чётки. Только знакомо замелькали точёные спицы штурвала.

Валерка выпустил тёплую руку Антонины Николаевны и сурово молча взял под козырёк, салютуя всему тому горькому и прекрасному, что у них было и что уже ни с кем, никогда не могло повториться.

Сергей Сергеич тоже вскинул руку к козырьку и так же сурово и молча возвышаясь над мостиком, начавшим медленно отодвигаться в сумерки, в сизую мглу, отсалютовал своему бывшему матросу.

Вот затрепыхался над обвесом мостика белый платочек доброй старухи «коки» Поли и голос Бориса Числова гулко напомнил:

– Пиши, Валерка! Мы отвечать будем…

Валерка рывком опустил руку, порывисто обнял за плечи притихшего и растроганного Кешу и, увлекая его за собой и не отводя глаз от «Орлёнка», быстро пошёл вслед за теплоходом вдоль борта пристани.

Беленький «Орлёнок» словно таял, растворяясь в сизых просторах реки, и слышно было, как на нём включили радио – оно заиграло приглушённо и задумчиво, как бы провожая уходящую юность рулевого Валерия Долженко…

Ангара.

Осень 1957 г.

Златые горы
Повесть

1

Ласточки стремительно проносились под мраморными сводами авиавокзала. Деловитый басок радио только что пригласил пассажиров к самолёту, в четыре тридцать по московскому времени отбывающему на Север.

Дмитрий Шерстнёв, демобилизованный флотский старшина, горбоносый и чёрный, как грек или кавказец, взял свой чемодан и, пропуская женщин вперёд, пошёл вслед за коротенькой очередью к выходу.

Аэродром лежал серой бетонированной степью почти до самого горизонта. Он сверкал белым серебром самолётных крыльев, урчал запускаемыми моторами, и небо над ним было дымчато-синее и очень большое от пустого пространства вокруг.

Праздничное ощущение первого полёта лежало на всём. В утреннем розовом туманчике даже этот, так и не осмотренный до конца пыльный сибирский город издали казался макетом, выточенным из цветной пластмассы.

«Снимая с головы бескозырку, мы снимаем с неё молодость», – вспомнил Дмитрий слова капитана второго ранга Кодлевского и усмехнулся.

Неужели капитан второго ранга, Герой Советского Союза, известный всему Северу Лёша Кодлевский мог ошибаться?

Ясное утро, подобранность каждого мускула, необычная лёгкость на сердце, жажда движения и огромное небо над всем опровергали слова Кодлевского. Бескозырку вот-вот надо было снимать, а молодость была с ним, с Димкой Шерстнёвым, и командир его бывшего миноносца попросту имел в виду что-то другое…

Тележка с блестящей трубчатой лесенкой уже подъехала к огромному рыбьему телу самолёта, и Дмитрий вслед за каким-то высоким, чуть прихрамывающим гражданином в синем макинтоше, привычно не прикасаясь к поручням, взбежал по жиденькой стремянке в длинную белую кабину.

И опять флот, четыре полных года жизни и ласково, и горько кольнули его в сердце. Даже в кабине самолёта было что-то корабельное.

Дмитрий нахмурился – флот ещё снился ему каждую ночь, инерция четырёх лет была непреодолима.

А может быть, и на самом деле лучше было не покидать ставшего привычным туманного Баренцова моря, не трястись целую неделю в поезде и не забираться в здешнюю несусветную таёжную глушь, а просто пойти рулевым на «Моржовца», раз уж нельзя было остаться на сверхсрочной. Да и кто сказал, что нельзя? Его-то Кодлевский, пожалуй, и оставил бы. Просто он сам не просился.

«Поздно. Договор», – насмешливо сказал себе Дмитрий и стиснул губы совсем как командир его миноносца.

– А мы, пожалуй, подымим, будущий Нахимов? – вдруг сообщнически спросил его сосед, тот самый чуть-чуть прихрамывающий белокурый человек в синем макинтоше, и ловко выщёлкнул папиросу из пачки. – Прошу!

Его весёлые зеленовато-серые глаза смотрели с чуть-чуть озорным лукавством, и весь он был какой-то очень ладный, чисто выбритый, надушенный шипром, и синий плащ сидел на нём не хуже, чем реглан на самом Кодлевском – человеке, которому Дмитрий стремился подражать даже в походке.

– Благодарю вас. Не курящий, – поспешно отказался Дмитрий, чувствуя почти непреодолимое желание взять папиросу из рук этого сдержанно-весёлого человека – курить он бросил на спор перед самой демобилизацией.

– Это плохо, – убеждённо сказал сероглазый и затарахтел спичечным коробком. Но против курения в самолёте восстали женщины, и он, спрятав папиросы в кожаную полевую сумку, подмигнул Дмитрию.

– Для меня плохо. Двоим-то всё полегче.

Он засмеялся, показав два блестящих стальных зуба спереди и ещё целую дюжину белых и крепких, как у молодого коня.

Дмитрию он нравился всё больше.

– Вы не из Промоткина будете? – спросил Дмитрий.

– Почти. С приисков. А вы с Запада? Родня, верно, здесь?

– Москвич. И родня в Москве. А сам служил на Северном. Демобилизовался.

Сероглазый стал серьёзен.

– Демобилизовался и к нам в тайгу вместо Москвы? На передний край поманило?

Дмитрий кивнул подчёркнуто небрежно, но не выдержал тона и всё-таки похвалился:

– А что мне Москва? Я Москву и так наизусть знаю. Хочу посмотреть, как золото добывают.

Сероглазый доверительно положил большую чистую руку на коленку Дмитрия.

– Не машинист, случаем?

Ответить Дмитрий не успел. Под полукруглым сводом пассажирской кабины вдруг потемнело. Весь медальон дверного люка загородили непокрытая курчавая голова, массивные плечи, мощные бицепсы и широченные синие бриджи. Пригнувшись, новый пассажир шагнул за железный порожек и остановился – почти двухметровой высоты кабина самолёта была ему низка.

Так, сбычась, он оглядел улыбающихся пассажиров сумрачными голубыми глазами из-под очень чёрных и широких бровей.

– А, студент, здравствуй! – весело и громко отозвался на этот мрачный взгляд сосед Дмитрия. – Вот свободное место. Давай, хвались.

– Нечем. По уголовному праву четвёрка, – отдуваясь, буркнул большой человек, запихивая чемодан под сиденье.

Он сел между Дмитрием и весёлым товарищем в щёгольском макинтоше, достал из кармана синего бостонового пиджака цветной носовой платок размером с полотнище шлюпочного флага и, шумно вздыхая, стал вытирать им лоб, шею и небольшие, на редкость аккуратные ушные раковины. От него, как от вагранки, несло жаром, и возле него сразу стало тесно.

– Ну и габариты у тебя, Алексей Иванович, – уважительно и негромко определил сероглазый, – центнер-то, поди, вытягиваешь?

– Девяносто восемь кило, – и не думая обижаться, буркнул Алексей Иванович и спрятал мокрый платок в карман. Сказал убеждённо: – Нет, в тайге всё же лучше, чем в этих камнях. Восемь часов утра, а уже плюс двадцать четыре. Краевой центр называется… Если бы не сессия, бульдозером меня сюда не выворотить.

Разъярённо и страстно взревели моторы, и всё огромное тело самолёта ожило, наливаясь ещё не разряженным движением.

Серый каменный паркет аэродрома плавно тронулся назад и, легонько подскакивая, побежал от закачавшегося самолёта. Серые квадраты бежали всё быстрее, они мелькали, сливаясь в один огромный прямоугольник, на краю которого в ряд стояли серебряные птицы, а возле них букашками копошились люди в синих комбинезонах.

Дмитрий вдруг увидел огромную крылатую тень, плывущую поперёк зелёного пригорка со светлой ленточкой шоссе, по которому за тенью гнался, явно отставая, игрушечный автомобильчик.

А макетный город, словно большая пёстрая карта, поворачиваясь вокруг какой-то проткнувшей её оси, полез в небо, и небо оказалось уже не сверху, а сбоку.

Потом пошли макеты полей, деревушек, совхозов, курчавая травка берёзовых рощ.

– Так не машинист, значит? Радист, может? – привычно не глядя в жёлтое длинное оконце из плексигласа, вернулся к прерванному толстяком разговору сероглазый.

– Нет, рулевой и… электрик ещё по «гражданке». Ну, и дизелист… немного, – не отрывая глаз от окна, ответил Дмитрий и всё-таки приврал от огорчения. – Знаете, такая досада: второй раз в жизни лечу и опять отрыв от земли просмотрел.

– Эх, жаль! Машинист-то нам вот как нужен! – сероглазый огорчённо чиркнул себя пальцем по горлу и наклонился к грузному человеку в широченных синих бриджах. – Вот и моряк тайгу городам предпочитает. Отслужил и на край света подаётся. На наши с тобой прииска. Жалко, специальность не та. Не машинист.

Большие, чуть-чуть бычьи глаза толстяка сначала безразлично скользнули по лицу Дмитрия, задержались на белом щитке с синей единичкой, приколотом к груди новенькой фланелевки, на золотых буквах на ленточке бескозырки и вдруг потеплели.

– Послушайте, сержант! – перепутав на армейский лад старшинские нашивки Дмитрия, тоже заинтересованно сказал толстяк. – У вас с трудоустройством порядок?

– Абсолютный! – беспечно засмеялся Дмитрий. – Уж и договор на три года подписан.

– Договор – это мы уладим. А к нам, сержант, не пойдёшь?

– Куда к вам?

Толстяк на минуту замялся.

– Ну, скажем, в милицию. Мне командир отделения очень нужен. Может, договоримся?

Дмитрий чуть было не расхохотался прямо в потное лицо большого человека в штатском пиджаке. В милицию! Стоило из-за этого лететь на край света.

Но он не любил без особого повода обижать людей. Да и глаза толстяка были очень озабоченные.

– Надо подумать, – уклончиво ответил Дмитрий. – А вы сами, простите…

– Врид начальника поселкового отделения, – угрюмо вздохнул толстяк. Было ясно, что он понял всё, о чём подумал его собеседник. И ещё было ясно, что разговор, подобный только что состоявшемуся, был у него с людьми не первый.

– Погоди, товарищ Зевин. Дай человеку оглядеться, – пришёл на помощь Дмитрию сероглазый и опять дружески тронул его коленку.

– А такого Алексея Сергеича Кодлевского не приходилось вам на Севере встречать?

Дмитрий даже привстал с места – слава его любимого командира нагнала его и в Сибири, в воздухе, под самыми облаками, она шла за ним по пятам, добрая, флотская слава.

– Капитана второго ранга?

Сероглазый подумал с минуту.

– Да, пожалуй, что и не меньше. По его способностям. Я-то его, положим, ещё лейтенантом знал. Вместе под Матвеевым Курганом были. Оттуда он и пошёл на Север.

– Так это же мой командир! – взволнованно сказал Дмитрий. – Три года я у него на миноносце в рулевых отходил. Ведь он уж после войны за Петсамо Героя получил, вы знаете?

– Слышал, слышал. Ну, будем знакомы. Звать-то вас как?

– Димой, – неожиданно для себя выпалил Дмитрий, так – совсем по-мальчишески бескорыстно понравился ему этот сероглазый человек со стальными передними зубами и чуть-чуть насмешливой улыбкой.

– А я Борис. Полностью Борис Петрович Кошкин. Начальник драги. Ну, такого золотодобывающего агрегата о тридцать семь душ, – заметив в потеплевших глазах Дмитрия тень недоумения, Кошкин нарисовал пальцем в воздухе что-то неопределённое и подвинулся ближе. – Ну, так как он там, Лёша Кодлевский? Послушай и ты, старший лейтенант милиции. Мировой мужик он был, этот Лёша.

Под их ногами, на глубине двух километров прямой сверкающе-коричневой лентой разматывалась река, и по её уходящему в даль руслу мельче спичек плыли брёвна и белым точёным брелочком висел в мареве почти серебряный теплоходик.

А за рекой, покуда хватал глаз, курчавой зелёной и синей шерстью лежала тайга. Дым начинающегося лесного пожара у горизонта стоял над ней густо и прямо, словно где-то у самого края земли работали домны.