Текст книги "Валеркина любовь. Златые горы"

Валерка покачал головой и глубоко-глубоко вздохнул.

– Никуда я с «Орлёнка» не пойду – всё-таки фарватер, практика, а не ваши заезды вокруг столбика.

– Подумаешь, водник, речник немыслимый! Весь киль в ракушках, – обиженно забурчал Кеша. – Люди не меньше тебя водники да речники. Да если ты хочешь знать, меня на «Кузьму Минина» без слова берут, только пикни!

– Ну и пищи. Что же ты не пищишь, коли берут? Тебе хоть свой гидролапоть промеж островов гонять, хоть на «Кузьму» податься, абы до призыва дотянуть, а я третью навигацию на одном судне и… к людям привык.

Кеша, только укоризненно сопя, поглядел мимо глаз друга в дымную даль реки, по которой, несмотря на конец мая, уже стлалось марево раннего пала, – не мог же он сказать вслух, что именно вот эта-то привычка к людям, в частности к нему, белоглазому Валерке, и держит его на «Меридиане» – как-никак, а раз в неделю встретиться можно. А уйди на «Кузьму» – где «Кузьма», где «Орлёнок»! Так до самого зимнего отстоя и не поговоришь ни одного вечера. А разве он виноват, что, неделю не повидав Валерку, начинает по нему скучать?

Но ничего этого не сказал Кеша, только глубоко вздохнул.

– На одном судне? – с большим опозданием, но очень саркастически переспросил он. – Это «Орлёнок»-то судно? «Привык к людям!» А что ты про этих людей только что говорил? Эх, и до чего же ты поперечный человек, Валерий!

Он помолчал и как ни в чём не бывало вдруг спросил совершенно спокойно:

– А может, всё-таки перетащим чемоданишки на «Кузьму» на пару, а? У меня ведь и там со старшим помощником всё обговорено. И дружбы ради не пойдёшь?

Кеша просительно взял Валерку за пуговицу синего макинтоша.

– Ну, а ты, дружбы ради можешь понять… – начал было Валерка и наотмашь рубанул ребром руки сизый дым собственной папиросы.

Листвяжный Лог – старинное околоприисковое село в три долгих улицы вытянулось вдоль яра.

Где-то за мохнатыми хребтами, за таёжным палом догорал мутный жёлто-зелёный, охвативший полнеба закат. С реки тянуло свежестью и смолой. Радио спорило с коровьим рёвом.

Друзья шли по Партизанской, главной улице села. Покосись, словно баржи, вылезшие на мель, но ещё готовые поспорить со временем, стояли среди новых построек шатровые дома уже вымерших старожилов прежнего приискательского Листвяжного Лога.

Уж не одно поколение логожан жило возле золотых приисков, возле тайги и её тяжёлых, но верных заработков, до самой смерти не побывав дальше своего района, а вот Валерка с Кешей хотели жить по-своему, возле воды, по возможности большой и солёной.

– Значит, решительно? – грустно спросил Кеша.

– Решительно. Я метаться не стану. У меня компасный курс определённый. А ты мечешься. На черта тебе паровой «Кузьма Минин»? Чего-то ищешь, а чего, и сам не знаешь. Уж раз пошёл по мотору…

– И ты не знаешь. А на «Кузьме»…

– Нет, я знаю, – Валерка мотнул своим волнистым чубом, который был гораздо светлее его загорелого лба. – Я тебе ещё прошлой осенью сказал: через три года буду капитаном. Ясно? Я и сейчас не меньше Серёги знаю. И на курсы они меня пошлют – никуда не денутся…

– Ну, ладно – не хочешь – не надо. Без тебя и я никуда не пойду, – вдруг решительно отрубил Кеша.

– Будем плавать по-старому… до осени. А там на призыв. Точка. Но учти… – Кеша угрожающе помахал пальцем. – Я ж тебе добра хочу и не только о себе думаю. И я ж тебе давно толкую. Бросай ты свой автобус. Уходи, пока не поздно. Да хоть в Золотопродскаб, если к нам не хочешь. Они старшину на «Старателя» ищут. А с «Орлёнка» тебя на курсы не пошлют. Съедят они тебя вместе с твоим синим плащом. Не ко двору ты им пришёлся. У вас характера не любят.

Кеша говорил бессвязно, горячо, придвинув лицо вплотную к лицу Валерки. Его маленькие карие глазки весёлого медвежонка, погрустнев, смотрели прямо в Валеркину переносицу не мигая – человек был совершенно искренне взволнован. Валерка поднял к Кеше свои ясноголубые поморские глаза, хотел что-то сказать, но только коротко щелкнул пальцами. Даже авиапортовскому Кеше, земляку и однокашнику по семилетке и курсам рулевых, он не мог доверить такого тонкого дела.

– Это кто съест! Серёга? За что он меня съест? – угрожающе спросил вдруг он, словно горечь Кешкиных слов только сейчас дошла до его сердца. – Что, я своего дела не знаю?

– Он найдёт за что. Капитан всё-таки. Особенно не хорохорься.

Валерка медленно, упрямо покачал головой. Глаза его потемнели.

– Сказано, я сам таким капитаном через три года буду… если захочу. А может, ещё и получше. Да.

Но совсем не обида вдруг развязала Валерке язык.

Просто оно, словно неуклонно поднимающееся давление пара в котле, всё сильнее распирало сердце. А Кеша Кульков, несмотря на вечные увлеченья и фантазии, был всё-таки своим человеком.

– Иннокентий, ты молчать умеешь? – сурово спросил Валерка, кладя свою широкую ладонь на татуированный Кешин кулак.

– Могила, – клятвенно сказал Кеша.

– Так вот, учти – не могу я с «Орлёнка» уйти и не только из-за речкой практики, – Валерка зажмурился, словно готовясь к прыжку с высоты в холодную воду, и шёпотом досказал: – Через Антонину не могу. День её не увидеть – легче на камни со всего хода сесть.

Кеша даже качнулся от неожиданности и посмотрел на друга так, словно тот на глазах начал покрываться какими-то диковинными узорами.

– Так ведь она старуха. И с мужем развелась. Что тебе, девчонок нет?

Валерка ничего не ответил, опустив голову так, что его льняной чуб закрывал глаза.

«Куда ведёшь, тропинка милая…», – где-то вдали тоненько пело радио.

– Какая же старуха? Двадцать восемь лет, – обиженно заворчал Валерий. – А насчёт мужа, так это неправда. То есть правда, но только он пьяницей был и… такого человека не стоил.

Они сидели над рекой, пока их не окутала влажная, простреленная редкими звёздами ночь. Потом, обнявшись, пошли.

Спускаясь с крутого яра к пристани, негромко запели старую матросскую песню о широко раскинувшемся море и о кочегаре, смертельно заболевшем на вахте.

От реки пахло мокрой рыбацкой снастью и вместе с порывами ветра наносило тревожный запашок дальнего лесного пожара.

Позже Валерка сидел в верхнем пассажирском зальце «Орлёнка», без людей казавшемся очень большим, в самом дальнем его углу, за умывальником и трапом вниз, невидимый из коридора, ведущего в штурманскую рубку, и едкая мальчишеская ревность колола его сердце словно меленькая щетина, насыпанная в рану.

Сергей Сергеевич и «штурманша» разговаривали о чём-то весёлом, стоя возле капитанской каюты, а когда они зашли в неё – капитан впереди, а Антонина Николаевна следом – Валерка вдруг почувствовал, что она сейчас взорвёт его сердце.

Но Антонина сразу же вышла из каюты капитана, держа под мышкой какую-то толстую растрёпанную книгу, и Валеркино сердце опять отпустило.

А когда «штурманша» через несколько минут уже с небольшим медным чайником вышла из своей каюты, бывшей как раз дверь в дверь напротив капитанской, и совсем по-девчоночьи легко побежала на камбуз, Валерка поднялся из засады и пошёл ей навстречу.

Антонина уже сняла свой форменный прямоплечий китель с золотыми обручами на рукавах и была в мохнатом синем свитере, плотно облегавшем её стройную фигурку.

Стараясь не смотреть на её небольшую, совсем девичью грудь, Валерка сказал угрюмым молодым басом:

– Антонина Николаевна, я к вам как к профоргу. Он же неправильно снял меня сегодня с вахты. Я же тогда не был пьян.

Антонина остановилась, и её крылатые брови, широкие над переносьем и узенькие к вискам, гневно сдвинулись и всю её словно подменили.

– А сейчас ты уж не выпил ли? – сухо сказала она, и словно стеклянная стенка встала между ней и Валеркой, так холодны и отчужденны стали ее карие глаза с едва заметными черными крапинками возле самых зрачков, – сейчас же отправляйся спать! Мне стыдно за тебя, Валерий Долженко!

Она обошла Валерку, как не у места поставленный пиллерс, и, твёрдо постукивая каблучками, спустилась по трапу вниз, на камбуз, пряменькая, подобранная и вся какая-то страшно отдалившаяся, словно видимая в стёкла перевёрнутого не той стороной к глазам бинокля.

Валерка так и остался стоять возле обнесённого точёными перильцами трапа.

Кованая дорожка лунного света лежала на воде, и по ней было видно, что река текучая, живая.

Скуластая азиатская луна, вылезая из-за прибрежного леса, пялилась в самый иллюминатор. Её словно приплюснуло и растянуло испарениями, встающими над рекой и как кривое зеркало искажающими ночную зыбкую даль.

Антонина Николаевна глубоко вздохнула и захлопнула книгу, которую читала совершенно машинально, не запоминая ни единого слова. Было очевидно, что и её виденье мира перекосило совсем как эту приплюснутую рефракцией луну. Ну, что он ей дался, этот беспутный мальчишка, и почему его так жалко?

Вот и к капитану полезла совсем не со своей докукой, словно капитан сам не знает, как быть с такими занозистыми юнцами, возомнившими себя чёрт-те чем.

«Конечно, не знает, – упрямо подумала Антонина Николаевна и провела пальцем по столику прямую чёткую линию. – У него же мысли идут совсем как катера в походном строю. Да есть да, нет есть нет. А тут фарватер весьма извилистый. Сложный мальчишка».

Луна поднималась всё выше. Надо было как можно скорее постараться заснуть, потому что после бессонной ночи ходовая штурманская вахта среди частых отмелей и шивер становилась невыносимо трудной.

А сон упрямо не шёл, и с высокого обрывистого берега Листвяжного Лога доносились придыхающие приглушённо-страстные бормотания чьей-то заплутавшейся в ночи гитары.

– Тоже мне… Неаполь, – вспомнив итальянский кинофильм, только что отшумевший во всех клубах далёкой реки, насмешливо прошептала «штурманша» и вдруг поняла, откуда оно идёт к ней, это необычное ощущение раздвоенности и своей неясной вины перед кем-то очень близким – конечно, от Андрея.

…Откинув со лба воронёные тугие кудри, подчёркнуто небрежно развалясь на крытом чёрной клеёнкой диванчике в своей каюте на новеньком «Черняховском», Андрей дурашливо жеманно пощипывал гитарные струны и пел совсем несуразные ласковые слова:

 
Развернись, гармоника, по столику,
Я тебя как песню подниму…
Выходила тоненькая-тоненькая,
Тоней называлась потому.
 

А потом вдруг спросил совершенно серьёзно:

– Антонина Николаевна, а всё-таки, когда вы пойдёте за меня замуж! Сколько же можно ждать?

Тогда Антонина опять – в который уже раз – обратила всё в шутку и, отобрав у него гитару, сама попыталась что-то сыграть, но у неё не вышло так легко и просто, как всё получалось у Андрея, и стало неловко.

С того вечера прошёл ровно месяц, и между «Орлёнком» и «Черняховским», ушедшим на Подкаменную, лежали пороги, скалистые узости шивер и такие туманные, поросшие тайгой хребты, что их не всегда брало и радио.

Однако Антонина думала об этих необычных словах весь бесконечно тянувшийся месяц, и сложнее всего было то, что сама прекрасно знала – Андрей, конечно, обо всём догадывается. Они слишком давно и пристально изучали друг друга, чтобы ошибаться в таких вещах. Отношения их были совсем непростые. Две зимы просидев за одной партой на курсах комсостава речного флота, они всё-таки продолжали называть друг друга на вы и только по имени и отчеству, хотя все курсы – двадцать пять бывалых речников, в присутствии единственной среди них женщины умевшие не говорить лишнего, – в душе были уверены, что в конце концов их молчаливым однокурсникам не миновать загса. Но ни сама Антонина, ни Андрей до их последнего разговора в этом уверены не были.

Всё дело было в её несчастном первом замужестве.

– Пуганая ворона и на молочко дует, – перефразировав сразу две пословицы, любила невесело посмеяться над собой Антонина. Но легче ей от этого никогда не становилось.

За иллюминатором под чьими-то тяжёлыми шагами поскрипывала жиденькая сходня – совсем так, как поскрипывала она два с половиной года назад на «Академике Вильямсе», когда возвращался с берега пьяный кочегар Пашка Сычёв, её первый муж…

А она, вот так же зная, что в шесть надо заступать на рулевую вахту, ждала его, по целой ночи не сомкнув глаз в их «семейной» каюте.

От тех одиноких ночей, казалось, на всю жизнь осталась у неё обида на мужа, ненависть ко всем пьяницам вообще и чувство дочерней благодарности к своему тогдашнему капитану.

Ещё неизвестно, как бы распутался этот до крови затянувшийся узел её трудных отношений с первым мужем, если бы в дело не вмешался он, бессменный водитель «Академика» – всё примечающий, молчаливый и мрачновато-добрый старик с усами Тараса Шевченко и справедливым сердцем скрытного добряка.

Вот в этом же Листвяжном Логу он списал Павла Сычёва на берег с такой характеристикой, что места на реке даже в командах буксирных толкачей – «лаптёжников», ему уже после не нашлось, а её, тогда штатного рулевого Тоньку Сычёву, послал осенью на курсы комсостава, где она была единственной женщиной среди двадцати пяти буксирных старшин, боцманов и рулевых со значками отличников речного флота. Конечно, помогла и семилетка, бывшая за её плечами, но зимой затонские рассказывали, что старик-капитан сам дважды ходил к начальнику пароходства и всё-таки упросил его – опыта ради – принять Антонину на курсы, а прощаясь с ней, сказал, глядя в сторону:

– Конечно, дело не женское среди таких каменюк суда водить, но и упорство у тебя в жизни совсем не бабье, как я понял… Иди, учись. Никакой устав без исключений не бывает. Ещё и капитаном поплаваешь.

И вот она уже вторую навигацию «штурманит» на «Орлёнке», а Андрей при каждой встрече зовёт её переходить на «Черняховского», ссылаясь на вакантное место второго штурмана и пока что упорно неся двойную нагрузку и за первого, и за второго.

А капитан «Черняховского», плечистый крепыш, тоже из демобилизованных мичманов военного флота, как-то раз так прямо и сказал их «Серёге».

– Железной кости человек мой штурманец. Из таких бы болты делать. По-видимому, придётся тебе, дружок, своей штурманше всё же проводины устраивать. Быть ей у меня на «Черняховском»…

Сейчас, вспоминая эти откровенные слова, Антонина задумчиво и грустно улыбалась.

Но, спрашивается, при чём во всей этой, и так достаточно и простой, и сложной истории двух человеческих судеб был ещё и рулевой Валерий Долженко?

Антонина, не зажигая света, нащупала на столике в изголовье ручные часы – и без света было видно, что их стрелки вырезали из крохотного циферблата почти точно прямой угол. Было пять минут четвёртого.

– Называется – отдохнула! – сердитым шёпотом посетовала она и, сняв со спинки стула свой форменный прямоплечий китель, принялась подшивать свежий подворотничок. Игла ходила привычно, меленьким точным пунктиром протягивая нитку, а думалось всё об одном и том же. Андрей, она, Валерка… Где-то под тоненьким листом стали, накрытым корочкой линолеума, прямо под её босыми ногами была каюта рулевых.

«У, белоглазый чертяка! – и сердито, и сочувственно подумала вдруг Антонина. – Ведь пропадёшь ты без меня. Как задиристого щенка тебя затуркают и… на берег прогонят».

Казалось, хмурые глаза мальчишки и сквозь железную палубу смотрели на неё из предрассветных сумерек нижней каюты преданно и гордо, со злым обожанием, в котором он и ей самой, пожалуй, вряд ли бы открылся.

Антонина Николаевна опять, и сама этого не желая, думала о Валерке и глубоко, подавленно вздыхала…

Нет, судьба этого задиристого и способного юнца, что бы вокруг их странной дружбы ни болтали, не могла ей быть безразлична. Слишком много хороших людей помогали ей самой прочно встать на ноги, чтобы теперь она думала только о собственном спокойствии…

Ушли из Листвяжного Лога на рассвете, часа в четыре. Солнце ещё не встало, и река казалась отлитой из старинного голубого серебра с чернью.

Меленько сотрясаясь всем корпусом, «Орлёнок» выгребал на середину реки, и через штурвал, словно толчки собственной крови, ощущалось Валеркой сердцебиение его машины.

Фарватер до самой Шанежной шиверы был прост, как просёлочная дорога, – каменные грядки начинались выше. Но Валерка чувствовал, как, перегоняя топоток дизелей, гулко колотится его сердце.

Антонина Николаевна, твёрдым мужским движением поставив ручки машинного телеграфа на «полный вперёд», прохаживалась по мостику перед рубкой.

«Серёгины привычки. Ему подражает, – ревниво подумал Валерка. – Ну что в рубку не идёт?»

То ли от капюшона плаща, то ли от голубых теней рассвета лицо «штурманши» казалось бледнее чем обычно и, может быть, поэтому строже.

Только они двое да ещё дежурный дизелист и не спали на всём переполненном народом судёнышке.

Восток медленно наливался огнём.

«Орлёнок» шёл навстречу дню. И вместе с отступающей ночью куда-то на самое дно Валеркиной души уходили остатки обиды. Скрипнула стеклянная левая дверь, и Антонина Николаевна встала за плечами Валерки. Сразу стало горячо и тесно сердцу.

– Антонина Николаевна, я знаю, что виноват, только… – хриплым голосом сказал Валерка и запнулся за собственное сердце, вдруг ставшее необычно большим и тяжёлым. Ах, как дорого бы он дал, чтобы она улыбнулась!

– Влево не ходи, – словно не слыша, суховато посоветовала штурманша, конечно, только затем, чтобы избежать неприятного разговора.

– Есть влево не ходить! – послушно повторил Валерка, хотя до левого бакена было никак не меньше двухсот метров, и будь на месте Антонины Николаевны кто-нибудь другой, он бы обязательно «заелся».

Ещё постояли молча – рослый парень с большими обветренными руками, накрепко сдавившими штурвал, и сумрачным взглядом светлых глаз, и стройная женщина в зелёном плаще с тяжёлыми косами, спрятанными под форменный синий берет.

Нет, она вовсе не собиралась избегать какого бы то ни было разговора.

– Конечно, ты виноват, и капитан уже принял решение, – вдруг холодно и твёрдо сказала «штурманша», – списать тебя с теплохода. По-твоему, он не прав?

– Ну и пусть! – упрямо буркнул Валерка, но небо в его глазах внезапно погасло и вода стала серой, как плёнка на расплавленном и остывающем свинце. Такой же плёнкой сразу подёрнулось и мальчишечье сердце.

Но Антонина Николаевна была старше Валерки на целых десять лет, и это горячее и глупое сердце лежало перед ней как раскрытая книга.

– Нет, не пусть, Валерий Долженко, – строго сказала она. – Я хочу, чтобы ты был человеком. И я поручилась за тебя. Надеюсь, что ты меня не подведёшь?

Валерка глубоко вздохнул и так стиснул рукоятки штурвала, что побелели ногти.

Даже сам Игнатий Дмитриевич, директор второго ремесленного училища, непререкаемый авторитет для всех бывших одноклассников Валерки и для него самого, и то рядом с Антониной Николаевной был всего лишь умным, ярким, добрым, но всё-таки только человеком. А это было само солнце. И оно хотело видеть его, беспутного Валерку, похожим на всех хороших людей, которых он знал. Мог ли он этому противиться?

Медленно наливалось огнём небо над тоненьким носовым флагштоком с красной жестяной флюгаркой. День всё-таки наступал, большой и новый, как полотнище праздничного флага.

Деловито стучали дизеля, но даже сквозь их плотный железный топот было слышно, как заливисто всхрапывал кто-то грузный в носовой пассажирской каюте.

Маленький плавучий мирок со всеми своими сомнениями, заботами, грехами и поисками правды упрямо шёл против течения большой и своевольной реки, и острым углом разбегалась белая пена из-под скошенного форштевня теплохода.

– Спасибо, Антонина Николаевна. Век вам этого не забуду, – наконец выдавил из себя Валерка и подумал, что не будь её в рубке, и даже стук машины на «Орлёнке» был бы другой, наверное, медлительнее и глуше. «Штурманша» ничего не ответила, только задумчиво и чуть-чуть печально покачала головой.

…Может, это и было счастье – хотеть только одного, чтобы вахта с четырёх до двенадцати никогда не кончалась? Вероятно, так она и начинается, глупая и светлая мальчишечья любовь…

Пригоршней серых кубиков, рассыпанных по рыжему косогору, открылся Ушкуйский мехлесопункт – двадцать восемь километров уже отмотали работящие винты «Орлёнка».

Завыла прокрученная маленькой женской рукой сирена, и горы дробно пересыпали протяжное эхо. Но даже помятая и выкрашенная в зелёный цвет старенькая сирена сегодня не была похожа на мясорубку, могучим трубным голосом органа она кричала на всю реку о том, как счастлив Валерка.

Антонина Николаевна перегнулась через обвес мостика, следя за отвалившей от берега лодкой. Не оглядываясь, она помахивала Валерке рукой, показывая, на сколько вправо-влево нужно перекатить руль, чтобы лодке подойти с подветра и носом против течения.

Валерка следил за этой небольшой смуглой рукой, высовывающейся из широкого рукава зелёного вахтенного дождевика, и, читая её безмолвный приказ, ничего кроме этих подвижных, тоненьких пальцев не видел.

Авторитетней человека и начальника для него не было на всей реке. И в то же время это была его первая любовь, его самая крупная радость в жизни, его путеводная звезда.

Ах, если бы можно было взять Антонину на руки и унести вон на те хребты и дальше, куда, он не знал и сам. Но разве можно взять на руки то, что кажется тебе недосягаемым и таким удивительно хрупким?

Так его и застал, войдя в рубку, Сергей Сергеич, который, конечно, не мог проспать голоса сирены, звонков машинного телеграфа и перемены скорости.

– Тут вербованные сундук должны сгружать. Ещё утопят. Пойди к пролёту, возьми крюк – шлюпку с носа подержишь, – хриплым со сна голосом сказал он Валерке, сам становясь к штурвалу.

Даже здесь, на далёкой сибирской реке, в шести тысячах километров от Кронштадта, капитан «Орлёнка» не мог изменить языку своей флотской молодости, неизменно звал багор – по-флотски крюком, а тяжёлую смолёную завозню – шлюпкой.

Вполглаза последив за Валеркой, сломя голову кинувшимся исполнять приказание, и вспомнив его счастливо-шалую улыбку, с которой он смотрел на Антонину, капитан нахмурился и покачал головой – неужели всё-таки белоголовый Борис был прав, и сам он, отвечающий на «Орлёнке» за всё, вчера повёл себя слишком официально?

…А началось всё с крайних камней Быковской шиверы, ровно два рейса назад. Виноваты во всём были малая вода и разрушительная работа изменчивого течения.

Когда теплоход ткнулся дном об крайний камень и Антонина Николаевна, бывшая на мостике, сразу рванула ручки машинного телеграфа на «стоп», нос «Орлёнка» резко осел.

Перед глазами Валерки пронеслась вереница белых как моль ребячьих головёнок из нижней каюты, узенький люк трапа наверх. И он до холодного пота испугался того, что несомненно должно было произойти через одну-две минуты.

Руки Валерки совсем непроизвольно, но очень решительно и быстро переложили рогатое колесо штурвала вправо, и отвесная скала за отмелью, напоминающая обрушившуюся замшелую стену, тут же подалась влево, заходя навстречу теплоходу.

Белым пламенем вспыхнули цветущие черёмухи и стволы берёз на грифельном фоне скалы.

– Куда полез со створа?! Прямо руля! – негромко, но строго прикрикнула Антонина Николаевна.

Валерка, сразу придя в себя от этого возмущённого окрика, погнал штурвал влево так стремительно, что только замелькали спицы.

– Я ж думал, мы пропоролись, – мрачным шёпотом признался он. И про себя решил – «вот расскажет ребятам и засмеют».

Опять прямо по носу встали впереди два бакена, красный и белый. Они подскакивали на кипящем бурунчике и словно кланялись «Орлёнку». Бесилась вода над второй грядкой камней.

– Долженко, вызови подвахтенного, а сам осмотри трюм, – очень ровно сказала Антонина Николаевна, кладя на медный ободок штурвала свою небольшую, загорелую и властную руку. Тогда ещё Валерка не знал, что именно сейчас эта рука ложится на его сердце.

Капитан Сергей Сергеич, сразу после толчка поднявшийся в рубку, не сказал ни слова: корма сидела ровно на метр, а воды над камнями, если верить шарам на лимитирующей мачте у переката, было столько же.

Река в эту необычную маловодную весну была особенно трудной. Но течи в трюме не оказалось, только чуть заслезились заклёпки над баллером руля.

– Кроме решительности нужно ещё и уменье думать, – ни к кому не обращаясь, сказала Антонина Николаевна, когда капитан вышел из рубки. Валерка ничего не ответил.

Больше об этом чрезвычайном происшествии и о его минутной неустойке ни в тот день, ни позже не было сказано ни слова и никто на «Орлёнке» не стал смеяться над Валерием Долженко.

Так завязался этот узелок не совсем обычных человеческих отношений, поначалу обеспокоивший даже капитана Сергея Сергеича.

Антонина Николаевна готовилась к политзанятиям в кружке текущей политики, а люди всё стучались и стучались в её каюту, и сосредоточиться было очень трудно. Сначала тётя Поля заходила посоветоваться относительно меню на завтрашний день, потом Борис Числов принёс сменить четвёртый номер «Октября» из судовой библиотеки – по незапамятной традиции профорг на «Орлёнке» был и общественным библиотекарем. Наконец, Сергей Сергеич попросил подменить его в рубке, пока он поужинает.

Но когда в дверь постучалась Шура Якушева, Антонина сразу узнала её робкий царапающий стучок и без особой досады заложила взятый у Тодорского философский словарь уголком газеты.

Антонина Николаевна любила эту тихую девчурку, некрасивую и веснушчатую, как воробьиное яйцо. Может быть, и за то, что Шура повторяла её собственную судьбу, только война уже давно кончилась, для трудной службы на реке было достаточно мужчин и «штурманша» заранее знала, что очень большого на этом нелёгком пути сама Шура, с её тихим характером, не добьётся, и решила ей помогать.

– Извините, Антонина Николаевна, – смущённо сказала Шура и достала из кармана сложенную треугольничком тщательно заклеенную записку, – вы отдыхали, и я не хотела вас будить. Вот в Богучанах в диспетчерской мне передали.

Антонина Николаевна взяла белый треугольничек, прочла лаконическую надпись: «т/х «Орлёнок», штурману А. Н. С.» – и вдруг почувствовала, что щёки её вспыхнули и стало горячо лицу, словно от записки исходил какой-то скрытый ток – так хлынула в голову кровь из гулко застучавшего сердца.

«Дорогая Тоненькая! – стояло в записке. – Срочно идём в город, я буду в кадрах и, если вы не возражаете, там поговорю о переводе. Разойдёмся мы, вероятно, ночью возле Широкого переката и я не увижу вас ещё целых две недели. Если бы вы знали, как это долго! Счастливого плаванья. Андрей».

В конце концов, молчаливая и сдержанная Шура Якушева была не в счёт – на её язык на «Орлёнке» никто никогда не обижался, и Антонина Николаевна три раза подряд прочитала эти скупые и ласковые строчки, написанные угловатым почерком.

– Возражаю! – весело сказала она, опять складывая записку треугольником. Сунула её в книгу и, счастливо усмехаясь, повторила: – Конечно, возражаю. Вот чудак! Да разве я брошу «Орлёнка»?

В открытом иллюминаторе как на круглой гравюре был ярко выписан горный берег. Луч низкого солнца лежал на лице Антонины, и оно показалось Шуре очень молодым и одухотворённым. Шура тоже чуть-чуть смущённо улыбалась – ей всегда было приятно доставлять удовольствие людям, и именно это её вполне бескорыстное душевное свойство Валерий Долженко называл способностью «выслуживаться».

– Слушай, у тебя ведь десятилетка? Осенью, может быть, попробуешь пойти на курсы? – готовая обнять весь мир, без особой связи спросила вдруг Антонина Николаевна.

Шура, пригасив улыбку, растерянно посмотрела на штурмана и вдруг залилась румянцем негодования, даже веснушки стали не так заметны – неужели и эта, такая, казалось бы, справедливая и умная, могла подумать о ней так же грубо, как не раз представлялось Валерке?

Нет, конечно, она, до смешного мнительная Шура, ошиблась. Просто «штурманша» была сейчас очень счастлива и хотела, чтобы отблеск её счастья падал на всех.

– Хоть и десятилетка, но на курсы мне рано, – грустно, но твёрдо сказала Шура, – поплаваю ещё одну навигацию. Я ведь неспособная, Антонина Николаевна.

Антонина мягко положила руку на её плечо, усаживая Шуру поближе, на беленькую узкую койку рядом с собой.

– Все мы неспособные, – великодушно сказала она. – Это ведь непросто по таким шиверам да меж порогов теплоходы водить. Встарь так и говорили – не женское дело! А мы вот ничего, водим. И ты научишься.

– Я стараюсь, – вздохнув, просто сказала Шура, и хотя ей было очень хорошо со «штурманшей» в этой залитой закатным солнцем игрушечной каютке, заторопилась уходить – наступало время вечерней приборки, нужно было мыть иллюминаторы в нижней пассажирской каюте.

А с Валеркой происходило что-то не совсем понятное, и только Антонина Николаевна могла бы объяснить главную причину всех перемен. Даже педантичный непридирчивый, если дело касалось вахты, капитан Сергей Сергеич всё меньше находил поводов для своих вечных выговоров. Матрос как будто бы становился исправным.

Прошло ровно два рейса с того времени, когда Валерий Долженко напился в последний раз.

В Листвяжном Логу шло «Преступление на улице Данте», и хотя механики не ставили в связь с этим немаловажным событием перетяжку одного из коренных подшипников левого дизеля, но в кино собирались все, кроме Валерки. Однако на этот раз он не ждал к себе авиапортовского Кешу и не думал о беленьком столике в чайной.

– Сергей Сергеич, белил надо, – солидно сказал Валерка, становясь в открытых дверях капитанской каюты.

Его плечи едва помещались между узенькими косяками. Испачканное суриком лицо было деловито и озабоченно.

– На что тебе белила? – рассеянно спросил капитан, завязывая чёрный галстук перед настольным зеркальцем.

Занятие было мучительное – Сергей Сергеич уже отвык от двубортных тужурок, при которых полагался галстук, предпочитая им расхожий синий китель.

Плюнув с досады, он распустил шёлковый галстук, снова завязал его на коленке и как петлю натянул через голову – только так узел получался похожим на дело.

Валерка невозмутимо наблюдал от дверей за сложной туалетной процедурой.

– Как же на что? – хмуро спросил он, всё-таки дотерпев, пока капитан разделается со своей шёлковой петлёй. – Сколько же ещё на неё глядеть? У неё же всё брюхо в зелени, как у столетней щуки. А если этими нынешними белилами её дёрнуть, за сутки она вполне просохнет. Добрые белила. Да ещё пемзы надо граммов двести.

– Ты о шлюпке? – разглаживая галстук, так же невозмутимо спросил капитан, стараясь не улыбаться, хотя это было совсем не так просто. Тут уж он оказался бессилен – мальчишка явно нашёл пути к его сердцу.

Но Валерка вовсе не думал об этих несложных путях, просто он стремился быть последовательным и честным в слове, которое хотя и не дал вслух, но в душе пережил.

– На! Возьмёшь там, – так же спокойно сказал Сергей Сергеич, протягивая Валерке ключ от шкиперской кладовой, как по его почину все называли самый обычный чуланчик возле камбуза.