Текст книги "Валеркина любовь. Златые горы"

Вдруг, вспомнив что-то, сказала насмешливо, шёпотом:

– Ох, память девичья!

Не отводя глаз от бумажки, подняла руку к телефону.

– Лена, сцепи меня с Мраморным, – попросила она чёрную трубку. В трубке согласно защёлкало. Дмитрий, нахмурив брови, стоял у стола и нетерпеливо барабанил пальцами по стопке каких-то учётных карточек.

– Алексей Андреевич! Здорово. Курочкина. Да-да, доброе утро, – широко улыбаясь, словно видя сквозь чёрную трубку того, с кем говорит, закричала кадровичка и, сморщившись, погрозила Дмитрию пальцем, хотя главный шум исходил не от него, а из-за железной двери, от вербованных. Однако Дмитрий всё-таки оборвал барабанную дробь. – Ну, как живёшь-то, Андреич? Начальник электростанции тебе ещё нужен? Хозяйственным способом не раздобыл, как в прошлом году грозился? То-то. Причитается, говорю, с тебя.

Трубка сипела и клокотала, а Курочкина согласно кивала ей и продолжала улыбаться. Теперь даже очки не могли скрыть того, что она очень миловидна.

– Диплом? Сейчас узнаю… Диплом электрика есть? – быстро спросила она Дмитрия, накрывая трубку ладонью.

Дмитрий достал из бумажника книжечку в коричневых тиснённых золотом корках – диплом об окончании вечернего техникума.

Курочкина быстро пробежала глазами печатные строки и крикнула далёкому Алексею Андреевичу.

– Есть диплом. Где работал? Сейчас. – Ладонь опять прихлопнула решётчатый зев трубки. – Работали где? Последнее место службы?

– На флоте. Дайте я сам, – сердито отрезал Дмитрий и потянулся к телефону. – Подумаешь, что там у них, ГЭС? Не нужен человек, так и скажи.

Но Курочкина вместе со стулом отодвинулась от стола и замотала пышноволосой головой, не уступая ему своих инспекторских прав.

– Да он флотский! Демобилизованный! – весело закричала она опять. – Ага, флотского слать? Есть, капитан! Шлю. Маринке привет!

Дмитрий горько качнул головой. Флот, Лёша Кодлевский опять, и за шесть тысяч километров, расчищали ему дорогу и шли перед ним могучей завесой.

Заполнить клейкую, пахнущую типографией трудовую книжку было делом двух минут. Курочкина положила диплом Дмитрия в сейф и ткнула лакированным ногтем в графу новенькой стального цвета книжки.

– Вот здесь распишитесь.

– А всё-таки шарашка-то у вас явная, – с беззлобным уже удовольствием сказал Дмитрий, расчёркиваясь в нужной графе. – Мраморный, это за сто вёрст?

– Шесть километров. Через гору. Конечно, недоделок много. Но пришли бы вы сюда пару лет назад, – нисколько не обижаясь, согласилась Курочкина и на минуту задержала книжку. – Слыхал такую здешнюю пословицу: «Закон – тайга, прокурор – медведь»? – её увеличенные очками светло-серые глаза откровенно смеялись.

– Не слыхал, – вслух засмеялся и Дмитрий. Всё-таки эта боевая стройная девушка в тяжёлых роговых очках была вовсе не таким сухарём, как можно было подумать с первых слов. Может быть, лесорубы действительно были здесь нужнее всяких начальников электростанций?

– Ну, будь готов услышать. Запомни – до железной дороги отсюда триста сорок километров. Всё. Будь здоров. Да, в комитет комсомола зайди. В конце коридора. На учёт встань.

Простившись, Дмитрий пошёл уже к двери, когда Курочкина окликнула его:

– Шерстнёв, минутку. Слушай, гордец, а как у тебя с монетой? Получка, имей в виду, двадцать шестого. Может, написать в бухгалтерию записку на аванс?

– Обойдусь, спасибо, – весело сказал Дмитрий и, простившись ещё раз, вышел в дымный коридор.

Там по-прежнему шумели и толкались вербованные, так же, не глядя по сторонам, сидела девушка с крашеными губами и таким недобрым и удивительно нерусским лицом. Только подвыпивший старик в танкистской фуражке «разорялся» уже в другом углу, собрав вокруг себя кучу парней в солдатских гимнастёрках.

– Ха, целина! – донёсся до Дмитрия его прыгающий голос. – У нас тутатка за двадцать лет до того, как о ней зашумели, эту целину уж на всю железку присваивали. Мы – вечные целинники. Такое место. Грунт-скала, как сказал Суворов! Ясно?

«Забавный экспонат. А дивчинка-то чего придумала – «Кармен…» – рассеянно вспомнил Дмитрий и, вдруг поймав себя на мысли, что даже в отделе кадров всё время думал об этой удивительно яркой девчонке, сказал себе очень твёрдо:

– А Кармен эту я найду. Не я буду.

6

Беззвучно шевеля своими тонкими резными губами католической богородицы, Ядвига ещё раз прочла лиловые машинописные строчки: «Тов. «Потоцкая Я. А. допускается к старательской золотодобыче», – и недобро усмехнулась каменным отвалам за окном. Может быть, хоть теперь она рассчитается с этим неимоверно трудным для неё краем, с морозами, с мошкой, которую можно разгребать руками, с облезлым бурым медведем, чуть было не задравшим её в черничнике за Мраморным, с той самой страшной Сибирью, именем которой её пугали ещё восемь лет назад на отцовском хуторе в далёкой Гроднищизне.

Ядвига спрятала бланк разрешения под скатёрку на тумбочке и принялась разжигать примус. Сегодня была её очередь готовить обед – Томка работала в первую смену. Дело было не только в том, что эту удачливую «пастушку»[1]1
  Пастушка – девушка моложе 18 лет (польск.).


[Закрыть] ставили так близко к контролёрским весам драги, они были ещё и подругами.

Коронка синего пламени вспыхнула над примусом и сквозь её рокочущее живое свечение Ядвига вдруг ясно увидела медные нимбы над статуями святых Петра и Павла в сумерках Стовиданского костёла. Она даже услышала блямкающий оловянный голос его колоколов. Созывая прихожан к воскресной обедне, короткие гулкие звоны неслись над ближними деревушками и хуторами, над олынинами и кленовыми рощицами, над тихой плюшевой пылью ещё безлюдных гостинцев-шляхов.

Ядвига машинально помешивала ложкой в кастрюле, словно накручивая на неё свои вязкие мысли, от которых было никак не отстать. Почему они так нахлынули на неё именно сегодня?

За окном гнал свою воду, взбаламученную черпаками драг, и насмешливо шелестел Канарай, совсем не похожий на тихие речушки её юности. В сизом мареве далёкого пала призрачно вставали лесистые хребты.

Ядвига видела только своё.

Хутора, крытые соломой, затерявшиеся в медных березняках той последней осени под родной кровлей, как наяву вставали перед её глазами. Всё там было небольшим и уютным – и сады, и посевы, и стада. Всегда видимые из окон, словно положенные под самое сердце, у каждого хутора свои. Как уменьшенные голоса костёла, глухо позванивали колокольчики на потёртых ремешках, обжимавших шеи коров. Чутко вздрагивали овцы, сбиваясь в маленькие тонконогие островки грязного руна. Гудели пчёлы возле осыпающихся трёхсотлетних лип…

Сегодня то далёкое сентябрьское воскресенье почему-то встало перед ней во всех мельчайших подробностях. Ядвига, снова став «пастушкой» Ядькой, даже ощутила на зубах вяжущий вкус потемневших на солнце диких грушек, которыми была усыпана земля за их стодолом.

…Тогда брат Станислав с двумя Яцунскими, Казюком и Михалом, на рассвете пришли на отцов хутор. Не тот франтоватый Станислав с узеньким капральским серебром на плечах, который красовался у неё на тумбочке… Заросший, обшарпанный, пропахший дымом лесных костров, с немецким автоматом, спрятанным под драной шинелью, встал он в сумерках рассвета на пороге отцова дома.

Беззвучно плакала мать, суетясь у закопчённого чела огромной печи. Как придорожный камень, был тёмен и сумрачен отец, старый Адам «Потоцкий.

«.Лесные братья» сидели за большим чисто выскобленным столом в углу под Христовым Сердцем, под блестящим венцом Божьей Матери Остробрамской.

На столе стояла огромная сковорода с яичницей, миска нарезанного сала и бутыль с зеленоватой, как огуречный рассол, самогонкой. Все трое ели с жадностью, впрок, молча, косясь на окна и держа оружие возле себя.

– Кончать, Панове, тшеба, – хмуро сказал тогда отец.

– Цю, ты сдурел, ойтец? – вскинулся от сковороды Станислав и глянул на отца одичавшими в пуще, никому не доверяющими глазами, в которых уже не осталось ничего человеческого. – Что, не терпится мне белых медведей побачить?

Сейчас, почти девять лет спустя, опять слово в слово услышав в памяти этот давний разговор, Ядвига горько усмехнулась – не спасся Станислав от белых медведей, да и ей, родной сестре своего лесного брата, теперь горькой бобылке, довелось-таки их повидать, правда, не полярных, а бурого, но был он не лучше тех.

Солдаты в то воскресное утро появились совсем неожиданно. Это она, Ядька, выскочившая за стодол натрясти парням грушек, первая увидела красные околыши уже у самого плетня. Чувствуя, что у неё от ужаса мертвеют и отнимаются ноги, Ядвига упала за кучу навоза и змеёй поползла к дому, а потом уже перед самыми окнами вскинулась с земли, побежала, но запнулась за порог и так, на четвереньках, белая как алебастр, влетела в хату.

Парни по её лицу поняли всё и, ни о чём не расспрашивая, похватав свою немецкую «броню», кинулись к окну, выходящему на зады, в берёзовую поросль.

Солдаты, молодые, загорелые, с алыми лоскутками погон на плечах и хмурыми решительными лицами, молчком пробежали через двор старого Адама (какой толк был им расспрашивать бандоспособника-отца о бандите-сыне?). Выстрелы захлопали минутой позже.

Все трое, хоронясь за кустами, успели добежать до ближнего перелеска и там залечь. Станислав и Казюк, отстреливаясь, сумели уйти, а раненный в грудь Михась подорвался на собственной гранате.

К её счастью, как Ядвига тогда считала, паспортизация Западной Белоруссии уже прошла, и на руках у неё был серый листочек с круглой печатью, с которым можно было прописаться и жить в любом месте.

В тот же вечер Ядвига ушла с родного хутора. С зелёным солдатским «плецаком» за спиной и картонным немецким чемоданом в руке лесными тропами она пробралась на ближнюю станцию и ночью с попутным товарняком приехала в Гродно. Так начались её скитания.

Ловкий вербовщик, не поминая слова «Сибирь», уговорил её законтрактоваться на работу в трест «Енисейзолото», купил билет на ускоренный поезд, дал двести рублей на дорогу, а потрёпанную серенькую бумажку с круглой печатью сунул в свой потёртый портфель – иначе она, конечно, сбежала бы, лишь только добрые люди растолковали бы ей, куда она по доброй воле согласилась ехать. А полгода спустя Станислав, уже в одиночку, опять зашёл к старикам на хутор и без выстрела был взят там засадой из трёх солдат, проскучавших на лесном хуторе в ожидании его прихода почти неделю.

Всё это рассказал Ядвиге литовец Альбинас Страздас, работавший на Кандаловском, а до этого бывший в лагере на далёком руднике вместе со Станиславом, получившим за свои лесные дела пятнадцать лет заключения.

Ядвига, всё ещё слыша в шорохах близкого Канарая звенящий шелест сухих серёжек на родных олынинах, покосилась на ходики и ахнула – вот и за хлебом опоздала. Кому они нужны, такие воспоминания? И почему память нельзя отрезать, как загнившую после ранения руку или ногу?

Тамара вошла неслышно, и Ядвига вздрогнула, словно испугавшись того, что подруга застала её наедине со своими невесёлыми мыслями. И тут же ласково усмехнулась Тамаре – как хорошо, что мыслей не видно.

Тамара, как всегда, была в сатиновых сборчатых грузчицких шароварах и в мужской спортивной курточке от лыжного костюма. Тени усталости лежали у неё на лице и под глазами, будто слой копоти.

– Что поздно, паненка? – бодрым голосом спросила Ядвига.

– Пятидневная съёмка, – вздохнула Тамара и через голову рывком потянула с себя курточку.

– И много сняли?

– Без сорока граммов два кило

– О, богато живёте! – Ядвига помолчала, приглядываясь к усталому лицу подружки. – Ну, як, отжигаешь золотишко?

– Ещё нет. Дай мыло.

По лицу Ядвиги скользнула едва заметная тень.

– Что, Ерудин крутит?

Тамара, не отвечая, намыливала под медным умывальником красивые полные руки, спокойно билась синяя жилка под белой кожей.

– Чего ему со мной крутить? – устало сказала она. – Просто проверяют, поди, судилась ли, да всякое-разное.

– Так ты ж не судилась?

– Не имела такого счастья. Полотенце дай. Ну, а у тебя как там? В кадрах была сегодня? Дают тебе допуск?

– Ни, не была ещё, – пряча от подруги свои смородинные глаза, быстро сказала Ядвига и вдруг засуетилась, опять стала ласковой и вёрткой. – Ой, да ты ведь голодная, кохана моя! А я для тебя брусничный кисель тут придумала. Супу наливать?

Тамара сидела за столом, уткнув подбородок в ладони, и её ярко-синие глаза сурово смотрели в какую-то, только ей видную, даль. Ой, драга, драга, до чего ж ты надоела…

Как бы подслушав мысли подруги, Ядвига сказала, ставя на стол алюминиевую миску с супом:

– Подкрепляйся и будем говорить о деле. Слабая ты. Уже «расписалась»… А собираешься вручную шурфы бить…

– Да ну их, шурфы… – едва слышно вздохнув, ответила Тамара, всё ещё не притрагиваясь к еде и по-прежнему глядя в одну точку.

Ядвига испытующе посмотрела в её окаменевшие глаза и сразу поняла, что именно сейчас они обо всём договорятся.

Вдруг сорвавшись с места, она выхватила из-под скатёрки на тумбочке справку о допуске к старательской золотодобыче. Жестом игрока, уверенного в своей карте, она бросила бумажку на стол перед Тамарой и торжествующе зачастила:

– Соврала я тебе – вот она, папира. Читай. Нужны они нам теперь, шурфы, когда ты завтра по чистому золоту ходить будешь! Бери с каждого совка всего по пять граммов – и то сотня в кармане. Как? А просто: ты возьмёшь, я сдам вот по этой бумажке. Пойди докажи, что не мы накопали.

Тамара медленно, словно просыпаясь, отвела глаза.

– Оно же раскалённое. Так, что даже ртуть испаряется… И контролёр рядом, – неуверенно сказала она, но щёки её вдруг порозовели.

Ядвига презрительно наморщила свой пряменький с горбинкой нос.

– Раскалённое? А ты хцешь не обжигая ручек своё счёнстье из огня выхватить? – как всегда в минуты волнения она всё сильнее сбивалась на польский язык. – Ртуть испаряется! Урони совок наземь, остуди или просто бери золото с ртутью вместе до отжига. Мы его здесь на печке отожжём. Твоё дело проще. Сдать – вот главное. Да ты читай папиру. Что же, я впустую допуск хлопотала?

– Ой, дай подумать, Ядя, – растерявшись под этим напором советов и доводов, взмолилась Тамара и вдруг глубоко мечтательно вздохнула.

Цветные, синие, красные, зелёные чехословацкие туфельки лёгкими лодочками поплыли перед её глазами, пёстрым шуршащим ручьём потёк самый дорогой крепдешин.

Ах, какое платье было на финской актрисе… Тамара стиснула голову руками.

Пять граммов… Всего пять граммов в съёмку. Кто увидит? Ведь украсть у государства это же не то, что у соседа из комнаты украсть. Да и не обеднеет оно от этого. Неужели она уж такая трусиха?

– А не влетим мы, Ядька? Ведь это же верный срок… – опасливо, но уже явно колеблясь, со скрытой надеждой, шёпотом спросила Тамара.

– Никогда не влетим… если широко крыльев распускать не будем, – твёрдо ответила Ядвига и показала подруге самый кончик мизинца. – Пять-десять граммов в съёмку никто не заметит. А зубы любому контролёру ты всегда заговоришь. Тебя не учить. Вон как тому матросику. Я, говорит, Кармен…

– Так Кармен-то и зарезали… – слабо усмехнулась Тамара и подумала, что тот, так не похожий на здешних ребят, моряк вряд ли бы стал с ней разговаривать, узнав, что она воровка. А жаль…

– Дура была, вот и зарезали, – авторитетно определила Ядвига, слышавшая о табачнице из Севильи только то, что её звучным именем называют недорогой одеколон. – Ну, так как, панна Земскова… походим в хороших платьях?

Тамара криво усмехнулась, отвела глаза в сторону, но сказала решительно и беспечно.

– Э, была не была! Походим.

И сразу перевела разговор на то, что Лизка Шаклеева, сполосчица с девятнадцатой драги, выходит замуж.

7

Мотоцикл упрямо не заводился.

Почистив контакты прерывателя, продув бензопровод и так ничего и не добившись, Кошкин сидел перед своим синим ИЖом на корточках и меланхолически посвистывал. Олимпиада Сергеевна стояла за его плечами, зябко кутаясь в пуховый платок и пристально глядя на испачканные машинной грязью руки мужа. Надо было докапывать огород, убрать в комнату помидорную рассаду, штопать чулки девчонкам, а она стояла и стояла над Борисом, переводя глаза с его замасленных черных пальцев на крепкую шею, так хорошо загоревшую под далёким городским солнцем.

– Может быть, опять свеча? – озабоченно спросила Олимпиада, стремясь хоть чем-нибудь помочь, потому что там, где она могла помочь, не помогать она не умела.

Оставив на потной коже длинный мазок грязи, Кошкин звонко хлестнул себя ладонью по лбу. Конечно, так оно и оказалось – соскочила со шплинта и закупорила жиклёр дроссельная игла.

– Вот. Мотоцикл – и то. А тут всё-таки драга. А ты встань да и уходи, – непонятно для жены и с укором, к кому – он, пожалуй, не знал и сам, буркнул Кошкин и принялся отвёртывать нижнюю пробку карбюратора.

Через минуту мотоцикл затарахтел оголтело и грохотно, на всю улицу. Борис Петрович, ничего не спрашивая, протянул руку себе за плечо, к жене. Олимпиада Сергеевна быстро вложила в эту требовательную руку чистую тряпку, которую держала наготове.

Покомкав её в ладонях, вытирая пальцы, Кошкин вскинулся на седло и бросил руки на руль, но Олимпиада, быстро зайдя наперёд ревущей машины, чистым углом тряпки стёрла ему пятно грязи со лба.

Её бледно-голубые глаза были озабоченно счастливы, и она до тех пор стояла у калитки, пока облачко пыли за мотоциклом не пропало на спуске к Канараю, словно ушло под землю. Олимпиада счастливыми глазами обвела пустынную улицу, всю залитую медным отблеском заката, и вдруг нахмурилась.

Ворота с воротами двора Кошкиных был единственный в посёлке двухэтажный дом, приютивший и райпо, и милицию, и ещё два или три учреждения. В угловом окне второго этажа, где помещалась дражная контора, стояла женщина в светлом платье и тоже смотрела в конец улицы, туда, где медленно оседала поднятая мотоциклом пыль. Олимпиада сразу узнала эту женщину.

Прищурив близорукие глаза и гордо вскинув голову, пылающую медью гладко причёсанных волос, Олимпиада не спеша пошла к калитке своего дома. Что бы про себя ни думала бухгалтерша и как бы себя ни ценила, но насчёт её, Олимпиадиного, Бориса ей надо было забывать.

…Тракт на этом участке был проглажен грейдером только на прошлой неделе, и до развилки Борис Петрович дал волю самым большим оборотам мотора, так ему не терпелось узнать, как без него жила драга.

Со свистом проскакивали обок голые кусты. Горы сизой махиной наваливались справа, отбегая и кренясь на поворотах. Во встречном ветре можно было задохнуться, он стал тугим и скрипучим как ремённая петля.

Тракт взлетел на последний отвал, приспособленный под дорожное полотно, и круто раздвоился, выбросив короткий отросток проезжей насыпи, на глазах обрубленной дражным водоёмом. Несколько велосипедов и мотоцикл стояли у дражной избушки, вокруг бродили собаки, увязавшиеся за хозяевами на смену. На большом мутном водоёме привычно скрежетала черпаками и густо дымила длинной трубой драга. Может быть, для кого-нибудь она и была похожа на плавучий амбар, на речной дебаркадер с несуразно длинной шеей стакера на корме и скрипучей черпаковой цепью в носу, но Кошкин её попросту любил, как любят свой завод или своё судно, и ему драга всегда казалась красивой. Улыбаясь, он смотрел с берега, как тряско ссыпала отработанную породу верблюжья головка стакерной лебёдки, как горели, отражая закат, мутные стёкла заводских окон драги. Его золотодобывающая фабричка была на полном ходу – Кошкин усмехнулся ей как чему-то живому, чувствующему его тоску и спешку, сказал шёпотом:

– Вот так-то, старушка. Разлучают нас, а?

Из-за смолёного дражного понтона вывернулась остроносая лодчонка. В ней сидели двое. Незнакомая девушка в мужском комбинезоне подогнала лодчонку к берегу, и на хрусткую гальку отвала выпрыгнул невысокий, плечистый, очень плотный человек без фуражки. Его курчавые волосы лежали на лобастой голове словно ворох воронёных железных стружек из-под токарного станка. Чуть-чуть желтоватые белки глаз поблёскивали на смуглом лице. Даже по тому, как он ставил на сизую гальку ноги в новеньких кирзовых сапогах, чувствовалось, что это человек самоуверенный и легкодумный.

Увидев Кошкина, он на какое-то самое короткое мгновение опешил, но тут же широко заулыбался и пошёл прямо на него, протягивая короткопалую крепкую руку.

– A-а, будущему секретарю партбюро!

Кошкин, нахмурясь, всё-таки пожал протянутую руку и мельком скосил глаза на циферблат ручных часов – до конца смены оставалось ещё пятьдесят минут, куда же это технорук так разогнался?

– Насчёт секретаря подождём до собрания. Оно скажет. А вот как с планом дело обстоит? – сдержанно спросил Кошкин. – Вроде под уклон полезли?

– Лучше всех! – беспечно хохотнул технорук, оставляя без внимания последний вопрос, и кивнул на велосипеды, составленные в кучу возле дражной избушки, – вот надо в мастерские сгонять – наварку черпачков затягивают, а телефон… он телефон и есть. Хорошенько на басок их там взять надо…

– Позвольте, как же так «лучше всех», когда за прошлую пятидневку едва на сотню вытянули? – с каждым словом голос Кошкина становился суше и вежливей. – Или я сводки читать разучился?

Технорук только соболезнующе развёл руками, и Кошкину вдруг всё стало ясно: он был так уверен, что именно его, Кошкина, выберут в секретари партбюро, что, пожалуй, считал его на драге уже и не начальником, а чем-то вроде почётного гостя.

– И у других не лучше. Вон у Андрея Водопьянова по металлу всего девяносто пять наскребли. Весна она и есть весна. Так я поехал? – посмеиваясь, спросил технорук.

– Поезжайте, – ещё суше и вежливее сказал Кошкин и пошёл к лодке. На что он ему был сейчас нужен такой заместитель?

Девушка в мужском комбинезоне, не сказав ни слова, пропустила Кошкина на переднюю скамейку и, привычно орудуя гребком, повезла через плоский, залитый водой полигон.

Курчавая мутная и мелкая волна гулко шла через каменистый порожек прорытого ковшами канала.

Лодчонку накренило, и Кошкин пожалел, что не сел за кормовик сам. Уж очень тонкие и чистенькие были руки у девчонки, совсем не рабочие руки.

Он уже видел в этих неопытных руках начало развалки на его, когда-то краснознамённой драге – вот не прошло и трёх недель со дня его вызова в край, а тут уж новеньких понабрали. Ох, текут младшие кадры на драгах, ох, текут…

– Из ремесленного? – всё ещё думая о вечных неполадках на прииске, не очень ласково, но уже заинтересованно спросил он девушку-матроса. Та, не переставая грести, откровенно усмехаясь, шмыгнула веснушчатым обветренным носом.

– Из десятилетки, товарищ Кошкин. Трудовой стаж зарабатываю.

Борис Петрович сам кончал вечернюю десятилетку уже после войны, двадцати девяти лет отроду, и тоже работал тогда не в начальниках, а на лесоповале, и вдруг какая-то тонкая ниточка общности протянулась между ним и этой неунывающей девчонкой. Только о стаже он тогда не думал.

– Ну, как, бином Ньютона помогает? – шутливо кивнул он на тяжёлое весло в тоненьких пальцах.

– Он всегда помогает, товарищ Кошкин, – в тон ему озорно отрубила девчонка и вдруг, ухватясь голой рукой за чёрный и клейкий стальной трос, свисающий с драги, ловко подвела лодку к смолёному борту девятнадцатой.

– Руки испортишь, – поднимаясь, строго сказал Кошкин. – В конторе будешь, верхонки выпиши. Руки рабочему человеку беречь надо… товарищ стажёрка.

– Хлопцы! Борис Петрович вернулся! – оголтело крикнул кто-то наверху драги, и быстрые шаги прогремели по гулкой железной крыше.

Из пролёта, от чёрного парового котла, от тисков на замасленном верстаке сразу пахнуло знакомым сырым жаром, нагретым железом, мазутом – ядрёными едкими запахами работающей драги – и на душе как будто стало полегче.

Здесь не было ни одной работы, которую бы он, Кошкин, и маслёнщик, и машинист в прошлом, не умел бы делать.

Кочегар Муса Джаладинов, вытирая паклей жилистые руки, первым подошёл к начальнику поздороваться. Скуластый, чёрный, он улыбался совсем детской улыбкой и его раскосые азиатские глаза смотрели на Кошкина влюблённо и преданно – начальника на драге любили за прямоту, за весёлую энергию, которую он, казалось, излучал всегда, и чем больше было трудностей – тем ярче.

Матово посверкивая, ходили мотыли и штоки паровой машины. Даже после шестидесяти часов лекций, читанных о всех новинках электродраг, Кошкин не почувствовал к своей «старушке» неприязни – уж очень своё, кровное всё здесь было.

– Выучился, начальник? – весело спросил машинист Васька Полуэктов, когда-то сам его ученик, огромный, улыбчивый и рыжий как майское солнце. Ваську Кошкин учил два года, а потом отправлял отсюда, с девятнадцатой же драги, на службу в армию. На драгу же Васька и вернулся, отслужив три года на далёких Курильских островах. С тех пор он ходил во флотской тельняшке и, возмужав, стал настолько высок ростом и широк в плечах, что верстак у одних тисков в машинном отделении пришлось специально для него поднимать на пятнадцать сантиметров. Сейчас из этих индивидуально Васькиных тисков торчал наполовину нарезанный стальной прут, и запах машинного масла и горячих железных опилок опять показался Кошкину таким вкусным, что он затянулся им совсем как старый курильщик папиросным дымом.

– А у нас неважнецки дела идут, начальник, – всё так же весело сообщил Васька, и это несоответствие смысла и тона сказанного означало только одно: «Кошкин вернулся и теперь-то, уж вертись – не вертись, всё встанет на место». – Опять мерзлота держит… Смотри, смотри. Эх, живут ведь люди! – восторженно прервал себя Васька, всматриваясь в потухающее вечернее небо над носовым пролётом.

Проследив за его взглядом, Кошкин сразу нашёл на бледной синеве белый росчерк прямого следа реактивного самолёта. Трасса на запад проходила как раз над их драгой, и эта прямая белая стрела в синем прямоугольнике пролёта как бы перечёркивала и ставила под сомнение все его потуги считать свою допотопную технику чем-то вполне законным.

– Кому сверхскоростная, а нам из своих паровичков всё до конца выжимать надо… Пока на электричество не перешли. Такая судьба, – скорее на свои мысли, чем Ваське Полуэктову, ответил Кошкин и взял с верстака большое, как обруч, кольцо. – На вспомогательном все кольца сменили? Вручную подгонял? Ох, древность!

Кошкин поморщился, как от пореза, но пренебрежения опять не было в его голосе – как же можно презирать собственное дитя, даже если оно растёт горбатым и другие дети его обгоняют и в росте, и в способностях?

Обойдя монотонно вздыхающий огромный цилиндр паровика, Кошкин прошёл к носовой лебёдке.

Чёрные мотки стальных тросов лежали на барабанах внатяжку. Крайнее напряжение привычно чувствовалось в дрожи всех шестерён лебёдки.

Драгер Рогальский, держа чугунно-чёрную руку на таком же чёрном рычаге, задумчиво и грустно покачивал головой, приглядываясь к медленно ползущим вверх по черпаковой цепи двухсотлитровым ковшам. Кошкин знал, к чему старый драгер так пристально приглядывается и почему так озабочены и хмуры его глаза.

Нет, неожиданностей в работе драги и во всех каверзах полигона ни для Рогальского, ни для Кошкина быть не могло.

Лицо, руки, даже телогрейка и резиновые сапоги с подвёрнутыми раструбами, весь Рогальский в отблесках закатного неба светился маслянисто и тускло, словно чугунный памятник.

– Здравствуй, Борис Андреич. Ледок, говоришь, грызёшь? – с чуть-чуть нарочитой бодростью крикнул Кошкин. В скрипах и скрежетах вгрызавшихся в берег тяжёлых ковшей он незаметно подошёл к драгеру.

Рогальский сразу повернулся в сторону знакомого голоса, и вдруг такая искренняя радость отразилась на его простом широком лице, что Кошкин, не выдержав, так же широко и простодушно заулыбался сам. Ну, пусть бы загорались при виде его мальчишки, его вчерашние ученики. Но у Бориса Рогальского он сам когда-то учился, и не только брать самый твёрдый грунт восьмой категории, не разрывая стальные губы черпаков, а и нелёгкому искусству кадрового рабочего человека не жалеть себя для дела. Да, всё это, так и ожидаемо и неожиданно пережитое им сегодня вечером, было похоже на возвращение в родной дом. И это – и отрадное и горькое чувство вырастало в нём всё крепче, чем дальше он шёл по мокрой палубе своей драги и чем больше встречал своих людей.

Рогальский обеими руками схватил пальцы Кошкина и даже не извинился, как обычно, за грязные руки – так был нужен ему сейчас этот энергичный и во всё вникающий человек, не хуже его знавший все повадки драги и не один год простоявший и у регулятора паровой машины, и за рычагами лебёдки.

– Ох, Борис Петрович, заждался ведь я тебя! – взволнованно говорил Рогальский, не выпуская из своих жарких лап руку Кошкина. – Ведь правы мы с тобой оказались, досконально правы! Такая нагрузка, что просто сердце рвётся… – он неожиданно ловко перегнулся через ограждение черпако-вой цепи и выхватил из ковша кусок прозрачного как горный хрусталь льда: – Вот, любуйся. А теперь уж нам с тобой за чьи-то грехи рассчитываться придётся… Ох, и жарко нам, начальник, будет… Ну и заждался же я тебя! – повторил Рогальский и опять счастливо рассмеялся.

Кошкин, нахмурясь, стоял над железной лентой черпаков, с натужным скрежетом ползущей мимо него на второй этаж драги. Лёд тускло поблёскивал в каждом ковше – полигон совершенно не был подготовлен к разработке.

Ковши скрипуче и грузно лезли вверх. Лицо Кошкина с каждым ковшом мрачнело всё больше – он знал, что Борис Рогальский человек серьёзный, абсолютно не склонный к панике и на ветер горьких слов не бросает. Но заблаговременно не снятый с вечной мерзлоты моховой покров на этом полигоне был виден им обоим ещё и год назад. Так что же изменилось за эти три недели, пока он, Кошкин, был в крае?

– Дельней и короче, тёзка, – твёрдо сказал Кошкин. – Почему ты меня так заждался?

Рогальский вместо ответа взял его за руку и потянул к носовому пролёту драги. Всё ещё молча, он показал пальцем на сваленные над глинистым обрывом берега три подёрнутых рыжей ржавчиной ковша. Палец у него был чёрный и длинный как револьверный ствол и в изуродованные ковши целился беспощадно.

Даже с драги были видны их порванные задравшиеся «губы», окровавленные ржавчиной.

– Н-да-а, красивая картина, чёрт бы её… – морщась, протянул Кошкин, – что же это технорук-то прохлопал? Как их на сварку с острова вывезешь?

– Нет у нас технорука. А пожалуй, что и не было. Просто ты сам за него всё волок, – жёстко сказал Рогальский и забил себя ладонями по бокам, разыскивая портсигар. Кошкин протянул ему свой. Молча закурили.

– Совсем нет? – уже минут через пять спросил Борис Петрович. В голосе его едва заметно прозвучала добродушная усмешка. Он не первый день знал Бориса Рогальского со всей его грубоватой прямолинейностью и пренебрежением к оттенкам.