Текст книги "Еще вчера. Часть вторая. В черной шинели"

Войны, вычисления и развлечения

В действительности все не так, как на самом деле.

(Из прессы)

Питер встречает холодным дождем: здесь уже поздняя осень. В мире пахнет порохом: наши танки жгут в Будапеште. Вспыхивает израильско-арабская краткосрочная война, которая может стать детонатором очередной мировой, только – уже на совсем ином уровне. Зря, что ли, мы так славно трудились на Новой Земле. Всех офицеров Вооруженных Сил СССР переводят на казарменное положение. Поскольку я и так живу в казарме – офицерском общежитии Балтийского флотского экипажа, то мое положение практически не меняется.

Сразу после приезда предъявляю Шапиро брачное свидетельство и пишу рапорт с просьбой о постановке моей семьи(!) в очередь на жилье. «Улита едет, когда-то – будет». Но: она же «едет», и когда-нибудь, черт возьми, все-таки должна приехать!

Иван Маклаков тоже после отпуска возвращается в Ленинград. Вскоре мы вдвоем снимаем у бабушки Марьи Александровны комнату у Нарвских ворот: из флотского общежития меня тоже «попросили». На крыше нашего дома установлено огромное светящееся табло, на котором написано, что по 3 % займу можно выиграть целых 100 тысяч рублей. Дом рядом с моей первой работой в Питере, и я хорошо знаком с этим жизнеутверждающим лозунгом. Иван, ознакомившись с ним в первый раз, хмуро замечает:

– А можно ведь и не выиграть, – он, наверное, имеет в виду наш «выигрыш» по этому займу в Чите, когда мы вместо ресторана оказались в комендатуре.

Настойчивая «долбежка» Иваном командования рапортами, наконец, возымела результат: он ожидает приказа об увольнении из армии – «дембеле». Теперь у него, к сожалению, добавляется еще один аргумент в пользу увольнения: отец в Москве неизлечимо болен раком.

Шапиро знакомит меня с планами относительно моего будущего. Наш московский главк, в лице полковника Васильева, настойчиво требует лично меня начальником монтажного участка на стройке стратегического топливного склада в Ульяновске. Везет мне: и у бородатого Васильева из главка я успел стать «любимчиком командира». Впрочем, мне все равно, куда ехать, – хоть к черту на кулички. Наступила какая-то непонятная «эпоха безвременья»: надо куда-то деть эти два года жизни. В Москве между главками Министерства обороны идет какая-то борьба по складу в Ульяновске. Мне пока велено находиться в горячем резерве, ожидая команды «фас».

Для двух ожидающих приказов офицеров находится неплохая работенка: составление калибровочных таблиц резервуаров. Объем топлива в резервуарах определяется по специальной стальной рулетке – мерной ленте с миллиметровыми делениями. Один конец ленты закреплен на поплавке, плавающем на поверхности горючего, деления ленты видны в окошке уровнемера. Наши таблицы должны с точностью до пятого знака ответить: сколько горючего находится в резервуаре, если лента показывает Х метров + У сантиметров + Z миллиметров, – через каждый миллиметр. Расчет ведется теоретически, считая, например, что резервуар является идеальным цилиндром. Обычно эти рутинные расчеты выполняют люди, знакомые просто с арифметикой в объеме неполной средней школы. В нашем случае задача неизмеримо усложняется. Мы должны составить калибровочные таблицы для конического шестигранного резервуара, запрятанного в скалу возле Балаклавы. У нас объем каждого миллиметра – величина переменная, зависящая от места этого замера. Приходится считать площадь и объем шестиугольника для каждого миллиметра высоты.

Сейчас персональный компьютер, на котором пишутся эти строки, выполнил бы такие расчеты, составил и даже отпечатал таблицы за считанные минуты. Но в те времена компьютеры назывались ЭВМ – электронно-вычислительными машинами и существовали только в двух ипостасях: в научной фантастике и реально – в виде огромных суперсекретных монстров на радиолампах. Для работы такой машины нужны были огромные помещения, целые электростанции и большой штат высокоумных программистов, снабжающих ЭВМ подробными командами на бумажных или магнитных лентах. Для составления командных лент, само собой, тоже требовались другие машины и еще одна куча очень умных людей…

У нас все было проще. Наша вычислительная машина – грохочущий арифмометр «Феликс», на котором число надо было набирать, передвигая в прорезях маленькие «пипочки», а рукоятку следовало крутить в обе стороны нужное число раз с душераздирающим хрюкающим звуком. Я мог бы быстро посчитать все на логарифмической линейке, но она давала только три знака, что не создавало иллюзии необыкновенной, – практически недостижимой и ненужной точности ужасающе хрюкающего «Феликса».

Целый рабочий день мы с Иваном добросовестно грохотали и хрюкали «Феликсом» по приведенным формулам и замерам. Концы наших пальцев онемели от бесконечных передвижений тугих «пипочек», в ушах стоял белый шум, в глазах – черный туман от чтения полустертых цифр возле прорезей. Итог работы – плачевный: мы обработали меньше сотни замеров из двух десятков тысяч. Нет, такой хоккей нам не нужен…

Решаю уравнение объема конического шестигранника в общем виде и вычисляю два простейших коэффициента. Теперь мы движемся вперед семимильными шагами и за полчаса выполняем работу всего прошлого дня. Такими темпами мы могли бы выполнить все задание за несколько дней. Однако, стахановский прорыв нам совершенно ни к чему: наша задача теперь убивать драгоценное свободное время. Осматриваемся и, разлагаясь морально, начинаем соображать в этом направлении.

За тонкой стенкой, проницаемой для всех звуков, находится плановый отдел. У них плохо работает телефон. Нам слышно, как надрывается начальник отдела, безуспешно вызывая бюро ремонта. Решаем помочь страдальцу. Говорим в телефон «далеким» голосом, чтобы нас не услышали сквозь стену:

– Говорят из бюро ремонта. У вас плохо работает телефон, потому что отсырела ваша пара…

Начальник хочет «показать свою образованность»:

– А почему соседние телефоны хорошо работают? Кабель-то один…

– Сырость заходит в кабель от телефона, – объясняет далекий специалист из бюро. – Вам надо подсушить телефон на электрической плитке…

Плитка стоит для «сугрева» ног под столом у Рэмиры Дубровиной – 30-летней амбициозной дамочки. Правда, «Революция и Электрификация МИРА» в быту откликается на сокращенное имя – «Мира». Мира – невысокая «брУнетка» с темным же пушком над верхней губой и острыми глазками. По ее рассказам, происходила она из старинного французско-еврейского рода Лурье, жила раньше в столице, и в Ленинграде оказалась из-за мужа – преподавателя ВИТКУ. Я привожу эти подробности, поскольку нам придется встречаться с этой дамой вплоть до 21 века, точнее – до 21 февраля 2005 года, когда я увольняюсь из разоренной и обанкроченной «десятки», которая уже несколько лет называется УНР. Днем раньше Мира праздновала там свое восьмидесятилетие, на которое я не пошел, хотя нас осталось в погибшей части только двое из далекого 1956 года… Однако, надо вернуться именно в этот год.

Теперь к ногам Миры, кроме плитки, помещается и телефон. Техническая грамотность доблестного начальника планового отдела – на высоте: телефон помещается не на плитку, а рядом с ней.

Захожу к главмеху Ивану Антоновичу, молодящемуся мужику, недалекому, но, по слухам, весьма женолюбивому:

– Как, у вас телефон еще на столе? Разве вы не знаете, что для усиления режима секретности теперь телефоны надо ставить под стол?

Иван Антонович недоверчиво расспрашивает, когда и кто отдал такой приказ. Я подробно знакомлю его со шпионскими методами подслушивания настольных телефонов, затем добавляю:

– Да вы зайдите в плановый к Наумкину, он уже все сделал, как надо…

Иван Антонович, полный сомнений, движется в плановый. Иван в это время «организует» туда звонок. Главмех воочию видит, как вскакивает Мира и ныряет под стол к телефону.

– Что, под столом секретности больше? – ошарашен главмех.

– А мы так просушиваем свою пару в кабеле, – объясняет ему Наумкин. Иван Антонович уходит совсем задумчивый: с кем же теперь надо бороться – со шпионами или сыростью?.

Приходит и наш черед удивляться: через день сушки под столом телефон в плановом начинает работать вполне удовлетворительно и торжественно возвращается на стол. Мы просто вынуждены получить хотя бы моральную сатисфакцию за наш ремонт. В 17:30 мы звоним туда и через носовой платок, сложенный вдвое, просим Дубровину быть на связи: будет соединение с Москвой. В 17:55 телефонный звонок совсем издалека, с паузами, передает Дубровиной, что линия повреждена и разговор переносится на 20 часов. В 18 часов, к удивлению уходящих домой служащих, Мира заявляет, что у нее много неотложной работы, и она еще поработает. Работала она до 9 часов вечера, надеюсь – весьма продуктивно: никто ведь не мешал…

Однажды на Невском издалека мы видим главмеха под ручку с дамой. Они зашли в кино. Поспорили с Иваном: со своей он женой или с чужой. На другой день от скуки решили проверить способом, который теперь называют «моментом истины». Маклаков, между делом, сообщает главному механику:

– Слушай, тезка, ты, кажется, здорово влип. Вчера за тобой жена кралась, следила, как ты с любовницей в кино ходил. А какая ярость была в ее глазах – словами не передать. Она тебе дома не устроила головомойку? Или ты дома не ночевал?

– Глупости какие! – сердится Иван Антонович. – Да я с женой и ходил в кино!

После его ухода я поздравляю Ивана с проигранным пари:

– Видишь: я тебе говорил, что он был с женой!

Уже через минуту я понимаю, что победа от меня ускользнула. В коридоре меня ожидает главмех, хватает за пуговицу и подвергает жестокому допросу:

– Ты вчера был с Маклаковым? Как она наблюдала? В чем была одета? Какого цвета? Что было надето на голове?

Я очень добросовестно и серьезно «вспоминаю» подробности вчерашней слежки. Следила женщина очень пристально, сама пряталась так, чтобы не попасть вам на глаза. Одета была – то ли в плащ, то ли – в пальто. Цвет – темно-синий, возможно – коричневый, бордовый или серый. На голову была надета то ли шляпа, то ли – платок.

Иван Антонович мысленно сравнивает известные ему приметы с моими. Все совпадает. Он уходит, страшно озабоченный. Я опять поздравляю Ивана, на этот раз – с выигрышем. Решаем добавить еще дровишек в наш костер. Инструктируем знакомую женщину из проектной группы, остроумную и веселую. Она приглушенно и скороговоркой, но очень «волнительно» сообщает главмеху по нашему телефону:

– Ой, Ваня, что вчера было, что было… Я не могу сейчас говорить, приходи пораньше – все расскажу, – и «любовница» кладет трубку. Часа за два до конца работы у главмеха появляется настоятельная необходимость поехать в Ленэнерго…

Революционное шоссе

В частях у нас некая рокировка. В/часть, в которой начиналась моя служба, уже расформирована. Все командование Строймонтажа-11 теперь начинает командовать «десяткой». В эту же часть переходят все офицеры из других частей СМ 11. Все старое командование этих частей уволено в запас или переведено в другие части. Я тогда этим не очень интересовался: для меня командиры остались прежние: Шапиро и Чернопятов, изменений практически никаких нет. Из моих отцов-командиров исключено только паразитное звено: «кипящий» майор Чайников, а также большой любитель чужих денег и обещатель арбузных командировок подполковник Афонин. Почему-то сожалений об этом нет.

Части «десятка» и «пятнашка» переезжают на новое место – шоссе Революции, дом 52. Это пятиэтажное здание с колоннами в стиле «сталинского ампира» одиноко стоит среди совхозных полей: в обед матросы ходят за морковкой, добавляя витамины к флотскому пайку. Вся территория до современного завода «Полюстрово» – огромная городская свалка. Сейчас на этом месте разбит парк. Но, наверное, «историческое прошлое» территории до сих пор снабжает «ценными природными минералами» знаменитую «Полюстровскую» из подземных скважин.

Теперь в двух частях все для жизни и работы сосредоточено в одном месте. В подвале размещены склады и котельная, на первом этаже – камбуз, столовая, санчасть; на втором – штабы; на третьем-четвертом этажах – матросские кубрики; на пятом – целая проектная группа.

Часть здания, перпендикулярная к основному корпусу, выделена под жилье. На двух или трех этажах есть отдельные квартиры, остальная часть каждого этажа представляет огромную коммунальную квартиру с общей кухней и 15-ти метровыми комнатами с обеих сторон коридора.

Шапиро (командир части) и Чернопятов (главный инженер) сидят в одной небольшой комнате в центре «штабного» коридора. Это им, да и нам тоже, кажется удобным. Получив общее задание от командира, офицер тут же получает подробности и уточнения от главного: он все слышал, и ему не надо повторяться, снова рассказывая о задачах.

А задач этих – невероятная уйма. Напряженные и срочные работы ведутся на огромных пространствах почти всего СССР, начиная от Дальнего Востока – до Албании на западе, от Новой Земли на севере – до Керчи на юге. Мы – Отдельный монтажно-сварочный отряд ВМФ. Наши задачи непрерывно усложняются и растут. Это значит, что так же должны расти офицеры и матросы. На плечи офицеров ложится огромная нагрузка: они не только должны вести монтаж сложных объектов, но и налаживать жизнь, быт и дисциплину своего войска, как правило, – в очень непростых условиях внешнего окружения.

Так же напряженно работают и центральные службы части. Инструменты, оснастку и оборудование для объектов надо где-то и кому-то комплектовать, проверять, налаживать, зачастую – изготовлять. Нужны также материалы, спецодежда и обмундирование и еще много чего. Все это добро рассылается нашим группам по всему Союзу.

Десятками килограммов в часть поступают все новые чертежи сложных объектов. В них надо разобраться, выдать для изготовления на заводах необходимые заказы и чертежи к ним, составить проекты организации и производства работ.

Очень большая проблема – техническая учеба и матросов и офицеров. К нам приходят ребята «от сохи», да и офицеры не блещут избыточными знаниями. ДН основывает большую техническую библиотеку: там есть подписки на многие технические журналы и ГОСТы. Все новые журналы он просматривает, на нужных статьях делает пометку: «Тов. имярек, прочитать, доложить свои соображения». Библиотекой заведует «целый» мичман: уж он не забудет «довести» материалы до исполнителя…

На шоссе Революции производственный и плановый отделы слиты в один отдел и размещаются теперь в одной большой комнате.

По новому штату я числюсь офицером производственного отдела, поэтому с Дубровиной мы оказываемся в одной комнате. Наши с Иваном телефонные шуточки, в конце концов, раскрылись. Тогда у Миры хватило ума, чтобы посмеяться над собой, но, очевидно, она хотела реванша, и теперь телефонные подначки перешли в очные. Рэмира подлавливала меня на каждом неправильном ударении. Я, например, до сих пор забываю, какое ударение правильное в словах «товарищеский», «кедровый» и других, – возможно, потому, что в детстве мой родной язык был украинский, а может, просто – по общей гуманитарной недоразвитости. Я отыгрался, по крайней мере, дважды. Когда общий разговор зашел о писателях, и Мира упоенно излагала партийную точку зрения, по стандарту «я не читал, но какая это гадость», я, не отрываясь от работы с чертежом, мимоходом спросил:

– Ты Абрау Дюрсо читала что-нибудь?

Мира тоже почти автоматически ответила:

– Да, конечно. Сейчас просто не помню, что именно.

Добродушный старый нормировщик Пассуманский, обычно мирно подремывающий над своими бумагами (мы шутили, что его надо лишить премии за игнорирование техники безопасности: он засыпал, держа в руке остроконечную ручку), начал заикаясь объяснять, что ему кажется, что Абрау-Дюрсо – марка вина, или что-то в этом роде. Смеялись все дружно.

(«Писателя» Абрау Дюрсо изобрел наш бухгалтер Кривко, когда во время длительной поездки в Читу его изводила занудными разговорами в купе высокообразованная дама. Я применил чужой розыгрыш, совсем не ожидая, что эффект будет точно такой же).

Вторая шутка была полностью придумана самой Мирой. Однажды она живописала посещенную накануне оперу «Пиковая дама» по теме: «Ах, голоса! Ах, Пушкин!». Я тоже очень люблю Пушкина за его прозрачную и бездонную глубину и оскорбился за него дешевыми «ахами» невежды.

– Мира, а ты помнишь какие нибудь стихи Пушкина из «Пиковой дамы?», – спросил я совершенно невинно.

– Очень много, массу, – ответила Мира.

– А можешь вспомнить что-нибудь? – не отставал я.

– Ну, например: «если б милые девОчки»…ну, в общем, – очень много, просто сейчас на память не приходит…

– Когда придет, – обязательно расскажи и запиши. А то всем остальным трудящимся «Пиковая дама» известна только в прозе.

Лицо «пушкиноведки» стало цвета державного флага, ей не хватило даже сил посмеяться над собой…

Все розыгрыши и подначки просто скрашивали нашу серо-производственную, довольно напряженную, жизнь, нисколько не ухудшая дружеских отношений. А вот когда спустя несколько лет я дал «отлуп» неким дамским притязаниям Миры, я обрел «заклятого друга». Ее «дружеские» происки были последней каплей, переполнившей чашу моего терпения. Я принял важное для своей судьбы решение, изменившее мою жизнь в 1982 году. Об этом – позже.

Квартирный вопрос портит, но не всех

Збудуй хату з лободи,

До чужоЇ – не веди!

(Народное)

Неожиданно начальство проявляет, на мой взгляд, непомерную активность в решении жилищных проблем своего офицера – меня. Конечно, я – «любимчик командира», но не до такой же степени. Ну, не могу же я объяснить заботливому Дмитрию Николаевичу, что связан договором о двухлетних каникулах, точнее – отсрочке в семейной жизни. Что мне, собирающемуся на целый год в Ульяновск, срочное жилье не очень-то и нужно…

Первое жилье, которое радостно «выбивает» для меня Дмитрий Николаевич, – комната в сборно-щитовом доме в Песочной. Часть сама строит эти четырехквартирные домики с печным отоплением, чтобы хоть немного смягчить остроту жилищного кризиса. Собственно, это вовсе не какой-то внезапно возникший кризис: это постоянно действующий фактор нашей жизни. Все комнаты и квартиры строящихся деревянных лачуг уже давно расписаны-переписаны наперед. Дмитрию Николаевичу стоит огромного труда раздвинуть плотный строй жаждущих, чтобы вдвинуть туда своего любимчика. Я, пожалуй, могу писать это слово без всяких кавычек и даже гордиться этим: не каждый мог стать «любимчиком» у сурового и справедливого ДН…

От такого жилья мне пришлось отказаться сразу и бесповоротно. ДН глядел на меня с обидой и непониманием. Он сам начинал свою семейную жизнь со скитаний по разным баракам и считал, что это нормальная жизненная закалка для молодой семьи: только пройдя круги ада, начинаешь понимать, что есть рай. Да и круги эти, окрашенные молодостью, издали кажутся красивыми и счастливыми…

– Я не могу юную девочку, выросшую под крылом заботливых родителей, поселить одну в доме с печным отоплением. Ей ведь надо еще в институт ходить, а с Песочной – это не так просто. А кто будет дрова рубить-носить? Вы ведь знаете, где буду я сам, – оправдываю я свой категорический отказ Дмитрию Николаевичу. ДН задумывается, ему уже не кажется предложенный вариант моего семейного очага таким блестящим. Тем более, что будут ущемлены люди, уже имевшие надежды на эту комнату в трехкомнатной квартире… Скрепя сердце он принимает мой отказ, тем более, что я согласен ждать.

Я тоже успокаиваюсь: пронесло мимо чашу сию. Все не мило, все постыло. Быстрей бы в этот Ульяновск. Там опять начнется штурм, когда уже некогда будет что-то чувствовать и думать, а время летит семимильными шагами…

Начальство свое я недооценил: ДН и Шапиро меня явно, и притом – немедленно, хотят осчастливить. Не знаю, какие героические переговоры и уговоры им пришлось предпринять, но для меня выкраивают целую 15-метровую комнату в новом доме на шоссе Революции! Эту радостную весть мне объявляют Шапиро и Чернопятов вместе. По их лицам понятно, что они ожидают от меня, по крайней мере – радости. Не каждый из коренных ленинградцев мог бы похвалиться в 1956 году, что имеет на двоих целых 15 метров жилья в новом доме! А я ведь в Питере всего два года. На «гражданке» такого подарка я мог ждать десятилетиями, а то – и всю оставшуюся жизнь…

Вместо выражения радости, я тяжко задумываюсь, затем говорю отцам-командирам «нет». Этого они никак не ожидали: я просто оскорбил их, перечеркнул все усилия, плюнул в душу…

– Вы хорошо понимаете, от чего Вы сейчас отказались? – задает мне вопрос Шапиро после длительной паузы, в течение которой оба начальника рассматривали меня как привидение. – Какие отговорки Вы придумали на этот раз???

Не хочется бесконечно оправдываться, и я нагло перехожу в наступление:

– Эта комната ведь находится в общежитии из десятка комнат с одной кухней, – я знаю, о чем говорю. – Туда вы поселяете сверхсрочников. Я слишком хорошо знаю эту публику и их жен, чтобы поселять туда свою жену, совсем еще юную, не испорченную жизнью. Я же согласен ждать, может быть, появится лучший вариант…

В советские времена, когда мясо не покупали, а доставали, был популярен анекдот. Отец говорит дочери:

– Не знаю, доченька, что мне с тобой делать. Майору, будущему генералу, ты отказала. Кандидату наук, будущему академику, ты тоже отказала. Кто же тебе нужен???

– Я, папенька, за мясника хочу выйти замуж!

– Гм-м… за мясника, значит… Не такая уж ты у меня и красавица!

Я исполнил роль привередливой девицы, и мои отцы-командиры с негодованием и удивленно рассматривают меня.

– Но я ведь согласен ждать, – примирительно успокаиваю их опять.

– Хорошо, будете ждать, – угрожающе произносит Шапиро. Я понимаю, что ему хочется еще добавить: «но дождетесь не скоро!». – Готовьтесь к Ульяновску, – добавляет он.

– Есть готовиться! – пулей вылетаю я из командирской бани. Теперь обо мне как о кандидате на жилье, забудут надолго. Жизнь продолжается…

С головой погружаюсь в срочную работу с чертежами. Меня грызет большущий червь сомнения. Синицу, бывшую уже в руках, я легкомысленно отпустил. Даже не отпустил, а высокомерно и нагло отбросил, оскорбив начальников, с трудом отловивших для меня эту синицу. Когда-то еще будет журавль, и будет ли после этого деяния вообще?

Не журавль, а птица непонятных очертаний и названия, сваливается мне на голову уже через несколько дней. Меня вызывает Шапиро. Испытующе оглядев меня, он говорит:

– Предлагаю Вам третий вариант: комнату 22 метра в малонаселенной квартире. Но – временно, сроком только на три года, на время брони хозяина. Поедете сейчас со мной и посмотрите комнату. Ответ надо дать сегодня. Если и этот вариант не подойдет, то Вам, очевидно, придется ждать времени, когда освободится, причем – полностью освободится, Зимний дворец…

На единственной легковой машине части мы едем через весь город в Автово, к таким знакомым местам, где начиналась моя питерская жизнь. На застроенной только с одной стороны улице Якубениса (кто такой?) поднимаемся на пятый этаж «сталинского» дома. Впрочем, тогда Хрущев только собирался испоганить города «хрущобами» и все дома еще были просто нормальными; «сталинскими» их назовут позже, чтобы как-то отличить от бетонных шалашей.

Шапиро сам нажимает кнопку звонка. Из-за двери раздается женский голос:

– Шура, ты? Привез?

Шура (Александр Михайлович Шапиро, подполковник, мой командир) привез только меня. Неужели именно меня здесь ждали? Входим в квартиру. Начинаю соображать, что здесь проживает семья самого Шапиро: жена, сын, тесть и теща. Они занимают две комнаты, третья предлагается мне. Я захожу туда, и у меня прямо дух захватывает. Просторная комната совершенно пуста, и от этого кажется огромной. Высокий потолок, дубовый паркет, большое окно и стеклянная дверь на балкон. Окна выходят в открытый двор на южную сторону, вдали просматривается моя «колыбель» – общежитие в доме-квартале на проспекте Стачек 67…

Я с радостью соглашаюсь. Ухоженная и вальяжная Мария Яковлевна, жена Шапиро, настороженно рассматривает меня и недоверчиво спрашивает:

– Но Александр Михайлович предупредил вас, что это только на три года?

– Да, да, Мура, он все знает, – предвосхищает мой ответ Шапиро. – Значит, завтра Вы встретитесь с Туровым, хозяином этой комнаты, и оформите в МИСе договор. Вот вам телефон, договоритесь, где и когда встретитесь с ним. И не тяните кота за хвост: готовьтесь к отъезду в Ульяновск, а то Васильев, который вас очень любит, уже из штанов выпрыгивает…

На другой день в МИСе (Морской Инженерной Службе, которой принадлежит дом) мы встречаемся с Туровым, средних лет офицером с резкими чертами лица. Туров внимательно осматривает меня, задает вопросы: где учился, сколько служу. Кажется, результатами осмотра и опроса он доволен. Мы берем бланки договора аренды и начинаем оформлять договор.

Современному читателю надо пояснить ситуацию. Когда держава отправляла своего сына в длительную командировку – на Север, Дальний Восток, заграницу, – его жилплощадь «бронировалась», то есть сохранялась за ним, с одним условием: он должен был заключить договор с нуждающимся лицом о бесплатной сдаче бронированного жилья в аренду до своего возвращения. Шапиро добыл себе право представлять кандидатуры этих лиц: они ведь ставали его соседями по коммунальной квартире, то есть – одновременно проживающими на кухне, в ванной, туалете и коридоре. До меня Туров таким образом сдавал комнату М. А. Рыжову, гражданскому служащему нашей части. Сейчас Рыжов получил комнату этажом выше, и договор надо было заключать новый, чем мы и занялись.

– Где вы с женой сейчас живете? – между делом спрашивает меня Туров. Я объясняю ему, что моя жена сейчас учится в Киеве, а я сам – снимаю комнату у Нарвских ворот.

– А кто будет жить в моей комнате? – настораживается Туров.

– Как, кто? Я буду жить, пока жена не приедет.

Туров отодвигает от себя недописанные бумаги. Ему отчетливо видится то, о чем я могу только смутно догадываться:

– Нет, ребята, так дело не пойдет. Вы, монтажники, кинете свой чемодан, и уедете на годик. А у меня тем временем – комнату оттяпают. Вот мое твердое условие: или у тебя здесь будет жить постоянно жена, или мы никакого договора не заключаем!

Туров беспощадно вскрывает мой замысел: кинуть чемодан в пустую комнату и смотаться на годик-другой. Но умыкать чужую комнату я и в мыслях не имел. Туров мне объясняет, что я – пешка на этом поле брани за жилье, которое собираются у него отнять совершенно другие лица. Оказывается, существует закон, что если в забронированном жилье никто не проживает, а главный наниматель не появляется в нем более полугода, то ордер на такое жилье аннулируется и выдается новый, сами знаете – кому.

Я огорошен и расстроен. Что мне делать теперь? Опять отказаться от предложенного третьего варианта, на который я уже согласился? Да потом со мной никто даже разговаривать не станет о жилье! Уговаривать Турова бесполезно: он прекрасно понимает замысел Шапиро. Меня на годик-другой загоняют на дальнюю окраину Российской империи. Затем доказывают, что прописанный в комнате офицер не появляется в ней более года (или полугода), со всеми «законными» последствиями для него. Если даже «последствия» не состоятся, то семья Шапиро будет спокойно жить года два-три фактически в отдельной квартире. Позже мне станет известно, что именно Шапиро «устроил» соседу по коммуналке Турову длительную командировку на Дальний Восток, когда поцапались их жены. Именно Шапиро выбил для договорника-соседа Рыжова другую комнату, надеясь остаться в квартире одним хозяином. Приезд Турова спутал все карты. Вариант с моим «вселением» все возвращал на круги своя и позволял Шапиро выиграть время.

Я тяжко задумываюсь. У меня нет никакой возможности с достоинством и без потерь выйти из создавшегося тупика. А главное – у меня нет времени для этого: надо ехать в Ульяновск. Туров великодушно бросает мне спасательный круг:

– Я буду еще в Ленинграде недели две и могу в это время ждать. Если ты за это время привезешь жену, которая здесь будет жить постоянно, а не мотаться тоже по командировкам, – я подпишу с тобой договор.

На этом мы расстаемся. Как говорится, спасибо за доверие, но что я могу сделать? Если забирать Эмму в Ленинград сейчас, то придется объявляться ее родителям, что я частично, с благими намерениями, но все же – нарушил наш договор на речке. Если все оставить как есть, – значит потерять всякую надежду на какое-либо жилье на неопределенное время. Куда ни кинь – всюду клин. А времени на особые раздумья нет: надо мной висит Ульяновск и две недели туровского ультиматума.

После тягостных размышлений принимаю решение: воссоединяться с женой. Родители должны смириться. Да и шило нашей женитьбы когда-то должно вылезти из мешка. Потеряв же это жилье, мы можем потерять наше будущее.

Решение принято. Начинаю действовать. Время начинает уплотняться или, если угодно, – растягиваться, короче – оно стает очень ценным и насыщенным. Вечером пишу покаянное письмо родителям Эммы с извинениями, объяснением сложившейся ситуации и просьбой (несколько – запоздалой) о благословении нашей женитьбы и согласия на переезд Эммы в Ленинград. Письмо отвожу на Витебский вокзал и отдаю в почтовый вагон поезда Ленинград – Одесса. Дня через два моя бомба долетит до Брацлава…

Сообщаю Шапиро, что Туров согласен подписать договор только в случае приезда жены и ее постоянного проживания. Чтобы забрать жену из Киева, мне нужно время несколько дней. Шапиро не по нутру мои известия; причем неизвестно, какое больше. Он разражается гневными остротами, но скрепя сердце дает мне несколько дней на устройство дел, предупредив, что с женой я смогу провести в Ленинграде только один день перед отъездом в Ульяновск.

Муре все-таки придется получить соседку, Васильеву придется подождать меня в Ульяновске.

Дальше. Лечу в Лесотехническую академию: можно ли перевестись, чтобы не терять год? Да, если взять справки и выписки. Уже легче: я не превращаю молоденьких студенток в беспросветных домохозяек…

К вечеру я на Центральном переговорном пункте на Герцена, у арки Главного штаба. Вызваны ранее телеграммами для переговоров на 18 часов – Киев, Эмма; на 19 часов – Брацлав, Ружицкий; на 20 часов – опять Киев. Воссоединение семьи происходит не только на туго натянутых нервах, но и на телефонных проводах…

Разговор с женой: объясняю ситуацию с жильем – коротко, поэтому – непонятно и неубедительно. Да и вряд ли можно издалека, по телефону, понять весь этот запутанный клубок желаний, усеченных возможностями. Из всех разговоров Эмма понимает только, что ей надо сейчас уже переезжать насовсем в Ленинград. Конечно, это то ли просит, то ли требует законный муж. Муж-то муж, но не до такой же степени, чтобы давать такие команды, переворачивающие налаженную жизнь, да еще вопреки воле родителей!