Текст книги "Еще вчера. Часть вторая. В черной шинели"

17. Север, дубль второй

Труба опять зовет

Ой ты, гой еси…

Начиная с января 1957 года, командование поручает мне подготовку следующей экспедиции на Новую Землю. Если все получилось с первого захода практически без подготовки, то теперь должно получиться еще лучше, хотя объем планируемых работ увеличивается в несколько раз. В этом году моя группа будет собирать металлоконструкции не только БКУ (усовершенствованных бронеказематов), но и всяких других – по несколько сооружений: ОПР (оптический пункт регистрации), ОПК (оптический пункт контроля), ГПА (главный пункт автоматики), не считая всякой мелочевки. Кроме монтажа собственно конструкций, мы должны их насытить также всей электрической «требухой»: зарядо-разрядными щитами, мощной батареей авиационных аккумуляторов, проводкой, освещением и т. п., короче – полностью подготовить сложные объекты к работе в условиях нескольких, возможно – нескольких десятков, ядерных взрывов. Мы не можем выполнить электрический монтаж сразу в заводских условиях: сооружения состоят из нескольких секций. Максимальный вес секции всего 5–7 тонн, чтобы корабельные краны не надорвались. Зато можем надорваться мы, приступая к очень трудоемким электрическим работам только после сборки-сварки сооружения на месте: сроки готовности – прежние.

Кроме того, мы должны выполнить ряд работ на командном пункте полигона – «Высоте». Там, помимо больших работ в строящемся заглубленном командном пункте, надо установить также антенное поле на деревянных радиомачтах. В одной команде работают электрики, связисты, инженеры из проектной группы. Моего друга Леву Мещерякова переводят из «пятнашки» к нам. В нашу группу подключается также капитан Алексей Венкстерн. Леша – потомственный дворянин и военный из обрусевших шведов. Порода ясно читается на его по-девичьи красивом лице. Он – электрик «высокого полета», ему предстоит смонтировать КП полигона – «Высоту». В группу входят также майор Петров («Капитоныч») и капитан Лева Сорокин, знакомый по Улан-Уде.

В мою группу включены также несколько старшин и мичманов-сверхсрочников. Мичман Шабанин – материально ответственный. На нем висит сохранность и учет наших собственных грузов: материалов, инструментов и т. п. Знакомый мне по Чите мичман Воропаев – электрик. Есть даже строевой начальник – старшина Аверьянов. Его дело – подготовка к экспедиции отобранных матросов. Часть известных мне матросов я отбираю сам: Цопа, Кравцов и несколько других.

Теперь в южной части Новой Земли – южнее пролива Маточкин Шар, в губе Белушья (зона Б) растет целый город военных и ученых «атомной» науки, строится жилье, причалы, котельные, машинные парки, лаборатории и электростанции. Рядом с Белушкой (так обычно называют в быту зону Б) обустраивается аэродром Рогачево. Все туземцы – ненцы во главе с Тыко Вылкой – переселены в Архангельскую область. Наша часть в зоне Б организует постоянную группу, которая должна работать круглый год, даже во время полярной зимы. Начальник новой группы – майор Шапорин, деловой мужик весьма объемистых габаритов, уже «положил глаз» на меня…

Сейчас, во время подготовки, для нас наиглавнейшее дело – устранить проектные «ляпы» в чертежах. Тем более это нужно сделать, поскольку изготовление нескольких сооружений поручено нашему Заводу 122 на Магнитогорской улице. Много металлоконструкций, в том числе бронеказематы, изготовляет 55 Механический завод Минобороны, расположенный в с. Стрельне. Как-то автоматически по новоземельским заказам я стаю на заводе неким военпредом. Мне нравится этот компактный и неплохо оснащенный завод, в числе продукции которого даже есть краны. Мы сразу же находим общий язык с начальником (полковник Шапиро, однофамилец нашего командира), главным инженером и начальниками цехов. Очень хорошо, что у них возникает куча вопросов по создаваемым конструкциям, особенно по сварке и последующим деформациям. Это значит, что руководители и инженеры завода работают как инженеры, а не спускают все технические решения на усмотрения слесаря дяди Васи и электросварщика дяди Степы. Инженерам завода нравится, что желторотый лейтенант решает почти все вопросы быстро и без всяких запросов и согласований. Завод тоже без всяких согласований выполнил мою просьбу о контрольной сборке и подгонке стыков соседних секций после их изготовления, хотя такая операция не предусматривалась и не оплачивалась. Надо ли говорить, насколько эта операция упростила мне жизнь на монтаже в снегах Новой Земли?

С 55-м заводом мы сотрудничали потом много лет. Добрые отношения очень помогли нам, когда мы вместе ломали головы над совершенно неведомыми затворами, изготовление которых поручили заводу. Циклопические конструкции были снабженными непонятными гидравлическими и другими устройствами. Сверхвысокая секретность скрывала назначение и функции устройств, что не позволяло принимать какие-либо решения по конструкции: завод вынужден был строго придерживаться чертежей, которые, как всегда, изобиловали ошибками. Точно так же вынужден был действовать и я, принимавший готовые изделия для монтажа. Гораздо позже, при драматических обстоятельствах, о которых напишу, я узнал, что затворы мы делали для герметичного перекрытия въездов в сооружения, способных выдержать ядерный удар. А возможность нанести такой удар с нашей стороны пряталась именно в этих сооружениях…

Вставка из будущего, нужная для закрытия темы. Для ядерных испытаний в следующем, 1958 году, Военморпроект создал чертежи бронеказематов повышенной прочности, способных выдержать термоядерный взрыв. Не знаю почему, но изготовление их поручили Ростинскому судостроительному заводу, минуя наше Управление монтажных работ. Мы даже не получили заранее чертежей. В начале 1958 года с завода посыпались сигналы SOS: конструкции разрушались непосредственно в процессе их изготовления, не ожидая термоядерных нагрузок. Отцы-командиры (теперь к ним следовало причислить и командование УМР) послали на завод меня. Увиденная на заводе картина была не для слабонервных. Основу конструкции каждой секции составляло несколько прямоугольных рам из больших двутавров примерно – № 40, т. е. с высотой профиля 40 см. Близко расположенные рамы вваривались по всему периметру примыкания (чтобы покрепче было!) в коридор наружной обшивки из стальных листов толщиной около 16 мм. Близко расположенные сварные швы большого калибра создавали такие огромные внутренние напряжения, что балки и толстая обшивка разрушались, как стеклянные… Для меня картина была предельно ясна и понятна. Все неприятности происходили из-за самой распространенной ошибки людей, не понимающих природы сварки и считающих сварной шов некоей металлической разновидностью оконной замазки. В течение нескольких дней я сократил в чертежах бронеказематов более километра (!) сварных швов, изменил конструкцию стыков и некоторых деталей, остальной сварке указал строгую последовательность. Пробную секцию по такой технологии завод изготовил быстро. Она (секция) была прочной и без проблем. Завод вздохнул свободно. Военморпроект не глядя, телеграфно подтвердил все мои решения. Великая сила проекта: один дурак может нарисовать столько, что десять умников будут ложиться костьми, чтобы в итоге слепить очередную «козью морду», которая потом еще долго будет мучить уже другой народ своими уродствами. И еще – о проектировщиках и конструкторах: главные и умные очень часто сидят в разных кабинетах…

Однако надо возвратиться в 1957 год. Опять в чертежах уйма нелепостей и нестыковок. Приезжает из московского Военморпроекта главный инженер проекта (ГИП) Лексаков. Мы вываливаем ему десятки замечаний по проектам. Лексаков, гражданский инженер, весьма контактный и общительный человек, взмолился:

– Ну, ребята, вы же все знаете, как надо делать! Так смело всё и делайте, невзирая на чертежи! У меня нормальные инженеры – это всего несколько офицеров. Но им работать некогда: без конца всякие политзанятия, семинары, строевая подготовка, экскурсии по местам боевой славы… А за кульманами остаются и «рисуют» чертежи девочки и мальчики, окончившие техникумы и институты совсем недавно… Что с них можно взять? А я один разве могу уследить за всеми мелочами?

Забегая вперед, скажу, что одна такая мелочь в виде пропущенной запятой чуть не погубила у меня нескольких матросов. Дело было так. На «Высоте» мы должны были установить небольшой топливный склад для дизельной электростанции. Цистерну объемом 25 м3 полагалось испытать на плотность давлением воздуха 0,3 кг/см2. При копировании чертежей (тогда это делалось дедовским способом – рисованием тушью на полупрозрачной кальке, наложенной на чертеж) копировщица пропустила запятую, – пренебрегла таким «пустячком», или просто не заметила, повысив тем самым испытательное давление в 10 раз. Надо заметить, что все испытания труб и всяческих разных сосудов на прочность и плотность, как правило, проводятся гидравликой – водой. Если приходится испытывать давлением воздуха (нет воды, низкие температуры), то разрабатывается специальный Проект организации работ (ПОР), который должен уберечь людей при взрыве: сжатый газ накапливает энергию не хуже взрывчатки…

Наш прораб капитан Лева Сорокин заглянул в чертеж и, узрев надпись «испытать давлением воздуха 03 кг/см2», о запятой не подумал и дал команду: качать компрессором воздух в лежащую на земле «банку», размером с железнодорожную цистерну. Она, бедная, выдержала только половину «расчетного» давления, затем – взорвалась. Днище, весом несколько сот килограммов, «просвистело» совсем рядом с группой матросов. На пути «банки», улетевшей в другую сторону, людей, к счастью, тоже не было…

В феврале и марте 1957 года мы отгружаем все полуфабрикаты наших игрушек, а также свое оборудование и материалы, в Мурманск для погрузки на ледокол. Близкая и долгая разлука уже висит над моей молодой семьей из двух человек. И так уже очень долго, около четырех месяцев, длился этот подарок судьбы, когда мы были вместе, – мои командировки были не дольше недели…

Все отобранные для второй экспедиции матросы, старшины и некоторые офицеры уже в Североморске. Я «зачищаю» последние вопросы и тоже готовлюсь к отъезду.

Ожидаемый «зов трубы» прозвучал уж совсем не вовремя. Телеграмма от Френкеля предписывала мне прибыть в Мурманск 1 Мая. Празднование «Дня пролетарской солидарности» с далекого детства было для нас святым делом, но приказ воспоминаниями не перешибешь… Дарим себе с женой целые сутки совместной жизни: в Мурманск еду не на поезде, а на другой день улетаю самолетом. В Ленинграде с 1 мая все моряки надевают белые фуражки, в Североморске еще месяц будут ходить в черных.

Весь город широко празднует 1 Мая. Обходим с женой толпы демонстрантов и праздничные колонны, «просачиваемся» в Пулково с небольшим чемоданом и черной фуражкой в руках. Перед посадкой в самолет надеваю черную, а Эмме отдаю белую фуражку: не скоро она мне понадобится… Тяжело разгоняется и взлетает самолет. В иллюминатор я вижу такую одинокую и несчастную фигурку жены с белой фуражкой в руках…

Перед долгой разлукой

В гостинице «Арктика» нахожу Френкеля, докладываю о своем прибытии: «Товарищ полковник, лейтенант Мельниченко по Вашему приказанию прибыл».

– Что случилось, Давид Ионович? – это уже неофициальный вопрос.

– Садись, Коля, отдохни. Скучно тут мне одному!

– Совесть у Вас есть, Ваше Высокоблагородие, господин полковник??? Из-за скуки оторвать бедного лейтенанта от молодой жены, да еще в День Великого Пролетарского Праздника?

– Ну, не гони волну, бедный лейтенант, да еще и молодожен. Дел у нас с тобой – выше крыши. Твои коробочки не влезают все в ледокол. Надо быстренько прикинуть, что и куда грузить, что можно оставить для второй очереди. Через несколько дней надо выходить в море. Лед очень тяжелый, неизвестно, сколько придется долбиться. А сроки – сам знаешь…

Вскоре мы с Френкелем уже в порту. Наш ледокол уже практически загружен, но оставшиеся грузы не помещаются. Требуемое решение, что оставить «на потом», – для меня очевидно. Без колебаний оставляю всю начинку сооружений, все электрические щиты и всякие «прибамбасы» и гружу все железные коробки. Если мы не сварим и не установим коробки, то куда будем монтировать всю начинку? Френкель с этим сразу же соглашается. А моя просьба – грузить последними новенькие сварочные агрегаты, ему непонятна.

– Они – новые, им нужно двое суток на обкатку, – объясняю я Френкелю. Он сразу все понимает и распоряжается к горючему для тракторов на палубе добавить еще несколько бочек бензина для моих агрегатов. Хорошо работать с таким начальством, которое все понимает. На таком простом мероприятии потом я сэкономлю целую неделю…

Техническое отступление, не очень уместное, но просвещающее Когда вышли первые «Жигули», сделанные по итальянской технологии, я очень удивился, что на их карбюраторах не стоят ограничительные шайбы на период обкатки. Такие шайбы стояли на всех двигателях «Побед», «Волг» и «Москвичей». Шайба исполняла роль удавки, затянутой на шее бегуна, чтобы, он перемещался только ползком, пока не окрепнет. В инструкции же по «Жигулям» всего лишь приводилось пожелание (!) не превышать скорость 90 км/час (!!!) на первой тысяче (всего-то!) километров пробега. Оказывается, все дело в точности изготовления деталей двигателя. При низкой точности эти детали должны долго прирабатываться, притираться друг к другу, чтобы нормально работать дальше. Даже обычные рабочие обороты в период обкатки двигателя могут полностью «запороть» его. После «тихоходной» обкатки из двигателя, вместе со сменяемым маслом, выходит уйма металлических опилок, до того бывших «неточностями», разными заусенцами и повышенными допусками в размерах. Поэтому тщательная, а значит – длительная и спокойная, обкатка новых двигателей на сварочных агрегатах, была для нас условием их относительно надежной работы в будущем.

В гостиницу возвращаюсь поздно вечером, голодный как волк. В портовом Мурманске, где жизнь должна бить ключом круглосуточно, все уже заперто и закрыто, как в провинциальном и глубоко сухопутном Урюпинске. Единственный маяк освещает эту унылую картину: ресторан «Арктика», куда я и направляю свои стопы в военно-морских ботинках.

Здесь, за плотно зашторенными окнами, шумит и заправляется весь Интернационал. Просто поужинать, не заказав спиртного, – это плюнуть в нежную душу официанта. Заказываю прожиточный минимум, быстренько все загружаю вовнутрь, закуриваю и расслабляюсь. За соседним столиком звучит родная немецкая речь. Один из немцев хмуро оглядывает меня. Я, знакомый с «партиципами» и «кондиционалисами», а также со всеми сварочными терминами на немецком, бодро ввязываюсь в разговор. Выяснили: оба мы инженеры, оба не любим военную форму. На вопрос о том, где же мой немецкий друг был в 1941 – 45 годах, он быстренько ответил, что был очень болен все это время. Я не поверил, немец начал что-то объяснять со скоростью, значительно превышающей порог моего восприятия. После моих настойчивых «langsamer» (медленнее) и «deutlicher»(отчетливее) мы вернулись к исходным истинам и темпам. На той стадии разговора, когда мы заказали еще по сто грамм, чтобы выпить за взаимопонимание, мир и дружбу между народами, совершенно трезвый капитан из патруля объяснил мне, что для меня эта мирная конференция может закончиться на гауптвахте. Переговоры пришлось завершить без подписания итоговых документов…

Шторм на всю жизнь

На всю оставшуюся жизнь…

(Из кино)

Вот трюмы загружены до уровня первого твиндека. Открытый проем носового трюма закрывается полом из досок, проем на верхней палубе тоже закрывается балками и брезентом. На этой крыше оборудуется наклонный входной трап, напоминающий снаружи большую собачью будку, обтянутую брезентом. Пространство между полом и крышей и будет временным кубриком для матросов и старшин. Никаких нар не предусматривается: путешествие не должно быть долгим, да и времени не хватает. Моя команда занимает угол трюма в носовой части. Есть много свободных толстых досок, и я принимаю решение сделать для своих ребят нары, чтобы они не валялись на сыром полу. На скорую руку сооружаем на стойках из тех же досок двухэтажный настил: на каждом «этаже» может разместиться человек 15–20. Для жесткости всего сооружения закрепляем гвоздями несколько раскосов. Мне хочется их поставить побольше, да еще и в другой плоскости, но они затрудняют «вход» на нижний этаж.

– Да куда эти нары денутся, товарищ лейтенант! – говорит мне молоденький сварщик матрос Юра Иванов. Нары выглядят вполне устойчивыми, и я, офицер в морской форме, но раньше видевший штормы (штормА!) только в кино, соглашаюсь с ним. Матросы распределяются по нарам, мичманы располагаются на полу вокруг своих пожитков. Всем выдан сухой паек на несколько дней. Главная забота мичманов, что этого пайка будет мало, если придется быть на ледоколе больше пяти дней…

«Пассажирского народу» на судне гораздо меньше, чем в прошлом году, и офицерам выделяются каюты в жилой части ледокола. Я поселяюсь в трехместной каюте на третьей палубе (а может быть – этаже) вместе с Капитонычем и Левой Сорокиным. В других каютах размещаются Шапорин и Леша Венкстерн. Лева Мещеряков должен прибыть позже: приказ о его переводе в нашу часть уже есть, но командир «пятнашки», некий кап-два Г. – выпендривается и не хочет его отпускать. Кроме того, в Ленинграде изготовлено еще не все электрооборудование для наших игрушек.

Вставка – чрезвычайно неуместная, но мне больше не захочется возвращаться к этому Г. В гарнизоне на шоссе Революции он назначается старшим строевым начальником «на рейде». Для этого солдафона с «золотыми», «истинно морскими», погонами не было большего удовольствия, чем гонять нас, молодых инженер-лейтенантов с белыми (техническими) погонами. Он мог остановить любого офицера и, поставив по стойке «смирно», сделать выговор, например, за недостаточный, по его мнению, блеск пуговиц или обуви. Однажды я дежурил по гарнизону. Появляется Г., и я отдаю форменный рапорт:

– Смирно! (По этой команде все находящиеся в вестибюле, даже дамы, – замирают). Товарищ капитан второго ранга! За время Вашего отсутствия в гарнизоне происшествий не произошло. Дежурный лейтенант Мельниченко.

Нормальные начальники после рапорта обычно говорят «Вольно!» выводя из ступора случайных зрителей, здороваются за руку с дежурным (или просто проходят дальше). Наш же флотоводец затягивает паузу, осматривает меня и, не найдя других поводов, громко брюзжит:

– Учитесь отдавать честь! Может быть – полковником станете! А то на всю жизнь сварщиком останетесь!

– А сварщик – не меньше полковника, товарищ капитан второго ранга! – неожиданно даже для себя выпаливаю я. Ударение на слове «второго» звучит как «капитан второго сорта». Г. окидывает меня ненавидящим взглядом и проходит, так и не дав команду «вольно»… Тогда мы думали, что этот истинный служака, «военная косточка», подтягивает к военному уровню нашу довольно разболтанную братию. Позже я понял, что это было проявление тщательно скрываемого комплекса неполноценности строевиков перед инженерами. Техника армии и флота ставала настолько сложной, что ею могли командовать только инженеры. Бывшая «черная кость» постепенно вытесняла «белую». Г. вскоре уволили: хорошего знания строевого устава было явно недостаточно, чтобы командовать технической частью. Последняя наша встреча заставила меня просто презирать его. На проводы в последний путь своего коллеги полковника Шапиро этот бывший «флотоводец», строевой командир, «военная косточка», явился небритым, в жеваном виниловом плаще с оторванным рукавом, напяленм на замызганную фуфайку, и в ботинках, не видевших сапожной щетки со дня своего рождения…

В ночь на 5 мая выходим в море. Проходим залив. Ветер крепчает, и наша махина прилично раскачивается. Больше суток идем до Гремихи. Там принимаем на борт человек 200 солдат – военных строителей. Позже, уже на Новой Земле, я познакомился и подружился с их командиром – Героем Советского Союза Константином Ивановым. Костя, несмотря на высокое звание, – весьма приличный человек, очень не дурак выпить. Может быть, поэтому он все еще ходит в старших лейтенантах…

Теперь мы меняем курс с восточного почти на 900 и следуем куда-то на север. Свирепый ледяной ветер свистит в снастях судна. Все возрастающие волны накатываются спереди и сбоку, тяжело бьют в левый борт, как игрушку раскачивая огромный ледокол. Высоченная гора темной воды с белыми гребнями пены вырастает с левой стороны ледокола и накрывает нас, кажется, полностью. Нам уже не всплыть. Однако нос корабля медленно выходит из глубины пенящейся воды, и мы оказываемся на гребне волны. Теперь перед судном – глубокое ущелье между двумя хребтами темной воды. Прежде чем упасть туда, корабль заваливается на правый борт. Корпус судна дрожит и вибрирует от напряжения и работы винта. При падении судно, прежде чем принять очередной удар водяной горы, успевает выровняться и завалиться на другой борт. Опять мы подныриваем под волну, которая накрывает палубу затем с шипением уходит за борта. Трактора и грузовики на верхней палубе вскоре покрываются толстым слоем льда и стают похожими на фантастические чудовища. Чудовища растут; я просто физически чувствую, как опасно они повышают центр тяжести корабля. Так недалеко и до «оверкиля», когда корабль не сможет выйти из очередного крена…

Моряки из команды электрохода говорят, что нас треплет шторм в 11 баллов. Жизнь на корабле существует только на ходовых постах – на мостике и у машин. Остальной народ, свободный от вахты, отлеживается, даже в столовую не ходит. О нас, пассажирах, и говорить не приходится. Мой Капитоныч лежит трупом на верхней койке. Жив ли? Когда я пытаюсь растолкать его, – только мычит. И то, слава Богу: жив! Лева Сорокин исчез вообще. Расспрашиваю ребят из команды: никто его не видел. Наконец, кто-то из камбузной команды говорит, что он, кажется, лежит возле двери холодильной камеры, расположенной глубоко в трюме. Пробираюсь туда. Действительно: Лева без признаков жизни лежит прямо на полу узкого коридора у дверей холодильной камеры. Расталкиваю его, зову в каюту. Лева з-заикаясь говорит, что здесь ему лучше. Действительно, здесь болтает меньше. Каждое живое существо на корабле описывает в пространстве некую замысловатую фигуру, похожую на спираль из восьмерок. Здесь в низкой точке средней части судна эта восьмерка имеет несколько меньшие размеры. Я оставляю Сорокина «наслаждаться» покоем. По лестницам и коридорам, где меня бросает от стенки до стенки, пробираюсь в свою каюту. Качка меня не берет: меня не выворачивает наружу, как от черной икры, я даже хожу в столовую, где сейчас могут глотать пищу всего несколько человек. Просто тяжелая голова.

Старый анекдот о морской болезни. Судно немилосердно раскачивает и треплет жестокий шторм. Пассажиры ведут себя по-разному. Поляк взывает к пану Езусу и деве Марии, еврей – к матери, немец – к Луизе, англичанин бреется, надевает фрак и открывает флягу с ромом, русский загибает трехэтажным. Украинец терпит молча, затем пробирается на мостик и говорит: «Пане капітане! Зупиніть, будьте ласкаві, Ваш параход, краще я пішки піду!»

В каюте стоит невыносимая жара: к паровому радиатору под иллюминатором не дотронуться: вентиль его «не держит». Чтобы не погибнуть от теплового удара в Арктике, хочется открыть прямоугольник иллюминатора, но сюда, до третьего этажа надстройки, доходят волны и захлестывают каюту. В перерывах между волнами вглядываюсь в закрытый входной трап трюма, где находятся мои матросы. Меня просто гложет тревога за моих ребят. Из трюма еще никто не показывался. Нос судна – самое «раскачиваемое» место: амплитуда «восьмерки» – десятки метров. Прикидываю дорогу к входному трапу: это метров двадцать палубы, заставленной обледенелой техникой, которую периодически накрывает волна. Нет, в трюм не пройти: ухватиться не за что, и меня просто смоет за борт…

Несколько часов я вглядываюсь в картину палубы, хорошо видимую с каюты в перерывах между волнами. Кратчайший путь недоступен, но окольный – возможен. Если добежать до трактора возле мачты, то там можно переждать одну волну, хотя и по колени в воде. Пока придет следующая волна, можно добежать до входа в трюм.

Помощи от своих офицеров мне ждать не приходится: все лежат живыми (пока) трупами. К командованию судна я тоже обратиться не могу: мне просто запретят выход на палубу…

Готовлюсь в одиночестве. На самые уши напяливаю фуражку, наглухо застегиваю спецпошив, надеваю кожаные перчатки. Приоткрываю дверь из надстройки на палубу и начинаю понимать, что без всякой волны меня может сдуть ветер, который я не учитывал из окна каюты…

Ну, будь что будет. Не утонет человек, которому суждено быть повешенному. Подкрепив себя такой «молитвой», сразу после волны выскакиваю на палубу и несусь к намеченной точке, где можно переждать. Волна накрывает палубу, но меня защищает тяжелый трактор. Стою по колени в ледяной каше, пережидаю. Входной трап с трюмом почти рядом. Раздвигаю брезент, открываю и закрываю за собой тяжелую дверь, спускаюсь по трапу в тускло освещенный трюм.

Невыносимый смрад просто забивает дыхание. Две сотни человек лежат на скользких от блевотины досках пола. Несколько ведер, предназначенных для сбора бывшей пищи, опрокинуты. Пол под ногами вздыбливается и летит вверх, прижимая к себе тяжелое тело. В верхней точке подъема пол накреняется все больше, и тела солдат вместе с ведрами скатываются к одному борту. Затем наступает невесомость падения, когда все внутренности поднимаются к горлу. Опять крен, перекатывание тел к другому борту и очередной взлет к невидимым небесам замкнутого пространства, наполненного полумертвыми людьми и невообразимым запахом. Именно запах пытается вытолкнуть из меня проглоченную накануне пищу…

Среди этого дурно пахнущего кладбища жив и бродит всего один человек – мой матрос Семен Цопа. Он брезгливо выбирает на полу относительно сухие места, куда можно поставить ногу. Голова Семена непокрыта: бескозырку унес ветер на палубе, где он недавно «отдыхал» от трюма. Пробираемся уже вместе к «монтажному» углу. Наши скороспелые нары сложились, как складывается пустой спичечный коробок. Матросы с верхнего яруса, в том числе – Юра Иванов, сползли на пол и валяются рядом. Десятка полтора матросов зажаты между верхним и нижним настилами. Выбраться самостоятельно они не могут, и только по слабым движениям конечностей можно понять, что они еще живы. Я обращаюсь к старшинам-мичманам, кричу им, что надо подниматься и спасать ребят. Мичманы лежат как трупы с зеленоватыми лицами возле своих нетронутых сухих пайков. Остатки ранее принятой пищи размазаны по полу вокруг. Пытаются подняться только Воропаев и Аверьянов, но трюм взлетает в поднебесье, и они беспомощно распластываются на полу. Пробую растолкать кого-либо из лежащих рядом матросов. Бесполезно. Нападаю на Иванова, хотя чувствую только свою вину:

– Видишь теперь «куда они деваются»? Поднимайся, помогай!

Иванов сначала только мотает головой, но потом вдруг срывается, делает несколько шагов к ведру. Его выворачивает, хотя уже нечем. Он падает прямо возле ведра…

Мы молча переглядываемся с Семеном. Из двухсот с лишним человек мы никого не можем позвать на помощь. Только мы вдвоем, лейтенант и матрос, можем спасти наших ребят. Семен находит где-то топор и пачку больших гвоздей, «сэкономленных» при постройке нар. Чтобы поднять верхний настил за выступающие края поперечных досок, надо наполовину согнуться. Первая попытка ничего не дает: настил слишком тяжел для двоих, ребра досок немилосердно вгрызаются в тело до кости. Стаем удобнее, напрягаемся. Настил немного приподнимается, но поднять мы его не в силах. Можно бы осмотреться, убрать доски, мешающие подъему, приспособить какой-нибудь рычаг… Но в наш угол еле доходит свет далекой тусклой лампочки, таких тонкостей – не различить. Кроме того, нас швыряет и прижимает «восьмерка»: при взлете настил стает намного тяжелее. Договариваемся с Семеном, что поднимать будем только при падении судна. Прилаживаемся. Вот взлетаем вверх, заваливаемся. «Давай!!!». От адского напряжения, кажется, вылезут глаза, но настил приподнимается на полметра. Зашевелились освободившиеся матросы.

– Лешенька, давай, помоги, – хриплю я Алексею Гуралю, добросовестнейшему и исполнительному старшине второй статьи родом из Западной Украины. Леша со стоном поднимается на четвереньки, принимая на себя часть груза. Кто-то из матросов находит силы последовать его примеру. Вот нос судна опять пошел вниз, я напрягаюсь изо всех сил и выдавливаю команду: «Взяли!».

Настил нехотя поднимается в «проектное» положение. Теперь удерживать его значительно легче, только давлением в сторону. Мы делаем это вдвоем с Гуралем, а Цопа вгоняет в ставшие на место раскосы новые гвозди, взамен вырванных. Уже вместе ставим дополнительные раскосы. Гвозди не экономим…

Все. Нары стоят. Мы переводим дух после тяжелой работы. Мы уже не чувствуем запаха, а гигантские качели судна кажутся нормальным способом существования.

Передохнув, проверяем всех находившихся между настилами. Все дышат, отзываются, повреждений нет. Огромный камень тихо скатывается с моей души. Еще поднимаем на верхний настил десяток матросов: кого – подсаживая, кого – просто забрасывая наверх.

Обратная дорога в надстройку – по проторенному пути. В каюте раздеваюсь, развешиваю одежду для сушки и обессиленный, но спокойный, ложусь спать.

Я еще не скоро узнаю, что этот подъем сложившихся нар в Баренцевом море наложит свою печать на всю мою оставшуюся жизнь.

Медицинское и философское отступление – взгляд из будущего. Месяца через полтора-два я в полном одиночестве шел по берегу бухты. Тропинка петляла среди невысоких скал, точнее – крупных камней на берегу. Стоял полный штиль и небывалая тишина. Светило яркое солнце. Голубая бухта сонно нежилась под его лучами, словно в каком нибудь курортном море. Только над южной частью моря темнела узкая полоска. Там была Большая Земля, на которую опустился теплый летний вечер. Люди гуляют, ходят в кино и на танцы, целуются… Где-то далеко, в том теплом и недоступном мире живет моя молодая жена…

Внезапно высоко над моей головой возник некий свистящий звук. Взгляд вверх заставил меня отскочить в сторону: на меня пикировал огромный альбатрос с двухметровым размахом крыльев и хищно вытянутым клювом. У самой земли птица взмыла вверх и начала заход на второе пике. Я мог обороняться только камнями, которые и начал швырять изо всех сил навстречу монстру, заходящему на новые атаки. Все происходило почти беззвучно и как-то нереально, – как во сне. Вдруг мое сердце пронзила острая боль, словно в груди находилась большая игла. Иррациональность происходящего наполнила меня просто суеверным страхом. Я отступал, «отстреливаясь» камнями. В конце концов, воздушный агрессор оставил меня в покое… Боль в груди не проходила, и я зашел к знакомому доктору. Он чего-то накапал и дал мне проглотить.