Текст книги "Еще вчера. Часть вторая. В черной шинели"

Страсти – рыбные, яичные и хрустальные

Френкель благодарит за работу, жмет руку. Подмигивает и смеется:

– А ты, дурочка, боялась! Может быть, хочешь остаться? Есть еще табак в пороховницах? Тут у меня есть для тебя и твоих асов еще кое-что. Да и яйца пошли на базаре…

– Давид Ионович, хотелось бы свои унести подальше! Когда? На чем?

– Ну ладно, – уноси. Послезавтра в Белушку идет «большой охотник». Ты и твои ребята уже включены в списки. Так что все закругляй, и – будь здоров!

У меня вырастают крылья. Домой, домой! Потом только соображаю: куда «домой»? В офицерское общежитие, из узеньких окошек которого видна только обувь пешеходов на Поцелуевом мосту? Нет, не домой, а «к ней»! Вот куда подсознательно и неизменно я стремлюсь, оказывается. Да и маму, и Тамилу я не видел уже два года…

Сначала «последние известия» сообщаю ребятам. Глаза у них радостно загораются, но Житков все же разочаровано тянет:

– Ну, вот Сеня, опять будем спать на старой соломе…

– Ничего, Коля, ты и примять ее не успеешь, как тебя опять на пуховые матрацы Шапиро положит, – утешают его друзья…

День у меня выдается напряженный. Надо сдать всю спецодежду, выписать аттестаты матросам, закрыть командировку и т. д. И главное – получить деньги. В экспедиции нам положены бесплатная кормежка и двойной оклад. Набежало кое-что.

Вечером в офицерской палатке – «отвальная». На огромной сковородке жарится яичница из нескольких десятков яиц, которыми меня соблазнял Френкель. Недалеко от Д-2 огромный птичий базар. На скалистом морском берегу птицы или природа устроила узенькие горизонтальные террасы. Конические, замысловато раскрашенные разноцветными точками, яйца кайр – больше куриных, слегка попахивают рыбой. Их сбор на базаре ведется просто и жестоко. В галдящую птичью массу на веревке опускается собиратель. Выбирает какую-нибудь террасу и ногами очищает ее от птиц и их продукции. Кайры орут и щиплют за ноги, но затем успокаиваются и опять принимаются за дело. На следующий день с этой террасы уже сгоняются только кайры, а яйца собираются все подряд: их свежесть гарантирована. Несколько сотен яиц помещаются в ладный ящик от взрывчатки. В нем и ручки удобные, и дощечки шлифованные…

Кайриную яичницу все едят «от пуза» уже целую неделю. Женька Дедов пытается выйти из привычной колеи: жарит только желтки и с сахаром. Жареный сладкий гоголь-моголь, попахивающий рыбой, смог есть только он один, несмотря на бешеную рекламу продукта.

Другое дело – голец, морской или озерный. Этот хищник северных морей, по вкусу и цвету очень похожий на семгу, – просто лакомство. Гольца можно солить, вялить, жарить: он хорош в любом виде. Пытаются охотиться на гольца многие, но добычу приносит один – пожилой старший лейтенант Завальный. Он – военный топограф, а у них там со званиями негусто. Можно честно прослужить всю жизнь, оставаясь старшим лейтенантом. Маленького роста, рыжеватый и веснушчатый, с нависающими на прищуренные голубоватые глаза кустистыми бровями. Завальный всю свою жизнь проводит в совершенно необжитых местах: прежде чем они станут обживаться, он должен провести съемку и составить карты. Поэтому жизнь в истинно первобытных условиях, когда охотник должен добывать себе ежедневное пропитание, стала его жизнью. Он любит и понимает природу, кажется, что он может разговаривать с птицами, зверями, озером, речкой. Его очерки о природе разных медвежьих уголков Родины, которые охотно печатают журналы, полны поэзии и глубокой наблюдательности. Очень похож на него внешне и внутренне его помощник – молодой лейтенант Витя. Молчаливый Витек просто влюблен в своего шефа и неизменно следует за ним в кильватерном строю с огромным рюкзаком.

Эта симпатичная пара в изобилии поставляет в офицерскую палатку больших свежих гольцов. На буржуйке, свободной от производства яичницы, часто шкварчит огромная сковородка с крупными кусками царских рыб. Жареные гольцы меняют розовый цвет на нежно-желтый, вкус их, особенно – в качестве закуски после «приема вовнутрь, стает еще восхитительней. Завальный и Витек неизменно отказываются от выпивки и с благожелательностью заботливых родителей наблюдают, как мы расправляемся с их дарами… Мне посчастливилось увидеть их «в деле».

В семь утра я с матросами, чистенькими и выглаженными, стоим уже на пирсе, хотя выход в море назначен на восемь. «Большой охотник» стоит у длинного, недавно выстроенного, пирса. Меньше трех месяцев назад на этом месте трактора сходили со льда, чтобы карабкаться с тяжелым грузом на гору. Сейчас бухта свободна ото льда, светит солнце, полный штиль. По всей длине пирса стоят человек пять-шесть военных с двумя просветами на погонах и хитрыми иностранными спиннингами. Это политработники. Они нагрянули на Землю, чтобы «обеспечивать», а заодно и получить двойной оклад. Поскольку все остальные выше макушки загружены работой, то прибывшие «вдохновители и организаторы» маются от безделья. Недавно матрос нашел у скалы прозрачную кварцевую друзу, очень красивую. Так эти ребята взорвали скалу и перебрали все камушки в поисках природного хрусталя. Много драгоценных сил им приходится уделять птичьим базарам и охоте на гусей. Наша шестерка – занята рыбным промыслом.

Блесны улетают далеко в залив, затем катушки благополучно возвращают их к исходной точке. Ни у кого не клюет, поэтому настроение рыбаков мирное и спокойное: рыбы нет. Подходит Завальный с Витей, на обоих огромные рюкзаки: «все свое ношу с собой». Военная судьба бросает их в очередную «черную дыру», где придется не только работать, но и просто выживать.

Мы пришли слишком рано. Топографы снимают свои рюкзаки рядом с пожитками моих матросов. Минут пять Завальный с интересом наблюдает за рыбаками и работой их хитрой оснастки затем не выдерживает и подает знак Вите. Тот раскрывает один из многочисленных карманов рюкзака и подает шефу некую мизерную снасть. Шеф накалывает на крючок бумажку и опускает в воду. Через несколько секунд на веревочке что-то трепыхается. Это оказывается некая фиолетового цвета килька, напоминающая бычка. Этого бычка Завальный кромсает ножом и его кусочки надевает на крючок побольше. Крючок плюхается в воду в метре от пирса, второй конец лески – в руках рыбака. Вода внезапно просто забурлила, и Завальный пошел по кромке пирса к берегу. Ведомый леской выскочил и забился на камнях берега большой голец. Его подхватил мой Цопа, замочив при этом отутюженные брюки и едва не выпустив скользкого гольца.

С корабля сбегает матрос в высоких резиновых сапогах. К этому времени уже второй голец оказывается у самого берега. Матрос подхватывает его и слегка ударяет, голец перестает вертеться. Добыча двух крупных гольцов – событие, но наш рыбак и не думает останавливаться: он таскает гольцов так, как будто их набили в бочку, и они ждут не дождутся, когда им подадут крючок…

Это было невероятно. Спиннинги свернуты, у владельцев «морды лиц» зеленые от черной зависти. Вся команда «Большого охотника» во главе с командиром находится на пирсе. Каждого очередного гольца встречают дружными криками. К командиру БО подбегает вахтенный:

– Товарищ командир, рейд запрашивает: почему не выходим?

Командир – тоже человек: азартный, любящий рыбу и не уважающий иностранные спиннинги в руках «товарищей». Он отмахивается от матроса, как от назойливой мухи:

– Передай – машина неисправна. Исправим – выйдем!

После семнадцатого гольца, размерами немного меньше предыдущих, Завальный сворачивает свою нехитрую снасть.

– Все. Больше ничего не будет, – сообщает он спиннингистам, как будто ему позвонил из морских глубин сам Рыбий Бог. «Ребята» уже готовились забрасывать свои блесны прямо у пирса на таком рыбном месте. После этих слов их лица вытянулись еще больше.

Мои матросы и я незаслуженно греемся в лучах чужой славы. Наше общество с триумфом поднимают на борт. Рыба – на камбузе, матросы – в кубрике, офицеры водворяются в кают-компанию. Наша бригантина поднимает паруса, осторожно выходит из бухты. Вскоре вокруг носа корабля вскипает и делится надвое белый бурун.

Полтора суток до Белушки проходят незаметно. Мы катаемся как сыр в масле, вся команда «большого охотника» старается, чтобы настоящим рыбакам было хорошо на их корабле…

В полдень следующего дня, лавируя среди разношерстных судов на рейде, наш гостеприимный корабль швартуется у пирса, и мы ступаем на землю новой, теперь – военной, столицы Новой Земли. Вид с моря у нее не очень вдохновляет: серые разнокалиберные строения разбросаны в беспорядке. Снега почти нет. Дорога без подобия тротуаров покрыта жидкой грязью, по которой снуют военные вездеходы, некоторые из них лязгают гусеницами.

Оставив матросов на пирсе, сразу отправляюсь к морскому начальству. Представляюсь дежурному – капитану третьего ранга, рассказываю о цели прибытия и острой жажде убытия. Кап-три встречает благожелательно, все понимает с полуслова. Он говорит мне, что через три часа в Мурманск уходит буксир «Амазар», который будет тянуть за собой пустой лихтер (морскую баржу) «Чукотку». Эта самая «Чукотка» могла бы забрать все население Новой Земли, правда – без удобств. Заберет и мою группу, если мы успеем собраться и оформиться. А ежели не успеем, то разговор о следующей оказии может произойти не ранее, чем через две недели.

На последних словах дежурного я уже пускаюсь в бег. Успеваю только слезно попросить кап-три: – задержать выход каравана, если мы будем опаздывать на какие-то считанные секунды…

Я даже не мог представить, какой «суффикс» приготовил мне мой боевой зам – техник-лейтенант Козлов О. С.

Находим казарму, где должны быть наши матросы. Сидят несколько человек, остальные – тоже сидят, но на гауптвахте. Свирепый новоземельский комендант Сосна отправил их туда за разгильдяйский внешний вид. На вопрос, где Козлов, матросы многозначительно пожимают плечами. Мне некогда миндальничать: я ору: «Где? Кто знает?». Точно никто не знает, но знают магазин Военторга, где работает женщина, с которой его видели несколько раз. Выписываю записку об увольнении двум матросам (без нее они на улицах поселка – самовольщики и подлежат заключению на ту же гауптвахту). Матросы тем временем приводят себя в «уставной» вид. Задача матросам: отыскать Козлова и дать ему задачу: немедленно снять команду с довольствия и выписать продовольственный аттестат.

– И все бегом, сынки, а то будете загорать здесь еще долго! (Я еще тогда привык шутливо обращаться к своим матросам «сынки», хотя мы были почти ровесниками. Постепенно обращение перестало звучать шутливо. Сейчас можно бы без юмора употреблять обращение «внучки»).

«Сынки – ровесники» все уже поняли и с места срываются в карьер. Я несусь в комендатуру вызволять своих разгильдяев. Коменданта Сосны нет на месте, а без него никто не решается сократить моим орлам срок заключения, который истекает завтра. Я ношусь по кабинетам замов, прошу, уговариваю. Однако действует только скрытая угроза: если я не заберу эту команду сегодня, сейчас, сей секунд, то они здесь будут разлагаться морально и физически еще очень долго. Наконец, один из офицеров комендатуры не выдерживает натиска, берет «рули» на себя и пишет на гауптвахту записку о досрочном освобождении моих матросов. Несусь на гауптвахту. Моих там нет: они где-то занимаются уборкой территории. Провести туда может только один мичман, который только-только ушел на обед и будет не раньше, чем через час. Я в изнеможении просто падаю на табуретку. Собственная шинель наваливается на меня всей тяжестью и немилосердно греет. Время, остающееся до ухода каравана, стремительно сокращается как шагреневая кожа. Рисуются очертания светлого будущего: две недели «загорания» после трех месяцев круглосуточного штурма…

– Товарищ лейтенант! Я их сейчас приведу: они тут недалеко, – это произносит маленький матросик, который до этого заполнял цифрами какую-то отчетную «простыню». Я с благодарностью смотрю на него и прошу:

– Спасибо, сынок: Родина тебя не забудет никогда! Только очень торопись, – иначе будет уже поздно!

Минут через пять прибегают мои матросы. Им надо еще получить свою одежду и сдать рабочие робы, в которые они облачены. Заботливый матросик из комендатуры уже выписал на них продаттестат. Я с чувством жму его честную руку: есть же нормальные люди. Велю матросам бежать в казарму после переодевания и сам бегу туда.

Козлов уже там. Обращается ко мне с извечным: «Ну, как там дела, Никола?». Мне хочется врезать ему между красивых глаз, чтобы объяснить, как у нас движутся дела, но я только в нескольких словах объясняю ему, что я «об нем думаю», затем спрашиваю:

– Аттестаты взял?

Олежка что-то вальяжно начинает мне рассказывать.

– Взял или нет? – прерываю повествование.

– Да нет же. Я объясняю…

– Имей в виду: у нас остается полчаса до посадки. С командой я уйду, а ты останешься добывать аттестат здесь…

Олежка недоверчиво кривит губы:

– Ну да, а как матросов будешь кормить?

– Да очень просто: за свои деньги. Потом – с тебя вычту.

Олег начинает соображать, что шутки кончились и с места срывается в карьер.

Живописную толпу матросов и солдат я веду в порт. Построить их для передвижения в пешем строю, как велит устав строевой службы, – невозможно: мешают навешенные со всех сторон вещмешки и чемоданы.

В порту доброжелательный кап-три уже выглядывает нас: получено «добро» на выход в море. Начинаем загружать команду на высоченную палубу пустого лихтера. Я тайно приказываю ребятам тянуть время и не торопиться: может, Козлов еще успеет. Вот уже загружены все 25 человек, все чемоданы, все рюкзаки и «сидоры» (именно так в войну называли вещмешки). Мои вещи – на буксире.

– Ну, всё? – спрашивает дежурный. Я очень прошу протянуть время еще на 10 минут. Кап-три скрепя сердце соглашается: ему может влететь за задержку. На исходе восьмой минуты появляется Козлов с чемоданом и продаттестатом «в зубах». Я предлагаю Олежке забираться на лихтер. «А ты?» – спрашивает Олег. Я показываю рукой на палубу буксира. «Ну и я с тобой», – мгновенно принимает решение Олежка и смело ступает на палубу буксира. На радостях я прощаю ему такое самоуправство: команде на лихтере он бесполезен, Коля Житков там справится лучше. С «самоволкой» – самовольной отлучкой с палубы баржи в Баренцевом море – тоже можно быть спокойным…

Идем в Мурманск. Ветерок небольшой, но маленький восьмисотсильный буксир «Амазар» сильно и как-то неритмично болтается: тяжелый двухсотметровый трос, тянущий баржу, вносит в качку от волн свою частоту колебаний. Высоко поднятый над волнами острый нос «Чукотки» выписывает правильную восьмерку. В бинокль видны на носу мои матросы. Перегибаясь через фальшборт, они периодически удобряют Баренцево море недавно съеденной пищей, которой по продаттестату накормил их кок на лихтере…

На «Амазаре», буксире финской постройки, гражданская команда. Мы внесли деньги в судовую кассу и питаемся вместе с командой. На буксире все сделано удобно и надежно. Деревянный стол в уютной кают-компании имеет высокие борта, которые не позволяют тяжелым фаянсовым кружкам сваливаться со стола. Мается команда с одной нерешенной проблемой. На борту есть киноаппарат и фильмы, но смотреть их нельзя: в бортовой сети постоянный ток. Добыли немецкий умформер (преобразователь), но никто не может разобраться в его многочисленных выводах.

Я потихоньку влезаю в это дело и перестаю замечать и качку, и время. Когда кино «пошло», наш караван уже входил в залив. Особенно приятно было увидеть чахлые, но зеленые, сосенки на серых берегах. От зеленого цвета мы совсем отвыкли…

В Ленинград мы приезжаем в последнее воскресенье июля – День Военно-морского Флота СССР. Нас встречает большой грузовик с сиденьями. Я делаю своим ребятам небольшой подарок: мы проезжаем по всем основным набережным Ленинграда. Это можно сделать: грузовики с людьми имеют права автобусов. Да еще в День ВМФ, да еще с людьми в форме военных моряков. На Неве стоит много военных кораблей, по набережной гуляет народ, который дружески машет руками моим ребятам. Если бы они знали, что мы, не щадя себя, строили атомный полигон. Без нашего труда нельзя совершенствовать оружие огромной мощности, которое способно уничтожить не только военного противника, но, заодно, – и всю планету Земля…

16. Горячая осень 56

Если выпадает холодное лето (53 г), то осень может быть и жаркой (56 г).

(Из опыта)

Микробам надо расти быстрее

Прокатив «вверенный личный состав» по праздничным набережным Ленинграда на День ВМФ, я отвожу их в часть и сдаю на попечение местных отцов-командиров. Мне нужно еще пару дней с понедельника, чтобы оформить столь желанный отпуск. Ночлег мне предоставляет офицерское общежитие во Флотском экипаже у Поцелуева моста. Вечером Олежка Козлов, очевидно, замаливая свои грехи, тащит меня на танцы в Дом офицеров на Литейном. Деваться некуда: Павка Смолев на своем крейсере, Валера Загорский – доит коров на целине (мы шутили, что он скорее склонен к дойке самих доярок). От скуки и из любопытства плетусь с Олежкой на эти танцы.

Моему удивлению нет предела: Олежку здесь все знают. Маши, Вики, Веры, Нины приветливо произносят:

– Привет, Олежка! Что-то тебя давно видно не было!.

– Служба, Маша! (Вика, Вера, Нина и т. д.), – отвечает мой Олежка, ни разу не перепутав имен приветствующих дев. Олежка расправил крылья: он в своей тарелке. Мне становится стыдно: такого орла я заставлял вникать в монтаж каких-то железяк.

– Откуда ты всех знаешь? Как ты их различаешь? – удивляюсь я: все девицы, довольно пожилые, мне кажутся на одно лицо.

– Да они ходят сюда годами, надеясь найти жениха, – проницательно и пренебрежительно ставит девицам общий диагноз Олежка, одновременно давая понять, что сам он женихом для них не станет никогда. Впрочем, танцевать и поболтать об общих знакомых, – всегда, пожалуйста…

Я – инопланетянин в этом спаянном коллективе и вскоре отчаливаю в свое общежитие. Среди офицеров встречаю одного старого знакомого и коллегу Севастьянова. Он рассказывает мне долго и нудно, как его обижают сверхсрочники и даже матросы. Мне его жаль.

– Ваня, ты же целый инженер-лейтенант! Да поставь ты их всех раком и сделай вливание, как следует, чтобы неповадно было!

Севастьянов только грустно улыбается. Я понимаю, что все будет точно наоборот, и с этими предвидениями засыпаю.

В понедельник Шапиро просто столбенеет, увидев меня. Я докладываю официально:

– Товарищ подполковник! Вверенная мне группа поставленные задачи выполнила и прибыла в часть в полном составе без замечаний. Командир группы лейтенант Мельниченко.

Подошедший Чернопятов и Шапиро начинают недоверчиво расспрашивать меня:

– Что все три БК сделали? И сдали? Не было пятитонного крана? Почему ты мачты согласился поднимать вместо 15107? Френкель тебе так сказал? А стрелу получил? Как, и уголковые отражатели? Как испытывали на плотность? Форму два закрыл?

Вопросы сыплются на меня в течение получаса, я коротко отвечаю. Только теперь узнаю с удивлением, что Френкель еще с ледокола послал шифровку, что поднимать мачты буду я, после чего ДН позаботился о падающей стреле, чтобы я не «пролетел».

Шапиро, наконец, удовлетворенно откидывается на спинку кресла, Чернопятов победоносно смотрит на него. Я понимаю этот взгляд: это Чернопятов настоял на командировке меня вместо Марусенева и теперь молча говорит Шапиро: «Видишь, все обошлось, как я и предвидел». Я рад, что не подвел хорошего человека, у которого многому научился.

Моему долгожданному и многострадальному отпуску наконец зажигается зеленый свет. Завтра я получаю отпускные, проездные, всякие шмотки, и в путь. К ней, к ней!

В части встречаемся с Витей Мурашовым. Он такой же тотальник, но с Урала, мы вместе с ним проходили «курс молодого лейтенанта». Витя после одной командировки уезжает в следующую – на Север, нам есть о чем поговорить. Поскольку хочется еще и поесть, и приобщиться к цивилизации, отправляемся с ним в ресторан «Северный» на Садовой рядом с Невским проспектом (потом там был, кажется, азербайджанский ресторан, сейчас – не знаю что).

Денег у нас достаточно, и мы заказываем всякие вкусные вещи, в том числе – заливной язык, паюсную икру, хороший коньяк. Сидим, наслаждаемся общением, гуторим. Единодушно отвергаем предложение официанта о подсаживании «девочек». Сытые и довольные отправляемся на Московский вокзал, сажаю Витю в поезд, отправляюсь в общежитие и заваливаюсь спать.

Около двух часов ночи просыпаюсь: меня неудержимо «мутит». Принимаю известные меры. Как будто полегчало, но через минуту все начинается сначала. Меня неудержимо выворачивает, хотя я уже все отдал, что имел. Креплюсь из последних сил, один раз непроизвольно застонал. В полубреду вижу над собой обеспокоенное лицо Севастьянова. Он что-то спрашивает, я ему бормочу, что надо сообщить как-то в поезд: там Мурашов, он – отравился… сейчас он в дороге… а я – выдержу. Севастьянов ничего не может понять, но действует правильно: вызывает скорую. Приезжает военная скорая. Медкнижки со мной нет, она где-то в части, и врач начинает заполнять новую, тщательно записывая все-все мои анкетные данные. На вопрос: комсомолец ли я, у меня еще хватает силы сообщить врачу, что для могильной плиты эти сведения не так уже и нужны.

Дотошный эскулап спохватывается, и с недозаполненной анкетой меня загружают в машину. В три часа ночи я попадаю в 1 ВМГ – Военно-морской госпиталь. Раньше он располагался в нескольких домах на проспекте Газа, напротив нынешнего госпиталя.

Дежурный врач пытается сделать мне промывание желудка. Мы вдвоем пихаем толстую резиновую трубку мне в горло. Она упорно туда не лезет, несмотря на совместные усилия.

– Тогда пей! – приказывает врач и ставит передо мной 10-литровое ведро теплой воды, хорошо подкрашенной марганцовкой. Я с усилием выпиваю одну кружку.

– Все ведро надо выпить! – требует врач. Я что-то блею о клятве Гиппократа, которая автоматически должна была превратить моего мучителя в гуманиста, но расстегиваю брючный ремень и начинаю вливать в себя жидкость кружка за кружкой. Вторую половину ведра я закачал в свое чрево, освободившись от предыдущей. Меня уложили в постель и поставили большую капельницу на вену. Я слышал слова «против обезвоживания организма». Какое может быть «обезвоживание организма» у человека, только что выпившего полное ведро воды? Что-то бормоча на эту тему, я проваливаюсь в сон.

Утром я просыпаюсь, совершенно здоровый и голодный, как пес. Поднимаюсь, ищу свою одежду. Ее нет, на мне только матросские, много раз стиранные, белые кальсоны и такая же рубашка. Приходит врач, вежливая пожилая женщина, беспокоится о моем самочувствии. Я говорю, что совершенно здоров, и прошу меня сразу выписать из госпиталя: очень некогда. Врачиха замахала сразу двумя руками:

– Что вы, что вы! У вас может быть инфекционное заболевание! Мы взяли мазки, высеяли микробы… Посев должен вырасти. Только после его анализа можно будет принять решение о вашей выписке…

– И долго они будут вырастать до нужной кондиции?

– Ну, минимум – десять суток!

– Вы что – смеетесь? Целых десять суток я, «тяжело здоровый», буду здесь валяться? Да я в отпуске не был уже больше двух лет! Меня мама и невеста ждут не дождутся!

Женщина проводит со мной беседу о тяжелых инфекционных заболеваниях. О скрытом периоде развития вредных микробов в утробе безответственного носителя, а, следовательно, – и распространителя, инфекции… Призрак 10-ти бесполезных дней встает передо мной в полный рост, и я не могу сочувствовать достижениям медицинской науки. Твержу, что совершенно здоров, и требую немедленной выписки. Врачиха обиженно поджимает губы, доводит до моего сведения правило «закон суров, но это закон» и уходит.

В отчаянии начинаю перебирать способы освобождения из госпиталя. Их почти нет: мои одежда и документы в руках тюремщиков. Приносят завтрак, и я вспоминаю о старом способе психического давления на угнетателей всех мастей: голодовка! Демонстративно отодвигаю вожделенный завтрак и сообщаю сестре, что объявляю голодовку, пока меня не выпустят из госпиталя. Сестра удивленно пожимает плечами и уходит, оставив завтрак на тумбочке.

Хочется есть. Начинаю понимать Васисуалия Лоханкина, тайком таскавшего мясо из борща после объявления голодовки. Отворачиваюсь на другую сторону.

Перед обедом приходит седовласый полковник, начальник отделения госпиталя. Осматривает меня и нетронутый завтрак, покачивает головой.

– Ты, сынок, недавно служишь в армии? Два года всего… Ты должен уже знать, что в армии отказ от пищи является воинским преступлением. Почти как «самострелы». Так что нам придется кормить тебя принудительно. А когда вылечим, – милости прошу на гауптвахту. На полную катушку – десять суток!

Такая перспектива меня сражает наповал. Отдать целых десять суток жизни неторопливым микробам, а потом еще десять – любителям Дисциплинарного и Строевого уставов! Тяжело вздыхаю: от посеянных микробов не отделаться, но еще десять суток на губе – это уже лишнее, ребята. Приносят обед. Сполна воздаю ему должное, кое-что даже добавляю из остывшего завтрака. Аппетит после выпивки целого ведра – зверский, даже если это было ведро марганцовки. Уже через день меня все же выписывают из госпиталя. А я еще ругал бедных микробов! Конечно, они все поняли, и начали расти быстро, как и подобает нашим, монтажным, микробам!

В Североморске трубку берет сам Мурашов. Он удивлен: никаких желудочно-микробных приключений у него не было, – ни в поезде, ни потом. Значит, это был мой личный, сугубо индивидуальный, заскок. Что-то я второпях проглотил такое, чего не досталось Мурашову. Название подлой субстанции осталось неизвестным…

Наконец-то, наконец!!! Все формальности – позади, я в так долго ожидаемом отпуске!!! Для ускорения передвижений лечу самолетом до Киева. Тем более, что в Киеве, на неизвестном Дионисиевском переулке, надо найти жену Левы Мещерякова, поздравить ее с рождением сына, которого папа еще не видел, и передать посылочку с очень далекого Севера. Проделываю все намеченное, знакомлюсь с Людой и новорожденным. Забегая вперед, скажу, что Мещеряковы стали нашими самыми близкими друзьями до сего времени, – а это уже полстолетия без одного года. Саша Мещеряков долгое время оставался нашим единственным ребенком на две семьи…

Через несколько часов из поезда Киев – Одесса я высаживаюсь в незабываемых Рахнах, с которыми связано так много в моей жизни. Оружейной свалки здесь уже давно нет. Почти неизменной осталась старинная дорога к Деребчину, с вековыми липами по сторонам. Целых пятнадцать лет уже прошло, когда я здесь последний раз видел отца. Ты, папа, всегда мне говорил, что наша фамилия – честная и трудовая. Что я должен в будущем тоже заботиться о сохранении этой репутации. За прошедшие пятнадцать лет я ведь не подвел тебя, папа?