Текст книги "Охотники за камнями. Дорога в недра"

Я теряю равновесие и падаю с провода на степь… падаю к телеге. Инстинктивный взмах руки спасает меня от падения, и я передвигаюсь в тыл подводы, чтобы не оказаться под колесами.

– Го-го-го!.. – доносится издалека.

– Го-го-го!.. – отвечаю я, застегивая шинель, раздуваемую порывами холодного предутреннего ветра, шумящего в щетине ковыля.

Над восточным горизонтом белеет небо. Скоро полдень, а мы все тянемся под ярким солнцем в клубах дорожной пыли. Пристяжки ожесточенно хватают на ходу ковыль, коренники тяжело вздыхают. Босой Джуматай ковыляет впереди, подстегивая коней. Вот он оборачивается (в который раз!) – и восклицает, показывая на свой живот:

– Ай, курсак пропал! Совсем пропал!1111
  «Курсак совсем пропал» – страшно хочется есть, а буквально – «брюхо совсем пропало».


[Закрыть]

– Не ной! – огрызается начальник, выплевывая шелуху подсолнечника. – Думаешь, только у тебя пропал!..

Начальник набил в Павлодаре полные карманы семечками и лущит их всю дорогу даже тогда, когда спит, как уверяет Джуматай.

Наконец-то перед нами – речка. За ней виднеется пикет в ложку. Кони прибавляют шагу, но начинают фыркать, кусаться, лягать себя по животу. Это рои слепней ринулись с долины на свеженькую жертву.

Мы с Джуматаем распрягаем коней, а начальник садится в тень от короба, вытаскивает из полевой сумки клеенчатую тетрадь и строчит, строчит, поглядывая ушедшими в самого себя глазами на коней, на небо, на пикет. Можно подумать, что он пишет трактат по философии.

Солнце жжет, звенят слепни, спутанные кони трутся около ходка, мотают головами, тыкаются мордами.

– Гоните в степь! – кричит начальник.

Я берусь за Джуматаев кнут – и пятерка скачет в степь, но Игрень, каким-то чудом скинув путы, несется к сопкам.

– Держи, держи! – вопит начальник. – Это ж пикет! Сейчас своруют!

Говорят, на пикетах процветает отчаянное воровство: «Только конь за сопку, а там, цап его… и ваших нету!»

Хватаю первую попавшуюся под руки уздечку, ключ от пут и бегу за Вороным. Не так легко поймать этого быстроногого, горячего коня.

Подхожу, спрятав за спину уздечку, но Вороной круто поворачивается задом и готовится лягнуть. После третьей-четвертой попытки удается схватить коня за челку, но тут Вороной пускает в ход зубы. Пока накидываю уздечку да снимаю путы, Игрень оказывается уже на вершине сопки, в тени, под скалистым гребнем.

Вся эта канитель занимает много времени, потому что, когда я возвращаюсь с Игренем, начальник уже уписывает пшенную размазню, а Джуматай – подогревает чай.

Я выдуваю черпак воды и, усевшись возле экипажа, вытираю фуражкой обильный пот, а потом набрасываюсь на размазню.

После чая поим коней, задаем овса, подмазываем оси и, наконец, – какое счастье! – забираемся с Джуматаем под ходок (под экипажем лежит начальник). Затем – сразу засыпаем.

Кажется, не проходит и десяти минут, а кто-то уже дергает меня за плечи и кричит будто издалека: «Товарищ географ!.. А, инженер-географ!.. Поехали!».

29 июня

Отдых вышел далеко не полный. Ночью чередовались с Джуматаем, карауля коней, а днем ремонтировали телеги, сбрую и ездили в станицу к казакам за хлебом и овсом на дальнюю дорогу.

Дни накаляются. Вчера термометр показывал в палатке 36° С. Выехали на заходе солнца. Окраина станицы встретила нас песней. Она приближалась откуда-то со стороны, вероятно, с озера. Мужской голос запевал, а женский хор подхватывал торжественно-печальную мелодию, которую я слышал где-то давным-давно.

Из-за кустов вынырнула на дорогу группа баян-аульских казаков в старых форменных фуражках с алыми околышами, в гимнастерках, в синих шароварах без лампас. Станичники шли с покоса с граблями на плечах – шли неторопливо, в такт песне, в ногу. И уже различались отдельные слова:

 
Поедешь по Дону…
Я выстрою мост —
Широкий, огромный,
На тысячу верст.
 

Казаки козырнули, поравнявшись с нами. А потом пошли дальше, продолжая песню:

 
Я стражу поставлю
Донских казаков…
 

Дальнейшие слова затихли за поворотом. Мне вдруг припомнился Рижский фронт, полуосвещённый вагон 3-го класса, чёрные, глухие шторы, затягивающие окно, а за ними снег, мороз… Скоро Ассерн1212
  Ассерн – ныне Асары на Рижском взморье, в 40 километрах к западу от Риги.


[Закрыть] – немцы близко. Я еду по назначению радистом на крайний правый фланг 12-й армии. В моем купе донские казаки поют, а в соседнем – аккомпанируют на гитаре:

 
Я стражу поставлю
Донских казаков…
 

Песня глохнет и опять гремит:

 
Вот тронулся поезд
И рушится мост…
 

За станицей дорога пошла вниз, закрутилась по залесенному ущелью, а потом поднялась на край гранитов. Выехали из оазиса, когда солнце закатывалось за Мурза-Чеку – сторожевую сопку южной окраины Баян-Аульских гор. Сосны, купание в озере, кавардак из свежей баранины, кумыс, которым угощали нас казаки, – все это осталось позади, а впереди – снова голый мелкосопочник, ковыль, дорога без столбов (столбовой тракт покинули перед Баян-Аулом), пыль и осточертевшая пшенная размазня на остановках.

НА ВОДОРАЗДЕЛЕ

4—8 июля

Спасский завод. 250-верстный путь от Баян-Аула оказался более интересным, но и более тяжелым, чем до Баян-Аула. Поднялся выше мелкосопочник, показались синие вершины гор, появились аулы и русские поселки.

Тащились шестеро суток, когда по накатанной дороге, когда по проселку, а когда – и по целине. С большим сожалением вспоминали Павлодарский тракт. По ночам плутали, ложились спать не евши, без воды. На третий день вышел хлеб.

Посёлки, в которых останавливались по дороге, когда-то богатейшие, на сотни хат, представляли грустную картину безлюдья и запустения. Некоторые хаты стояли без стекол и дверей, зияя черными отверстиями. Повсюду одни и те же разговоры: «Богатеи выезжают за Урал – в Расею, а беднякам не на что подняться». «Раньше засевали 30—40 десятин, а теперь 1,5—2». «Пахать не на чем, волов побрали… да и ни к чему!» «Везде прижимки!». «Скотину в степь не выгнать – сейчас своруют». Когда спросили хлеба, поселяне засмеялись, замахав руками: «Что вы! Что вы! какой там хлеб! С самой Пасхи нету!»

Живем в заводской конторе, которую нам уступил управляющий заводом В. Н. Миловидов, вернее, управляющий охраной законсервированного медного завода. Наслаждаемся отдыхом, копаясь днем в архиве. Вечерами – распиваем чай и слушаем увлекательные рассказы управляющего – старого степного волка, рассказы о деятельности англичан, у которых он работал, о былых порядках на заводе, Успенском руднике, нравах населения и современной ситуации в степи.

Вот краткие данные из истории завода, почерпнутые из архивных документов:

В 1852 г. компания русских предприимчивых купцов (Рязанов, Ушаков и др.) купила у казахов участок нынешнего завода площадью 100 квадратных верст за 228 рублей, а в 1902 г. продала его с заводскими сооружениями и рудником французскому горному инженеру за 776 тысяч. Три года спустя инженер продал предприятие английской акционерной компании за еще большую сумму. Компания построила в 1907 г. новый завод, который, по словам Миловидова, давал огромные дивиденды и кормил на сотни верст казахскую бедноту. Главный заработок составляла перевозка руды с Успенского рудника за 115 верст и угля с Карагандинских копей за 45 верст, до которых англичане провели узкоколейную железную дорогу, сохранившуюся и поныне.

Теперь все это огромное предприятие гниет, ржавеет, рассыпается и разворовывается. Охрана, управляемая Миловидовым, не в состоянии бороться с воровством, несмотря на пребывание на заводе отряда ЧОН1313
  ЧОН – части особого назначения. Были созданы в период гражданской войны (в 1918—1920 гг.) для борьбы против контрреволюции.


[Закрыть].

И Миловидов, и все, с кем приходилось сталкиваться на заводе, говорят о неспокойной ситуации на 48-й пустынной параллели – южной границе нашего района, куда заходят вооруженные шайки Баранкула в 300 сабель, оперирующие на стыке Акмолинской, Тургайской и Сырдарьинской областей.

Сам командир ЧОН признался, когда мы пришли к нему за сведениями, что воровство лошадей и грабежи – нередкое явление даже в окрестностях завода. В конце беседы он заявил, что не пустит нас в дорогу без конвоира и двух винтовок.

9 июля

Утро. Выезжаем со Спасского завода впятером. Добавились конвоир Баймуханов и горный десятник Парфенов, которого рекомендовал Миловидов для разведочных работ на Кайракты.

10 июля

Вечером приехали на Сарысуйский завод, обогащавший успенскую руду на речке Джаксы Сарысу, что в 15 верстах от рудника. Завод сгорел в 1919 г. От него остались две трубы да стенки корпуса, зияющие черными проломами. Немногочисленная охрана тщетно борется с расхищением казенного имущества.

11 июля

Наконец-то Успенский медный рудник! Здесь та же печальная картина запустения, что и в Караганде, на Спасском заводе и в Сарысу. Две черные трубы мертвой шахты, горы добытой руды, обшарпанная саманная казарма, контора, в которой мы устроились, наполовину пустые склады, да дырявые закопченные юрты охранников.

Рабочие-казахи, оставшиеся не у дел, живут впроголодь, питаясь айраном1414
  Айран – кислое овечье молоко.


[Закрыть], разбавленным водой. Кумыс и хлеб – дорогое лакомство на руднике.

Кочевые казахи обеднели. Говорят, за последние 5 лет скотины стало меньше втрое против прежнего и таких богачей, как Асанбек, у которого 150 лошадей, 200 верблюдов и 5000 баранов, единицы от Павлодара до Балхаша.

Кто-то на Спасском заводе пустил по дороге слух, что два инженера едут на Успенку «пускать завод», как здесь казахи называют рудник, и к нам повалил народ просить работы.

12—13 июля

С самого Баян-Аула меня принимают кто за инженера, а кто – за помощника инженера. И здесь на руднике казахи ходят следом и просят устроить на завод.

15 июля

Полдень, зной, в тени – 36° С. Перед конторой, фронтом к югу – наш обоз из трех подвод. Прибавилась телега с упряжкой из волов, на которую погрузили походную кузницу, уголь, ворот, бадью, крепежный лес, горный инструмент. Прибавилось семеро забойщиков-казахов – самых лучших забойщиков на руднике.

Около подвод – всё население от мала до велика. Рваные халаты, грубые потрескавшиеся сапоги на войлочном подкладе, бараньи малахаи, крытые цветным ситцем, бабы в кожаных штанах, полуголые ребятишки, остромордые скелеты голодных псов…

Баймуханов вошел уже в роль охранника. Вооруженный до зубов, он гарцует на Вороном, осаживая любопытных и поправляя на себе то шашку, то винтовку, то увесистый «вессон»1515
  «Вессон» – пятизарядный револьвер системы «Смит и Вессон», бывший на вооружении русской армии до 1895 г.


[Закрыть].

Ждем, когда принесут взрывчатку, и тогда – в дорогу на Кайракты, вернее, в бездорогу, потому что за Успенкой нет дорог. Прощай, последний населенный пункт в степи!

16 июля

Двигаемся прямым путем через Тагалы. Остановились в верховье ручья Айса, в дебрях Тагалинских гор, куда приехали глубокой ночью.

Ехали, вернее, плелись около возов со скоростью 3 версты в час. Светила яркая луна, блестели каменные ребра Тагалы, и я, пошатываясь, тянулся сзади, скидывая на ходу сны, один другого фантастичнее, один другого слаще.

Вот когда сказался на нашем транспорте 600-верстный знойный путь! Расшатались спицы в колесах телеги Джуматая, и пострадали кони от несоразмерных хомутов и дрянных седелок, купленных начальником по дешевке в Павлодаре.

После завтрака десятник с Джуматаем взялись за ремонт колес – иначе не дотянуть до Кайракты.

– Пока ремонтируемся, давайте дернем на Конус-Бай, – сказал начальник, указав на гору, под которой мы стояли. – Пожалуй, это самая высокая вершина Тагалы и самая выдающаяся гора в районе. Посмотрим с птичьего полета, что там перед пустынной параллелью, определим высоту над станом, познакомимся по дороге с горными породами, да и потренируемся перед предстоящими маршрутами. Вот вам, инженер-географ, первый практикум по географии. Забирайте компас, барометр, фотокамеру.

Баймуханов вскинул карабин, а я навесил на себя приборы. Вооружившись молотками, потянулись на гору.

По дороге встречались одни порфиры и туфовые лавы, да изредка – дайки гранит-порфиров. Впервые в жизни я шагал по конусу пусть не современного, но все же – настоящего вулкана, извергавшего откуда-то вблизи, может быть, из Конус-Бая, огненную лаву.

Чем выше поднимались, тем сильнее становился ветер, дувший с юга на горячие порфиры. Несмотря па ветер, пекло вовсю – походный термометр показывал на солнце 56° С.

На одном из выступов перед вершиной Баймуханов замер, устремившись на ребристый южный склон, подымавшийся из глубокого тальвега.

– Шшш!.. – прошипел он, осаживая высунувшегося вперед начальника, а потом

– вскинул карабин.

Я глянул на ребристый перевал и чуть не вскрикнул от неожиданности и восхищения. Над скалистой гривой, вероятно, дайкой гранит-порфира, показалась голова, украшенная запрокинутыми назад рогами, которые чуть расходились кверху.

Раздался выстрел, отдавшийся в ущельях многоголосым эхом – и мгновенное виденье исчезло. Баймуханов бросился по склону в обход глубокого тальвега.

– Тау-теке! Тау-теке!1616
  Тау-теке – горная коза (каз.).


[Закрыть] – кричал охотник, прыгая по камням. Потом побежал по осыпи, спускавшейся на дно тальвега, зашумел щебенкой и перемахнул за гриву.

Мы подождали с полчаса, рисуя себе знатную добычу и, потеряв терпение, полезли на вершину.

Велико было разочарование, когда мы увидели перед собой подымающегося с южной стороны охотника, вытирающего мокрое лицо сиреневым верхом своей татарской шапочки, отороченной лисьим мехом.

– Промазал? – иронически-участливо спросил начальник.

Баймуханов разразился упреками в мой адрес: зачем я уговорил его взять с собой «паршивый карабин», а не привычную трехлинейную «пентопку», из которой «Баймуханов никогда не мазал».

Я пишу эти строки на 300-метровой порфировой вершине Конус-Бая, на выступе одного из гребней Иртыш-Балхашского водораздела, который подымается к северо-востоку и опускается к юго-западу. Нас обдувает ветер с долины Джаман Сарысу – «Плохой Сарысу», струящейся в низком мелкосопочнике южной окраины Тагалинского массива.

На севере и северо-западе громоздятся сопки, синеют вершины высоких гор, а на юге, за Сарысу – желтовато-серая равнинная пустыня, окутанная мглой.

Остывший Баймуханов водит пальцем по южным секторам района, называя речушки, могилы, сопки, родники, а начальник следит за ним, сверяясь с картой, которую я копировал.

– Кайракты! Шоуль-Адыр! Кень-казган!1717
  Кень-казган – рудная яма (каз.)


[Закрыть] Могила Султангазы! Карабчи-караул!1818
  Карабчи-караул – воровской пост (каз.).


[Закрыть] – выкликает Баймуханов.

– Постой! Постой!. – теряется начальник. – Кайракты и Шоуль-Адыр помечены, а кень-казгана, могилы и караула нет на юге! Что за кень-казган такой?

– Старинный! Золотой! Калмак копал!1919
  «Калмаки» – так казахи называли древних обитателей Киргизской степи.


[Закрыть]

– И могилы нету…

– Могилы Султангазы?! – ужасается Баймуханов. – И карабчи-караула нет?!..

– И караула нет… Откуда ты приплел его?

– Зачем приплел! Всё казах знает, Успенка знает, только твой план не знает!

Конус-Бай стоит на окраине Тагалинских гор, которые тянутся от него на северо-восток насколько позволяет охватить бинокль – на десятки верст.

– И все это огромнейшее поле – из лав и туфов! И только там, где нагромождение матрацевидных глыб, смотрите! – указал начальник на верховье ключа Айса-Там – выходы гранитов.

– А где же самый кратер? – спросил я, заинтригованный местоположением вулкана.

– По рельефу нелегко сказать, потому что это – древние породы. За сотни миллионов лет размыв затушевал черты конуса и кратера. Только детальная, а не наша рекогносцировочная съёмка или счастливый случай покажут их следы. Вот учитесь геологии и разыскивайте корешки вулканов. Благодарнейшее поле деятельности! Половина Иртыш-Балхашского водораздела залита лавами, но где, в каких местах работали вулканы, никто еще не показал.

Мы набрали образцов с вершины, полюбовались на зеленые лога, заросшие осинником и березнячком, сфотографировали гребень Тагалы и потянулись к стану.

19 июля

Позавчера приехали на речку Кайракты – место разведочных работ и исходный пункт наших геологических исследований. Добирались с Павлодара чуть ли не месяц!

Я забыл сказать, что за околицей Успенки к нам пристал черный кудлатый пес Буян, который, говорят, сторожил контору рудника при англичанах. Теперь он караулит палатку, в которой помещаюсь я с начальником, и подпускает к ней только Джуматая и Баймуханова. Отчасти это хорошо, а отчасти – плохо, потому что нас навещают гости. Казахи из тех немногочисленных аулов, которые кочуют по юго-восточной окраине Тагалинских гор, приезжают к нам, кто просто посмотреть на инженеров, кто в гости, а кто – наниматься на завод. При этом они путают, принимая меня за «бас англичан джинджинер», а небольшого ростом начальника – за младшего инженера. Начальник взыскивает за это с Баймуханова, которому поручена не только охрана экспедиции, но и вверены обязанности проводника и драгомана2020
  Драгоман – переводчик.


[Закрыть] в сношениях с коренными обитателями края.

Казахи привозят в дар кумыс, айран, овечий сыр. Сначала мы отдаривали хлебом, чаем, сахаром, но сегодня прикатила кавалькада человек в 20 – где же всех одарить! Лагерь превратился в ярмарку! Баймуханов сбился с ног, наводя порядок, а Буян совсем охрип от лая, потому что визитеры крайне любопытны. Это уже вторая партия гостей; первая – послы-джигиты Асанбека – приезжала утром, привезла турсук2121
  Турсук – кожаный конический мешок для молока.


[Закрыть] прекрасного кумыса и просьбу навестить Асанбека на его кочевке по ручью Сюн-баю.

Вчера начальник осмотрел медно-серебросвинцовую залежь и приказал десятнику расчистить английский шурф и проходить новый, а мне – снимать полуинструментальный план месторождения.

Сегодня я снимал, волновался и оскандалился. Уже перед концом работы положил буссоль Шмалькальдера на землю и, зазевавшись, наступил на неё со всего размаху. Стекло рассыпалось на мелкие кусочки, а костяшка с агатовым гнездом лопнула на остром стержне. К моим промахам по дороге прибавился еще один чувствительный: выведена буссоль из строя – шутка ли!.. Меня обдало жаром, потом – холодом! Я продолжал съемку с помощью горного компаса, обдумывая план и доморощенные средства реставрации прибора.

Вернувшись в лагерь, я отпилил кусочек костяной ручки зубочистки, потом взял коробку негативов, планшет, циркуль и, захватив напильник и обломок кварца, отправился под обрыв на речку. И там, вдали от пытливых глаз начальника, которые, казалось, спрашивали: «А что же вы, товарищ инженер-географ, опять устроили?» – я вырезал кварцем круглое стекло, испортив четыре негатива, обточил костяшку, выскреб гнездышко и поставил все на место.

На первый взгляд буссоль как буссоль, но достаточно было приглядеться, как вылезали все дефекты: зазубрины по краям костяшки и стекла и подозрительно неровный ход магнитной стрелки.

Когда я в сумерках подходил к палаткам, начальник, ухмыляясь, спросил меня:

– Снимали Кайракты? Покажите, как выглядит на плане речка!

26 июля

Со дня приезда на Кайракты у нас много визитеров с соблазнительными предложениями показать места заявок на руду. Некоторые привозят для убедительности образцы зеленого «кок-таса»2222
  Кок-тас – зеленый камень, медная руда (каз.).


[Закрыть], бурого железняка, каменного угля, а то и простого камня. Такие предложения оценивают на предмет серьезности и добросовестности сначала горный десятник и Баймуханов и, если заподозривают обман или легковесность, то не допускают к начальнику и даже выставляют за пределы лагеря.

Конец пшенной размазне! Перешли на мясные блюда, если так можно называть дымящий паром бараний суп, который мы вчетвером дружно хлебаем из ведра. Добыванием баранов – мы их вымениваем у казахов на чай и ситец – занимается Баймуханов и, надо сказать, занимается с отменным удовольствием, потому что начальник отдает ему все шкурки.

20-го приступили к геологической съемке, которую ведем с Кайрактинского лагеря в бассейне Кайрацты, берущей начало из многочисленных ключей по юго-восточной окраине Тагалинского порфирового поля.

Рабочий день начинаем в шесть утра. Подымает всех начальник – сначала будит десятника и забойщиков, а потом – нас.

Джуматай теоретически караулит ночью лошадей, а днем – отсыпается, потому что Баймуханов сопровождает нас в маршруты. Практически же он спит и днем и ночью, за исключением часов, когда варит пищу.

– Опять забрался под телегу! Где кони? – слышится сердитый голос начальника.

Я одеваюсь и через широко раскрытый вход в палатку вижу обычную картину: на краю лагеря лицом к речке – на восток – семеро забойщиков совершают утренний намаз.

– Смотри! Смотри! – показывает Баймуханов на склоненные к земле фигуры, обращенные к нам задом. – Какой мортирный артиллерий заимелся! Прямо целый батарей!

Баймуханов – коммунист, религиозных обрядов не выполняет и подтрунивает над забойщиками.

Я отправляюсь за водой, а босой Баймуханов, накинув халат на плечи, присаживается около потухшего костра и начинает разводить огонь. Это одно из его любимейших занятий. Разводит сосредоточенно, методично, молча и так искусно, что костер вспыхивает от первой спички даже в сильный ветер.

Когда я возвращаюсь с речки, огонь уже пылает. Баймуханов макает тряпочку в мою коробку зубного порошка и надраивает эфес шашки. Он – аккуратист и чистюля. Начищает до сияния все, что относится к оружию, и даже пустые гильзы от патронов, которых у него – целая коллекция.

– Сейчас! Сейчас!.. – сердится он, сплёвывая на тряпочку, когда начальник выкликает к завтраку. – Последний грязный гильз остался.

Мы завтракаем, а солнце только лишь показывается из-за Биш-Чеку. Длинные тени, пересекающие Кайракты, подтягиваются к руслу. Пора в маршрут…

Джуматай седлает коней, я рассовываю по переметным сумам мешочки, бумагу для образцов, Баймуханов навешивает на себя оружие, рисуясь перед забойщиками и придираясь к Джуматаю. Начальник строчит в клеенчатой тетради, отхлебывая остывший чай, заправленный клюквенным экстрактом – вода из Кайракты худая.

Ранние часы маршрута проходят оживлённо. Мы бодро взбираемся на сопки, оставляя Баймуханова внизу, при конях. Я с непривычки выдыхаюсь на полпути к вершине, обливаясь потом, а натренированный начальник прет вперед, словно у него в груди не сердце, а мотор, работающий на очищенном бензине. Я часто останавливаюсь, задыхаясь, приглядываюсь к обнажению, будто передо мной необыкновенная горная порода, и начинаю демонстрировать признаки высокого интереса к камню: отбиваю образец, рассматриваю в лупу, царапаю по нему концом финского ножа, прикладываю компас и… тем временем – передыхаю.

– Можно подумать, что вы алмаз нашли – покажите! – кричит начальник сверху.

– Это же обыкновенный жильный порфирит!.. – разочаровывается он, когда я, подтянувшись, показываю темно-зеленый камень с вкрапленными белыми кристаллами, потом бросает мне: – Из вас, инженер-географ, вижу, выйдет толк! Переходите-ка лучше на геологию!

Случаются, как, например, сегодня, особенно горячие и притом почти безветренные дни, и тогда полуденные часы мучительны. Куда деваться от ослепительных лучей! В логах душно, а на вершинах, в коротких тенях нависших скал, нет прохлады. Латунный диск компаса сияет так, что больно смотреть на цифры румбов. Баймуханов топчется внизу, скинув с себя тяжелую винтовку, а мы с начальником ползаем по голым склонам, обтирая обильный пот, глотая тягучую липкую слюну. Пить!.. Вода преследует меня своей соблазнительной прохладой, мерещится в степных речушках, родниках, графинах, покрытых жемчужными росинками.

Мы ощупываем биноклями мелкосопочник, такой живой, рельефный утром и такой мертвый, плоский в полдень. Кажется, он тает в полупрозрачной розоватой знойной мгле. Простор, безмолвие!.. Далекие горы плавают над горизонтом в молочном мареве, над щетиной ковыля дрожит, струится горячий воздух…

Мы пересекаем лога, долины, гряды сопок. К заходу солнца переметные сумы вздуваются от камней и жесткость седла становится непереносимой. Рубцы вчерашнего маршрута так чувствительны, что я, стиснув зубы, ерзаю на седле. Начальник корчится в седле, оглядываясь на конвоира, а тот трусит себе на Вороном, будто сидит на подушках.

– Какой ты кавалерий есть! – зубоскалит он, сплёвывая через плечо зеленовато-бурую табачную слюну. – Тибя армейский пихот ходить, а не джигитский кавалерий ездить!

29 июля

Перебрались к Тагалинскому массиву. На разведке остались одни забойщики да пароконная подвода на всякий случай.

Стоим у прекрасного ключа на северо-восточной окраине Кызылджальской гранит-порфировой гряды. Съемку ведем пешком, потому что за неделю верховых маршрутов разбередились ссадины у коней.

Вчера начальник дал мне самостоятельный маршрут на 30 верст, который оказался интересным совсем не в геологическом отношении. Мне посчастливилось наткнуться на воровскую башню, убить орла и найти загадочный патрон с полустертой английской надписью, о чем расскажу потом.

3 августа

Заканчиваем съемку юго-восточной окраины Тагалин-ского массива и, слава Богу, второй день не видим ослепительного солнца и отдыхаем от изнурительной жары. Но небу ходят тяжелые синие тучи, которые задевают вершины гор и даже спускаются на склоны. Видневшийся вчера на севере пик Сарджала совсем исчез.

Прохладно, перепадают редкие дожди.

4 августа

Сегодня утром перевалили через Тагалы на север, и, когда спускались в бассейн Джаксы Сарысу – «Хорошей Сарысу», выглянуло солнце. К полудню небо совсем очистилось, и перед нами развернулась шириной в 10 верст мелкогорная депрессия, сложенная сплошь гранитами. И вот мы пересекаем эту розовато-серую каменистую ложбину, всю в белесовато-желтых пасмах щетинистого ковыля.

Ведём маршрут на север, подтягиваясь к Асанбеку. Баймуханов и Джуматай в телеге, а мы с начальником – опять в седле. Я разглядываю окрестности, прислушиваясь к шуршанью под колесом дресвы гранитов – характерному мягкому шуршанью, которое я уже научился отличать от жесткого сухого хруста порфировой дресвы.

Мы двигаемся вверх по речке, поросшей тальником. Вода отражает безоблачное голубое небо. Она вкусна и так прозрачна, что на метровой глубине видна порфировая галька. Бледно-зеленая лента низкорослых кустиков бежит к зубчатому гранитному хребту, путаясь в мелкосопочнике. Поблёскивают зеркала тихих плесов, окруженные пышными метелками камыша.

Пейзаж похож на акварель – так нежны краски неба, камня, травы, кустов и так мягки переходы одной в другую.

Вот и подножие хребта. Какой резко подчёркнутый рельеф, какое причудливое нагромождение обточенных гранитных плит и какая тщательность в отделке камня! Можно подумать, что его вырезывал искусный скульптор, а не резец природы – выветривание. Перед нами – ощерившиеся зубцами гребни, сложенные из матрацевидных плит, из-за которых выглядывают колонны, башни, и кажется, что это средневековый замок, обнесенный рядами стен с бойницами. За гребнями крутая лестница уступов, зажатая между балюстрад и перил из даек гранит-порфира – лестница, покрытая темно-зеленым ковром арчи. Над лестницей ребристые усеченные и островерхие конуса и пирамиды, перемежаемые 5—10-метровыми столбами из караваеобразных глыб, неизвестно как удерживающихся друг на друге. И всё это пестрит прихотливой пещеристо-ячеистой резьбой, в которой мерещатся очертания неведомых зверей, чудовищ и непонятных знаков.

Когда поднялись к истокам речки, оставив за собой хребет и Джуматая с Баймухановым, увидели невдалеке пик Кос-Чеку, к которому и направились, чтобы поглядеть с вершины на северную границу Успенского района и подправить карту.

Восхождение на Кос-Чеку предстояло далеко нелегкое, и мы, покинув коней у подошвы, отправились пешком.

Хотя высота вершины оказалась по анероиду всего 350 метров над подножием, на подъём ушло более двух часов. Еще ни разу не приходилось одолевать таких крутых склонов – они доходили до 50—60° С.

Как я ни пыхтел, нагруженный рюкзаком с камнями, карабином и анероидом, все же начальник опередил меня. Когда, пошатываясь и обливаясь потом, я взобрался на вершину, он уже сидел на ней и строчил в клеенчатой тетради, поглядывая на панораму северного мелкогорья, исчерченного тенями. От Кос-Чеку тянулся высокий пузатый массив Бугалинских гор, похожий на слона или мастодонта. Назвали его так потому, что воображению казахов он рисовался «бугу» – маралом, или потому, что в старину сюда заходил марал.

Мы опять попали в полосу лав и туфов. Вулканические породы начались от Кос-Чеку и, судя по рельефу, слагают Бугалы и все северное и северо-западное мелкогорье. Мы долго разглядывали северный рубеж района, сверяясь с картой, и убедились, что напутаны горизонтали и смещены главные высоты. После засечек Кос-Чеку оказалась ближе к рамке карты, а могилы у подножия – дальше к югу.

Потом стали ощупывать биноклями лога, спускавшиеся к Сарысу, верховье речки, по которой вели маршрут, и здесь заметили большой аул, джигитов, суетившихся около белых юрт, верблюдов, баранов, жеребят… Вот где Асанбек! Вот где напьемся кумыса!

Так думал я, спускаясь с пика, не подозревая, что Вороной готовит мне сюрприз и, если бы не счастливый случай, то не видать мне ни Асанбека, ни кумыса.

Гнедой и Вороной – мы их стреножили поводами от уздечек – бродили у подножия, пощипывая травку. Они растреножились, и повода тянулись между ног. Усталый, я подошел к Вороному, надо сказать, привыкшему и благоволившему ко мне. Только я наклонился за концом уздечки, как мелькнули задние копыта, вооруженные блестящими подковами… Удар пришелся по левому бедру. Одновременно под левым ухом лязгнула разболтавшаяся левая подкова, но рассекла не лицо, а воздух. Так я и не поднял конца уздечки, «зашедшись» от удара.

Начальник сам справлялся с лошадьми, погрузив на Вороного карабин, рюкзак с камнями, анероид – я не мог подняться на седло.

И вот потянулись к истокам речки я, долговязый Дон Кихот, ковылявший за Россинантом и флегматичный коренастый Санчо на Гнедом – благоразумный Санчо, который всю дорогу наставлял меня в благоразумии и осторожности.

Подводы оказались недалеко от Кос-Чеку и. когда мы втянулись в лог главного истока, там уже блестел огонь костра и белели две палатки, раскинутые Джуматаем и Баймухановым.

Я пошёл к ручью, вытекавшему из родника под сопкой. Здесь я стал накладывать холодный бинт на темно-синий след подковы – к счастью, удар пришелся с левой стороны четырехглавой мышцы. У родника оказался Джуматай, набиравший воду в ведра. Когда я рассказал о приключении, приятель поглядел на чёткий темный отпечаток, потрогал рану корявым черным пальцем и проронил: «Я думаю, Ваныч, это за то, что ты стрелял беркута».

Возвращаясь в лагерь, я заметил, как со склона сопки скатился джигит на рыжем степнячке и помчался в нашу сторону. Подъехав к Баймуханову, он лихо изогнулся над шеей лошади и, проговорив что-то скороговоркой, полетел к устью лога.

Баймуханов бросился к начальнику, раскладывавшему за палаткой камни, потом сунулся к телеге, и, схвативши шашку, револьвер, винтовку, стал лихорадочно вооружаться.

– Куда ты? Что случилось?! – крикнул я.

– Асанбек идет!.. – отрезал конвоир и, показав на лог, повернул затвор винтовки.

В самом деле, по логу двигались десять верховых в сопровождении худых рыжеватых борзых.

«Если Баймуханов хочет показать, что он важная персона при русских инженерах, или, как это заведено степным церемониалом, задумал оказать особое почтение первому богачу Акмолинской области, то какого чёрта он зарядил винтовку?» – недоумевал я.