Текст книги "Охотники за камнями. Дорога в недра"

– Кийкпай, Кзыл-Карган, Кара-Чеку, Алтнай… – называл их Баймуханов от востока к западу, а я проверял по карте, визировал и засекался хорошими прямоугольными засечками. Какой сюрприз! Одна вершина угодила в кружочек с неразборчивой надписью.

– Картабай, Ташкентский тракт… – указал Баймуханов на высокую гряду на краю большой равнины, лежавшей перед нами к западу.

Перед грядой тянулась старая караванная дорога из Акмолы в Ташкент. Баймуханов шёл по ней три года тому назад за анненковцами, уходившими на Балхаш, стоял на Кара-Чеку и потому запомнил все эти места.

Я набросал на карту горизонтали отрогов Шоуль-Адыра, на котором мы стояли, а Баймуханов сложил на сопке саженный копок из порфиритов.

Когда, вернувшись на стоянку, мы доложили результаты рекогносцировки, начальник приказал немедленно сниматься и переходить скорее на Кийкпай к хорошим травам и родникам.

По дороге на Кийкпай пересекли граниты массива Кзыл-Карган. С вершины, на которую я поднялся зарисовать эскиз массива, увидел… Невероятно! Почерневшие лога, долины, сопки! Контраст севера и юга, светлого – веселого и траурного – черного – был крайне неприятный.

И только приглядевшись, я разобрал на фоне мрачного пейзажа серые изгибающиеся полосы и пятна, обойдённые пламенем. Вчера здесь бушевал огонь. Он шел с Кийкпая и, добравшись до редких трав Шоуль-Адыра и Джаман-Шоуля, затих, лишенный пищи, а может быть, и переменился ветер.

Я задержался на Кзыл-Каргане, увлекшись коренными выходами невиданного камня (оказавшегося, как потом определил начальник, габбро) – пёстрого, зернистого, красивого, в котором большие белые кристаллы перемежались с черными.

Закончив съемку, я пошёл по следам обоза в глубокий лог Кийкпая. Здесь, в полуцирке черных сопок, увидел уцелевший зеленый островок с родником, блестевшим узкой струйкой, Джуматая, склонившегося над костром, начальника с клеенчатой тетрадью на глыбе порфирита и Баймуханова, нарезавшего на сковороде баранину.

Мы заложили двойную порцию кавардака и, подкрепив лошадей овсом, отправились на запад с расчетом заночевать перед Картабаем, где окажется вода. Я шел впереди по сопкам, а начальник – сзади, низом. За перевалом, в пустынной равнине, простиравшейся к западу, бросилось в глаза красноватое голое пятно, освещенное косыми лучами солнца, спускавшегося за Картабай. Через пятно навстречу нам тянулся караван, окруженный пешими и конными.

Я кинулся назад, подавая сигнал тревоги отставшему обозу. Подводы стали. Баймуханов выдернул винтовку и, вскочив на Вороного, помчался к перевалу. Я с карабином пустился на другой пристяжке вслед.

Когда выкатили на перевал, караван уже был в панике: верблюды то сбирались в кучки, то расходились, а конники метались около по красной лысине.

Я обернулся и увидел, как к перевалу тяжело бежал с «джонсонкой» начальник в кальсонах, без фуражки, спотыкаясь и закладывая в ружье патрон.

– Вперёд! – крикнул Баймуханов и, подняв винтовку, рванулся к красной лысине.

Что за чудеса!.. На верблюдах – домашний скарб, женщины в белых паранджах, ребятишки… Верховые слезают с коней, пешие становятся на колени.

Оказалось, что это мирный большой аул, перекочевывавший с Чу на Кзыл-Карган. Он пострадал в горах Аиртау, синевших на горизонте за южной рамкой карты. Бандиты отняли скотину, оставив верблюдов и четырёх коней как средства передвижения и трёх коз – на молоко детишкам. Казахи приняли нас за бандитов, а Баймуханова – за Баранкула и собирались умолять не отнимать последнюю скотину.

Мы раздали ребятишкам остатки баурсаков, угостили мужчин папиросами, насваем и, распростившись, повернули к остроконечной высокой сопке Кара-Чеку на Ташкентско-Акмолинском тракте.

21 августа

Вот мы и на Джаман Сарысу – Плохой Сарысу. Вода здесь действительно худая, и мы сдабриваем чай клюквенным экстрактом – чай, который пьем без сахара уже восемь дней, потому что начальник не даёт, да ещё делает вид, будто ничего особенного не случилось.

Притащились в полдень, не закончив съёмку сектора: осталось пустынное пространство от Картабая до Сарысу на севере и до Джаман-Шоуля на востоке – почти весь Шоуль-Адыр до тухлого колодца, который обнаружил Баймуханов. Прошли по Картабаю, потом повели маршрут через сопки Ирек, Сопы, Караджал и от сухого русла Талды-Эспе повернули к коническим могилам Аманбая на Сарысу. В полуверсте от них по течению реки раскинули палатки.

Мы похудели и оборвались. Начальник отправляется в маршрут в кальсонах не из-за одной жары, но и потому, что шаровары в дырах. Хотя стесняться как будто некого – пустыня. Но всё же при встрече с Баранкулом надо бы держать фасон. Горные ботинки, которым, казалось, не будет сноса, сдали. Баймуханов скрепляет их гвоздями, проволокой и сыромятными ремнями от конской сбруи.

Больше всего досталось транспорту. Колеса на телеге с коробом поразболтались. Перед дорогой мы замачивали их в роднике, перекрутив спицы в несколько рядов веревками. Ссадины на конях не заживают, кровоточат, гноятся.

Вчера уже питались сушеной воблой да затирухой, потому что поначалу закладывали в котел двойную порцию баранины.

За шесть дней набралось так много камней, что пришлось трудиться над приведением их в порядок до потемок. После ужина начальник приказал проявить накопившиеся негативы. Вот так отдых! Я испытывал крайнюю усталость, когда разводил химикалии, разложив походную фотолабораторию на вьючном ящике, прикрытом топографическим планшетом. Напротив, на походной койке похрапывал начальник, а во второй палатке, рядом, лилась беседа Джуматая с Баймухановым.

Я укрепил свечу в фонарь, задвинул красное стекло и только приготовился окунуть негатив в кювету с проявителем, как за палаткой чиркнули спичкой и послышался сердитый голос Баймуханова. Мне показалось, что на стенке входа, освещенной тусклым красным светом, шевельнулась уродливая тень, а по коробке негативов поползло живое существо. Я потянул коробку к фонарю и в этот миг в кювету шлепнулся длинноногий волосатый паучище.

Знобящий холодок испуга и отвращения откинул меня назад. И все полетело к черту: фонарь, растворы, стекла… Вероятно, я толкнул коленями планшет.

– Кто там? – встревожился проснувшийся начальник.

– Фаланги! – крикнул я.

Яркий сноп фонарика, вспыхнувший в руке начальника, осветил палатку, и мы увидели фаланг, которые передвигались по потолку, прыгали по стенкам, бросались вниз…

За палаткой вопил Джуматай, ругался Баймуханов – видимо, там тоже были непрошеные гости.

Нашествие фаланг обошлось нам дорого. Во-первых, пропали негативы с ценными сюжетами, а во-вторых, пришлось вытряхивать все вещи из палаток и переставляться на другое место, ближе к речке.

Уже светало, когда я, широко откинув полог, улёгся на кошму у ног начальника.

Я глядел на бледно-зеленоватый треугольник входа, в котором чернели могилы Аманбая, прислушивался к журчанью речки на мелком перекате, дремал и вздрагивал, приходя в себя.

Кто-то тяжело вздохнул перед палаткой. Я открыл глаза. В золотисто-розоватом треугольнике стоял отец в старой форменной фуражке, опершись на желтовато-белое сосновое весло…

– Отец! – крикнул я, не веря своим глазам. – Откуда ты?

Не знаю, спал ли я, а может, бодрствовал, но мираж покинутой далекой родины был так отчетлив, так реален, что позади отца увидел лодку, на которой мы рыбачили по Западной Двине, сети на скамейке и на корме – отцовскую жестяную коробку из-под «Ландрина» с самосадом.

22 августа

Вооруженный Баймуханов придерживал оседланных коней, а я выслушивал перед палаткой последние наставления начальника.

– Вот эту скверную двухвёрстку, – продолжал он, развернув потрепанную кальку, – придётся подысправить за мое отсутствие соответственно рельефу и горным породам местности. Не суйтесь только за Шоуль-Адыр и, когда поедете в маршрут, прикажите Джуматаю зарядить ружье и караулить лагерь, а то он дрыхнет под телегой.

И, обернувшись, крикнул конвоиру: – Может, обойдемся винтовкой и «вессоном»? Как думаешь, Баймуханов?!

– Тибя, начальник, лучше знать! Моя думаешь не годится, – уклончиво ответил конвоир, поправив на спине винтовку, а потом – потрогав шашку сбоку и увесистый «вессон».

Начальник снял с пояса наган и, глядя в дырки барабана, повернул его на полный оборот.

– Семь… И вот еще четырнадцать запасных в кармашке при кобуре – возьмите, – сказал он, подавая новый револьвер, отливавший воронёной сталью.

Разговор происходил на мелком плесе Джаман Сарысу, катившем струйку голубой водицы в серых сопках, ощетинившихся жёлтым ковылем. Начальник отправлялся с конвоиром разыскивать заброшенный серебросвинцовый рудник, а мы с Джуматаем оставались одни в пустой долине, окаймлённой с севера насторожившимися глухими сопками.

– Да!.. Чуть не позабыл! – спохватился он уже в седле. – В крайнем случае зажигайте степь за речкой и скачите на Успенку, а мы уж догадаемся, в чем дело.

Когда всадники скрылись в сопках, я пересчитал патроны и, пристегнув к поясу наган, велел Джуматаю седлать коня.

– Игреня пойдешь?

– Игреня…

– Смотри, опять будешь назад кончал, – проворчал недовольный Джуматай.

Я забыл сказать, что Игрень приносит мне большие огорчения. Это конь на редкость тряской рыси. Всякий раз, когда я возвращаюсь из далекого маршрута, Баймуханов натирает мне мягкие места какой-то травкой, а потом мажет бараньим салом. К утру рубцы затягиваются. Ни инженер, ни конвоир не берут Игреня, поэтому он ходит больше в упряжке.

Игрень не выразил ни малейшего желания отправиться в маршрут. Завидев Джуматая, он долго бегал около Гнедого, уклоняясь от уздечки, а потом крутился около телеги, не позволяя накинуть на себя седло. Пришлось вмешаться мне – и тогда Игрень понял, что едет не Джуматай, с которым у него были свои счеты.

Я положил в перемётную суму мешочки для образцов, кружку, горсть закаменелых баурсаков и, вскочив в седло, приказал Джуматаю держать карабин около себя, поглядывать на степь и варить обед к заходу солнца. Смешно сказать, какой обед!.. Мучную затируху с сушеной воблой!

Игрень понёс меня неторопливой тряской рысью к Голодным сопкам, с которыми я решил разделаться в начале маршрута.

Солнце стояло высоко над сопками и жарило вовсю. С северо-востока задувал ветер, шумевший в щетине ковыля. По голубому небу тянулись пасмы прозрачных нежных облаков, сгущавшихся на далеком западе. Там, под белым сводом, вероятно, по руслу Сарысу, маячили конуса старинных заброшенных могил.

Перед Шоуль-Адыром показались коренные выходы вулканических пород, а потом пошли сопки из однообразных зелёных сланцев, тянувшиеся на восток и на запад.

Я с жаром взялся за работу. Колотил по камням, засекался на Тагалинские высоты и подправлял рельеф на карте. Игрень топтался рядом на коротком поводу, пощипывая чахлые метелки. Когда каменные брызги попадали ему в лоб. Он косился на меня, не поднимая головы: «Брось дурака валять!» – говорили его большие сердитые глаза.

В полдень добрался до середины Голодных сопок и повернул к востоку, потому что дальше шли всё те же сланцы. Свежий ветер дул теперь почти в лицо. Через час я пересек широкую долину и очутился перед низким мелкосопочником. Я пошел на ближайшую вершину, ведя коня на поводу. Когда поднялся, увидел вершину еще повыше, заслонявшую горизонт к востоку и… Нет, это не копок и не обман зрения, а каменный баран! Архар стоял на скалистом выступе не далее полутораста метров, гордо выпрямившись и раскинув большие крученые рога. Застыл ли он от неожиданности, завидев коня и человека, или караулил стадо, вглядываясь в пустую степь, по которой разгулялся ветер?

Не помню, как я выдернул наган, но помню, как наводил его на цель, пониже морды. «Нагановская пуля пробивает доску на 300 метров и еще опасна на 500…» – припомнились слова начальника, когда я нажимал на спуск.

Раздались гулкий выстрел и совсем короткий свист пули. Игрень шарахнулся, едва не оборвав уздечку, а баран подпрыгнул боком влево, словно его подкинула пружина – и тут же пропал за выступом. Конец мучной затирухе и сушеной вобле!

Я вскочил на Игреня и помчался через лог к добыче, рисуя себе растянувшегося на земле большого зверя. Игрень вынес меня на вершину. За скалистым выступом никого не оказалось. Что-то промелькнуло впереди в далёких складках мелкосопочника, а может, мне только показалось. Я кинулся в погоню и, когда выкатил на перевал, увидел пузатую вершину, на которой стоял… архар! Живой и невредимый! Стоял, подавшись весь назад, а над вершиной выставлялась голова с рогами, четко выделявшимися на голубом небе.

Я слышал от Баймуханова о любопытстве каменных баранов, но одно дело слышать, а другое – видеть! Невероятно! Архар заинтригован всадником, который по нему стрелял! Ветер приглушил выстрел, что ли?

Я выхватил наган и, пальнув, почти не целясь, помчался на вершину, потом – галопом дальше, подымаясь на каждую выдающуюся сопку, увы!.. Архар исчез. Еще две-три неудачные попытки – и я остановился, поняв, что гонюсь за мечтой. Тут только почувствовал последствия тряского аллюра, усталость, жажду. Пора передохнуть!

Когда стал ощупывать биноклем мелкосопочник, из-за перевала показалась коническая верхушка могилы. Игрень, почуяв воду, понесся резвой рысью.

С перевала открылся большой пологий лог. Вверху он переходил в скалистое ущелье, перед которым зеленел островок травы с пучками тростника. Внизу этот лог впадал в огромную долину. В широком устье лога красовался пятиступенчатый куполообразный конус на низкой шестигранной призме.

Я спустился к островку, и… какое счастье! Блеснула струйка ручейка, а повыше – поверхность водоёмчика на ступени крутого обрыва. Водоёмчик оказался настолько мал, что предстояло пить по очереди, но зато с удобством – как из ведра, поставленного на колоду. Я соскочил на землю и сунулся к источнику, но не тут-то было. Игрень бесцеремонно отпихнул меня, наступив при этом на ногу. Пришлось зачерпнуть воды фуражкой и пить, зажав в ней дыры пальцами.

После водопоя Игрень с ожесточением принялся за траву, а я, пожевав баурсаков, пошел поглядеть на необычайную могилу, да кстати и сориентироваться, куда меня занесла охота, потому что на карте не значилось никаких могил и родников.

Могила была сильно повреждена людьми и временем. Зубцы на стенах призмы округлились, рёбра сгладились, а в проеме входа, заложенного сырцовым кирпичом, зияла брешь, через которую я пролез в могилу. Благодаря солнечным лучам, проникавшим через отверстие верхней части конуса, внутри было светло. Посредине возвышалось глинобитное надгробие в виде четырёхгранной плоской призмы. На длинном боку ее, от земли до крыши, чернела дыра, ощерившаяся остатками каркаса из тонких березовых стволов.

Я швырнул вглубь обломок кирпича. В ответ раздался глухой стук, потом послышалось шипение, щёлканье… Гадюка, а может, ночная птица пряталась в потемках. Копаться в могиле из пустого любопытства я не решился и поворотил назад. Какой знатный человек успокоился под этим монументом и почему похоронен здесь в пустынном мелкосопочнике?

Могила стояла на площадке над руслом лога, по которому тянулись узкие промоины – овражки. Чтобы засечь могилу, надо было подняться на борт лога и разглядеть в бинокль ориентиры. Я махнул через овражек, но сорвался и сполз на дно. В обсыпавшемся светло-буроватом суглинке мое внимание привлекло белое пятно. «Не иначе, как обломок мрамора» – подумал я, склонившись, и поднял… полированный предмет, напоминавший двояковыпуклую линзу, побольше спичечной коробки. Противоположные сегменты были срезаны. На одном из срезов виднелся овальный контур, прочерченный тончайшей темной линией, а в центре торчал неровный выступ-шейка. С этой шейки, видимо, сорвали головку. Похоже было, что это – крышка, тщательно притертая к стенкам пустотелой линзы. Предмет казался легковатым для сплошного камня. Что за штука? И тут я вспомнил овальную роговую табакерку, которую когда-то стащил у деда, потом – чиханье, слезы и взбучку за рассыпанный табак. В самом деле, каменная табакерка! Я потряс ее, но никакого звука! Пустая, а может быть, доверху набита табаком?

Открыть коробочку не представлялось никакой возможности. Попробовал концом ножа. Ничего не вышло – осталась лишь царапина. Острый край шейки чуть-чуть просвечивал зелёным цветом. Что в табакерке и кто, когда и при каких обстоятельствах обронил её у подножия могилы – вот вопросы, которые я задавал себе, когда возвращался к роднику.

Игрень встретил меня тихим ржанием, но стриг ушами, подняв голову, словно кого-то чуял в сопках. Я подтянул подпруги и, когда вскочил в седло, конь опять насторожился. Что за чертовщина!

Я повернул на север – к Сарысу. Солнце стояло уже над краем Шоуль-Адыра и ветер заметно стих. На мелкосопочнике лежали причудливые тени. Копки на западе – на вершинах сопок – выдавались резко. Казалось, это не столбы из камня, поставленные неизвестно чьей рукой, а люди – всадники, следившие за моим маршрутом.

Вот на гребне длинной сопки – четверка странно сближенных копков. «Зачем поставили их в ряд?» – подумал я и провел биноклем, ощупал склоны. Что за наваждение! Никаких копков! Куда они девались?

Когда подъехал к пустому гребню, меня словно кто-то дернул в сторону. Здравствуйте! Направо рядом – два копка, которых раньше не было! Я посмотрел налево и там… два копка, но ближе, – не далее полукилометра! Один зашевелился… Ба! Верховые! Я прильнул к биноклю.

Это были казахи в малахаях и чёрных ватниках. Они глядели на меня, приподнявшись на стременах, и выставляли ружья. «Наконец-то, баранкуловские молодцы!.. – кольнуло в голову. – Следят за мной…»

Я посмотрел на дальних всадников – вершина была пустой. Вернулся к левым и… левые исчезли. Мне стало горячо. «Чесать в лагерь? Бесполезно! Что мой красивый русский конь против выносливых киргизских степняков! А может, мирные казахи? Но какого черта они двигаются из района Баранкула?» Пока я лихорадочно соображал, из-за ближайшей сопки высунулись две конные фигуры, за ними – ещё две. Неизвестность, игра в прятки стали нестерпимыми. Я выдернул наган и, хлестнув коня, помчался к верховым – будь, что будет! Игрень понес меня тряским раскидистым галопом.

Передние конники скользнули вниз, потом махнули задним, дескать: «Подождите!» – и, вскинув ружья, покатили по подножию, чуть наискосок, ко мне – по-видимому, охватывали с фланга.

Вот уже хорошо видны фигуры. Я различаю лица, снаряжение, одежду. Слева – высокий, черноусый, хищный. Справа – низкорослый, белокурый, круглолицый. Ружья наготове…

Еще пять-шесть десятков метров – и казахи осадили коней. Потом закричали, перебивая один другого – и я скорее догадался, чем понял, что верховые спрашивают, что я за человек, откуда и куда еду.

– Кто вы такие?! – гаркнул я, остановившись.

Из ответных криков и энергичного махания на вершину сопки, где стояли два верховых, можно было догадаться, что там начальник, который разберёт, что и как.

– Аксакал3030
  Аксакал – старый, почтенный человек.


[Закрыть]! Толмач! Айда! – понуждали меня казахи, наставляя ружья, – вероятно, не замечая револьвера, который я прижимал к луке седла.

А ружья были дрянь – я хорошо рассмотрел их, когда казахи кипятились. Обшарпанная короткоствольная «джонсонка» и перевязанный ремешками дряхлый дробовик, из которого, надо полагать, стреляли еще при Кенесары Касымове3131
  Кенесары Касымов – хан, возглавивший в 1840-х гг. движение феодальной знати против присоединения к России.


[Закрыть]. Можно было соглашаться на конвой с винтовками, но – с подобной дрянью!..

– Айда! – решительно скомандовал я, подняв наган и выразительно мотнув головой на дальних верховых.

Казахи круто повернули коней и, не оглядываясь, помчались к сопке. Потом, распивая чай в палатке, они признались, что их смутил, как только я подъехал, не один наган, но и мой военный облик, бинокль и красивый рослый конь. Подумали – «бас-урус-комиссар»3232
  Бас-урус-комиссар – главный русский комиссар.


[Закрыть].

«Чем кончится вся эта история?» – напряженно думал я, поглядывая на вершину, с которой уже спускались два конника.

Когда мы подкатили к сопке, я увидел юношу-казаха на сером степняке с двумя тюками по бокам и седобородого старика в лисьем малахае и русской «тройке» на чалом иноходце. Новые сапоги с широкими раструбами голенищ, доходивших до живота, серебряный убор уздечки, седла и камчика, осанка старика, конь – все говорило, что это важная персона, начальник всей компании.

– Аман! Здравствуйте! – бросил он, ощупав меня с головы до ног пытливым властным взглядом.

– Здравствуйте! – ответил я, проведя наганом по гриве Игреня.

– Кто вы такой?

– Инженер… руду ищу, – указал я на молоток, висевший у седла.

– А мы думали вор, бандит!.. Потому что непонятно, зачем одинокий верховой путается в Голодных сопках!

Я узнал (аксакал с акцентом, но свободно говорил по-русски), что казахи заметили меня давно, очевидно, когда я гонялся за архаром. Они проследили «вора» до могилы и решили накрыть его у родника.

Оказалось, что это – «комиссия», которая спешит на Чу, на пограничный съезд по разбору баранты3333
  Баранта – угон, а чаще всего, вооруженный грабеж скота.


[Закрыть] между Сыр-Дарьинской, Акмолинской и Тургайской областями.

– И не боитесь нарваться на шайку Баранкула?

– Султан Алтынов не боится Баранкула!.. – вспыхнул аксакал. – А на всякий случай… – и выдернул из-за голенища длинноствольный маузер, блеснувший темно-синей сталью, – гостинец, почище вашего нагана да, пожалуй, и баранкуловских обрезов. «Экс-султан с маузером! Вот так фокус!» Я успокоил собеседника, согласившись, что маузер действительно «почище» – почти винтовка.

Когда аксакал узнал, что я возвращаюсь к палаткам на Сарысу, он, просиявши, заявил, что было бы с его стороны большой бестактностью ехать мимо лагеря и не нанести визит русским инженерам. Я было заикнулся, что это совсем не по пути – надо делать крюк в 10—15 километров. «Четыре гостя! Самим жрать нечего!» Но аксакал возразил с очаровательной улыбкой, что какие-нибудь 10—15 километров в сторону – это такие пустяки для степных казахов, что и говорить не стоит.

«Езжайте! Веселей будет по дороге в лагерь. Бывшие султаны не так уж часты в глухой степи!» – утешил я себя.

Беседа по дороге в лагерь вертелась сначала вокруг съезда и похождений Баранкула. Съезд, как я узнал, привлекал казахов не столько разбором претензий пострадавших, сколько последеловой шумихой и весельем: пирами, скачками, борьбой, за которыми забывались взаимные обиды. После съезда всё начиналось сызнова.

Потом разговор перекинулся на наши поиски и старинные разработки руд. Аксакал проявил необычайную осведомлённость в металлах и минералах и даже употребил несколько специальных терминов. На моё недоумение султан ответил, что он прошел курс гимназии, долго путешествовал и на своем веку прочел немало книг.

Когда мы подъезжали к лагерю, послышалось радостное ржанье Гнедого, соскучившегося по Игреню. Джуматай спал под телегой с коробом, раскинув руки, рядом лежал мой карабин, а у потухшего костра стояло ведро с холодной затирухой.

Я усадил гостя в глубине палатки и старик, сняв роскошный малахай, надел феску из белого сукна, украшенную красной кисточкой.

– Это в знак того, что я посетил Мекку, – сказал он, заметив мой удивленный взгляд.

Джигиты аксакала пошли бродить по лагерю, ощупывая горный инструмент, телеги, сбрую, заглядывая внутрь палаток, в ведро с варевом.

Джуматай так обрадовался землякам, что через полчаса уже наливал горячую затируху в деревянное кисе, которое подхватил «черноусый» и передал мне, а я поднес султану. Потом я подсовывал ему самые крупные и наименее грязные баурсаки и выуживал из ведра наилучшие экземпляры воблы – словом, все шло по степному этикету.

Вероятно, казахи ехали со скудными запасами, потому что ели так, что «трещало за ушами» и, опорожнив ведро, принялись за чай, за которым кончили последний мешочек баурсаков, который Джуматай припрятал для начальника и Баймуханова.

После чая старик вытащил из жилетного кармашка маленький флакончик с зеленоватым порошком и предложил мне заложить насвай3434
  Насвай – нюхательный табак.


[Закрыть]. И тут я вспомнил про находку.

– Вот где замечательный насвай! – предложил я гостю полированную линзу. – Если откроете, то так и быть, заложим вместе.

– Белокаменная табакерка!.. – удивился гость – Откуда раздобыли?!

– Нашел у подножия могилы, где вы собирались меня накрыть…

– Могилы?!.. – изумился аксакал. – Не может быть!

И тут я рассказал историю находки.

– А что, если не табак внутри? – спросил старик, понизив голос.

– А что же больше?

– Золото или, скажем… драгоценный камень… – прошептал султан, как будто могли услышать джигиты, беседовавшие за палаткой с Джуматаем.

– Драгоценный камень? Вы шутите!

– Нисколько! Слыхали об Амурасане?

– Джунгарский хан, который воевал с Китаем за независимость?

– Который после разгрома бежал к сибирским казакам, с чего и начинается история табакерки… Рассказать?

– Сказки?

– Зачем сказки!.. – обиделся старик. – Правдивая история, отец рассказывал. Когда Амурасан бежал, то перед Сарысу его настигли киргизы Абулхайра3535
  Хан Абулхайр – первый казахский хан, попросивший в 1730 г. русское подданство и выступивший за присоединение к России.


[Закрыть]. Если бы не русские казаки, случившиеся на Сарысу, пропала бы голова Амурасана и рубиновый перстень, который уже не приносил ему удачи, перешел бы на палец Абулхайра.

– А табакерка?

– Про табакерку дальше. Прошло много-много лет. И вдруг пронесся слух, что красный талисман Амурасана объявился на руке Султангазы – внука первого джигита Абулхайра, того самого джигита, который настиг Амурасана на Сарысу. Как попал перстень в род Султангазы, осталось тайной. Одни говорили, что Амурасан подарил рубин командиру казачьей сотни, который полюбил сестру деда Султангазы, другие же – что первый джигит Абулхайра продал совесть за драгоценный камень и пропустил Амурасана к казакам. Перстень объявился, когда хан Кенесары поднимал народ против русских, надвигавшихся с Иртышской линии, а Султангазы сделался любимцем хана. Вот тогда дед мой, кочевавший под Бугалами, и повстречался с Султангазы и угощался из его белокаменной табакерки.

Кенесары уходили в забалхашские пески, за обладателем рубина была наряжена погоня из его врагов. Султангазы бежал мимо могилы предков, где вы подняли табакерку, и спустился в лог проститься с дедами, как слышит сверху – кричат аскеры, оставшиеся на карауле. «Погоня!» Тогда он, сдернув перстень с пальца, сунул его в табакерку под насвай и бросился из лога – так рассказывал его товарищ, который остался цел. Султангазы исчез без следа. Куда девалась табакерка с перстнем? Бросил ее в могилу или сунул за голенище и потерял потом? И вот теперь…

Рассказ султана распалил мое воображение. «А вдруг на самом деле рубин внутри? Чем чёрт не шутит! Не все же – сказки!»

– Думаете, теперь нашлась?.. Ну что же, давайте вскроем,. А что окажется внутри, поделим пополам!

Я попытался еще раз поддеть крышку концом ножа – напрасно!.. Нагрел свечой наружный край линзы – не помогло. Решили разбить табакерку. Я положил ее на десятифунтовую железную балду, которой разбивали большие камни и, направив острие зубила на верхний край коробочки – нижний край придерживал аксакал, – тюкнул молотком. Видимо, я не рассчитал удара. Табакерка, хрустнув, развалилась на куски. Увы!.. Ни золота и ни рубина… Только – какое-то коричневое ноздревато-губчатое вещество на стенках, которое, когда мы соскребли ножом, даже не запахло табаком.

Султан смутился и, высунувшись из палатки и взглянув на солнце, крикнул джигитам седлать коней.

Солнце заходило за Джаман-Тагалинские порфировые сопки, ветра не было. На степи лежали непомерно вытянутые тени. Возле иноходца почтительно стояли Джуматай и «черноусый».

Когда высокий гость поднёс ногу к посеребрённому стремени, я поддержал его под левое, а «черноусый» – под правое плечо. Легко поднявшись на седло, старик тронул повод, но потом, пригнувшись к гриве Чалого, повернулся в мою сторону.

– Дайте мне на память осколок табакерки… – попросил он тихим голосом.

К ночи вернулись голодные начальник и Баймуханов, которых мы ожидали к вечеру завтрашнего дня. И тут-то мне здорово влетело за съеденные баурсаки.

Утром я рассказал о происшествиях, утаив про табакерку. Баймуханов заявил, что о султане Алтынове никто в районе не слыхал и аксакала, подобного описанному мной, никогда не видывал. Тут мне еще раз влетело за привечивание «бог знает каких людей, может быть, бандитов, которые, наконец, ограбят лагерь».

После завтрака начальник чуть-чуть отмяк и я, показав ему осколок табакерки, спросил, из какого камня она вырезана.

Начальник повертел, попробовал ножом, посмотрел на свет прозрачный край обломка.

– Монгольский пагодит! – удивился он. – Самый лучший фигурный камень в мире! Где нашли?!

И я рассказал начальнику всю историю белой табакерки, которую поведал мне Алтынов.

23 августа

Сегодня свалились нежданные гостинцы.

Проезжавшие по тракту на двух подводах русские поселенцы со Спасского завода заметили палатки на Сарысу и, хотя до нас не менее 5 верст, завернули покалякать с инженерами.

– Уж больно скучаем по Расее… – признались они.

Мы этому легко поверили, потому что земляки, развязав большой мешок, вытащили оттуда два спелых арбуза и десяток свежих огурцов и поднесли нам.

– А разве не Россия здесь? – спросили мы.

– Какая ж тут Расея!? Ни кустика, ни настоящей травки, ни воды!

И пошли, пошли…

Начальник велел напоить гостей чаем и, вытащив из-под заветного замочка мешочек с сахаром, дал всем по кусочку, в том числе мне и Баймуханову.

Чего только мы ни наслушались от земляков за два часа их пребывания. Вот, к примеру, такой, как они выразились, «хвакт». Шел по тракту прошлым летом большой обоз переселенцев из Акмолы в Верный. И вот, на спуске к Моинты выскочила из-за сопок шайка в 40 человек. Переселенцы стали защищаться. В результате перестрелки барантачи потеряли двух убитыми. Наутро прискакал дозорный и сообщил, что движется целая орда. Переселенцев вскоре окружило кольцо вооруженных верховых, человек 200, которые потребовали за убитых 200 голов крупного скота. Переселенцы отказали, потому что такого количества скота в обозе не было. Тогда, согласно своему закону, барантачи потребовали за двух убитых двух русских. Долго торговались. К вечеру второго дня переселенцы сдались. Куда деваться! Кругом – глухие сопки на сотни верст! И выдали двух дедов: одного слепого, а другого – немого. Киргизы забрали их и тут же скрылись.

24 августа

Я – на вершине высокой сопки Быр-Назар. Намечаю базис и опорные точки предстоящей съемки юго-западного сектора. Далеко внизу на зеленом островке белеют два квадратика. Два муравья шевелятся около сизого дымка – Джуматай и Баймуханов стряпают в дорогу баурсаки. Через час двинемся в последние маршруты – маршруты по пересеченной местности на колченогом транспорте и со скудными запасами муки, сала, воблы, которых едва ли хватит на восемь дней.

У меня в руках, с позволения сказать, карта – голубовато-серый лист помятой кальки, на которой показано пять кружков – пять главнейших сопок – и больше ничего: ни горизонталей, ни речушек, ни могил. Какой простор для глазомерной съемки!