Текст книги "Охотники за камнями. Дорога в недра"

Куда девался ветер?.. Подводы двигались, окутанные пылью, которая садилась на лицо, забивалась в уши, в нос, за ворот. Ребята раздражались, придираясь один к другому, и даже ссорились, вспоминая дорожные обиды.

Когда из-за поворота лога показались округлые вершины Джильтавских гор, мы все несказанно обрадовались концу пути и тягостной истории, которую потом долго вспоминали: «А помните солонец под Хан-Чингизом?».

ЛАГЕРЬ ПОД ДЖИЛЬТАУ

Отряд раскинул палатки под Джильтау – «Горами ветра». Неподалеку от тракта и пикета я стал готовиться к геологической съемке, поджидая Ваганова, задержавшегося в Томске из-за дипломного проекта. Ориентиром встречи наметили пикет, на который начальник каждый день посылал Бычкова проведать не приехал ли «Михал Иваныч».

Ваганов не показывался и начальник бранил его за легковесное отношение к интересам Геолкома, грозил лишить суточных, не выплатить зарплату за пропущенные дни. Однако по мелочам и прежним разговорам замечалось, что старому коллектору простятся все провинности – так нуждалась в нём геологическая съемка.

В знойный полдень пятого дня мы устроили стоянку под Джильтау, когда инженер-начальник строчил в палатке грозную депешу в Томск, я копировал двухверстку, а Ричард, присев на корточки, клянчил разрешения поохотиться на уток, долетели до нас быстрые, лёгкие шаги.

– Привет Коктас-Джартассому отряду, его начальнику и подчиненным! послышался весёлый, звонкий голос.

Начальник просиял. Но, напустив на себя суровый вид, шагнул наружу, я – за ним. Перед нами оказалась стройная, высокая фигура в вылинявшей, форменной фуражке с синим кантом, коротких сапогах и в гимнастерке, заправленной в чёрные, узкие штаны. Фигура держала в одной руке рыжий, фанерный чемоданчик, а в другой – связку из одеяла и шинели.

Начальник накинулся на «товарища Ваганова» с попрёками и выговорами, ио вскоре перешёл на мирный тон, называя прибывшего «Михал Иванычем», выспрашивая про институт, приятелей, защиту дипломного проекта.

Михал Иваныч отвечал, пересыпая речь остротами, шутками и прибаутками, от которых хватались за живота и начальник, и подчиненные, в том числе и Андрюшка, хохотавший, потому что хохотали все.

Лагерь оживился. Андрюшке приказано было собирать кизяк, Сорокину – готовить баурсаки. Бычкову же было велено отправляться к пикетчику за кумысом.

Воспользовавшись паузой, Ричард – на этот раз со мной – опять пристал к начальнику, расписывая прелести и материальные выгоды охоты: «До озера рукой подать», «Камыш – как лес», «Утей до чёрта», «Сорокин видел, как летели гуси», «Набьем мяса на неделю» и прочее.

Мы получили нежданную поддержку от Михал Иваныча. Начальник сдался и даже изъявил желание участвовать в охоте. Отправились впятером – все, кроме Бычкова и Сорокина. Все мы были при трёх ружьях. Андрюшку взяли за легаваго т. к. парнишка бегал, плавал и нырял неизмеримо лучше, чем стрелял. Надо же было кому-то вылавливать убитых и подбитых уток!

Озеро Чалкар было за горой. С перевала показалось оно овальным зеркалом, вправленным в тёмно-зелёную раму густого камыша. Чем ближе подходили мы к берегу, тем слышнее становился птичий гомон. В просветах зарослей скользили выводки, крякали и шумно взлетали утки. В дальнем, северном конце – мелькали два белых пятнышка не то гусей, не то лебедей, к которым и побежал Ваганов, цакая на бегу ричардовским винчестером.

Оставшиеся разбились на две группы: Ричард – с Андрюшкой и я – с начальником, поделив озеро на части. Поскольку в группах было по одной огнестрельной единице то, естественно, что ружьем завладел начальник, а меня определил выполнять такие же обязанности, какие определил Ричард Андрею.

И вот началась охота…

Андрей и я в одних рубахах без штанов крутились около своих патронов. Мы то вспугивали уток, по которым били влёт двустволка и крупнокалиберный дробовик «джонсонка», то шаря в камышах, а то – и выплывая на простор за жертвами.

Наименьший успех с наибольшим шумом произвела группа «начальник – я», так как она палила крупными зарядами и крупной дробью. Наибольший успех с наименьшим шумом выказала группа «Ричард – Андрей», стрелявшая мелкими зарядами и мелкой дробью. Авантюристическая же группа «Ваганов», поражавшая гусей из семизарядного винчестера, произвела нулевой эффект.

За четыре часа охоты «легавые» положили у ног охотников восемь пар «утей» – шесть пар были трофеями Ричарда. Мы разобрали по две пары и усталые, голодные (а я с Андрюшкой – ещё и вымазанные озёрным илом), побрели домой, представляя себе кисе прохладной белой кисловатой жидкости и утячий кавардак, приправленный сарымсаком с Джильтавских гор.

Под обозной бричкой нас уже поджидал турсук, опущенный в ведро ключевой воды и, пока Сорокин и Андрей ощипывали, опаливали и потрошили уток, охотники потягивали живительную влагу. Потягивал и Ричард, невзлюбивший кумыс – потягивал через «не хочу», единственно – из-за компании, которая отмечала прибытие Михал Иваныча, охоту и канун геологической съемки. Не допив кисе, Ричард задумался. Затем, склонившись на бок, стал разевать рот, как рыба, попавшая на берег. Потом его охватила дрожь, посинели губы и лицо покрылось голубовато-серой тенью.

Компания струхнула, подумав, что топограф отравился.

– Соды! Соды! – суетился прибежавший кашевар. – Дайте скорее Ричарду Эдуардовичу соды!

– Разводите марганцовку! Марганцовку разводите! – кричал Михал Иваныч.

– Придумал тоже! – фыркнул инженер-начальник. – Вкатите лучше полстакана спирта!

К счастью обошлось без вкатывания и вливания – естественным путём. Ричард дотянулся до края лагерной площадки и, прильнув к траве, стал страдать…

– Действительно, как говорится… «Что русскому – здорово, то немцу – смерть», – проронил Бычков, присевший у ног Ричарда.

Отстрадавшись, топограф ушёл в палатку, т. к. было ему не до жаркого и улёгся на обычном месте – на краю, справа от начальника. Другой край был местом младшего коллектора т. е. моим. Прибывшему старшему коллектору, оказавшемуся сверхкомплектным в палатке на три места, начальник определил ложе между собой и мной.

Когда постелились на ночь, то на инженер-начальника с тулупом пришлось полтора места, а на младший техперсонал – всего по пол-места на душу. Поясню, что стелились мы на двух толстых кошмах, так как походных коек с собой не взяли. Начальник вычеркнул их из списка полагающегося снаряжения, как «баловство, несовместимое со спартанским духом полевых партий Геолкома». Когда же ребята заикнулись, что «не худо бы захватить походные кровати», начальник рассердился: – Карпинский4242
  Карпинский Александр Петрович – академик, крупнейший знаток геологии Урала. Умер в 1936 г.


[Закрыть] весь Урал обползал с полушубком: одну полу подстилал, а другой – покрывался! А вы… с походными кроватями!.. Стыдитесь!

Рассвет увидел Ричарда и меня вытиснутыми за палатку. Поеживаясь, мы стали втискиваться внутрь. Мне это удалось вполне т. к. я был таким же тощим, как и Ваганов, но Ричард не выиграл ни одного дюйма – такова была комплекция начальника.

От холода или от голода, а скорее – от того и другого вместе, Ричард поднялся раньше всех. Когда, проснувшись, я глянул из палатки, то первое, что я увидел – это тощую фигуру в нижнем, копошившуюся под обозной бричкой. Фигура копалась в казане с утячьим варевом.

– Ричард Эдуардович!.. А Чвард Чвардыч!.. – выкликал сонный Пётр Ликсеич. – Куда ж это годится!.. Начальник осерчает!

Так начался первый день геологической съемки Коктас-Джартасского района, оставшегося не заснятым от прежних двухвёрстных съемок, которые производились начальником при помощи Михал Иваныча.

После завтрака начальник вытащил из чемодана синие двухвёрстки и, прочертив на них красным карандашом линии маршрутов, сказал, строго поглядев на коллекторов:

– Извольте держаться только этих линий, камни брать поменьше и почаще, но не реже, чем через километр. За трещинами и зонами разломов глядеть в оба, фауну и высыпки у барсучьих нор не пропускать, так как барсуки выносят щебёнку не только простых пород, но и руды. Да!.. И по аулам не шататься и в лагере быть засветло! По коням!

– Где уж шататься по аулам! – крякнули мы, поглядев на прочерченные 30-ти – 40-ка километровые маршруты. – Дай Бог вернуться к ночи!..

Помявшись у палатки и не заметив в глазах начальнике уступки, мы сунули «синьки» в полевые сумки. Потом, поправив на груди бинокли и звякнув шпорами, потопали к телеге, у которой осёдланные кони доедали овёс в торбах.

Шпоры при верховой езде ввёл я, памятуя службу в кавалерийской рации. Ваганов с восторгом последовал моему примеру, выпросив у пикетчика старые, заржавленные шпоры, хранившиеся ещё со времён Иртышской линии.

Охотники за камнями потрусили (каждый – по заданному направлению), минуя Бычкова и Сорокина, бродивших по степи за кизяками. Эти кизяки за четыре дня стоянки под Джильтау мы уже обобрали на добрый километр от лагеря.

– Ну и кизяки, душа с них вон! – ворчал Бычков, суя в мешок тощие, выветрелые, рассыпавшиеся кизяки.

– Дров бы раздобыть, Пётр Ликсеич, или хвороста какого!

– Дров! Ещё чего придумал! – горько усмехнулся кашевар. – Чудак ты, право, Николай Филипыч! Дровами здесь не пахло! Один ковыль спокон веков!

Путь мой лежал через гряду, на которую раным-рано потянулись Ричард с Андрюшкой снимать план старинных выработок с медной зеленью. Поднявшись на гряду, увидел я в тени высокого копка Ричарда и Андрея, сидящих на перекуре.

– Ну и дроф здесь! – восторженно шепнул Ричард, показав на сопку позади себя.

– Дров?!.. Не может быть! Вы шутите? – вспомнил я жалобы Бычкова.

– Зачем шутить! Андрей тоже видел.

– Точно видел! – подхватил Андрюшка. – И не под сопкой, а на сопке.

Не долго думая, я поворотил коня и пустился в лагерь. «Ну и привалило!». – радовался я, пришпоривая лошадь. «Теперь – с дровами, к чертям кизяк!»

Правда, по мере приближения к Бычкову и Сорокину, у меня зашевелился червь сомнения: «Откуда там дрова? Кто их натаскал?» Но тут же успокаивал себя: «Видимо, натаскали пастухи, а может – и пикетчик».

– Скорее за дровами! – крикнул я издалека Бычкову и Сорокину.

– За дровами?!.. – изумились те.

– Именно – за дровами, а не за кизяками. Ричард с Андреем видели. Скорее, а то казахи растаскают.

– Сорокин и Бычков переглянулись.

– Может, топоры взять? – спросил обстоятельный Бычков.

– Пожалуй… прихватим и верёвки… – ответил кашевар.

Когда компания с мешками, верёвками и топорами поднялась на перевал, топографическая съемка шла полным ходом. Полунагой Ричард, прильнул к кипрегелю. Повернув кепку козырьком назад, он махал руками, вскрикивая:

– Левей! Левей!.. Чуть право!.. Право говорю, чертёнок!!!

Андрей в плаще и с пёстрой рейкой «на караул» кидался то в одну, то в другую сторону, не попадая в точку, подребную начальнику.

– Ну, где ваши дрова?! – крикнул я Ричарду, полный радужных надежд.

– Дрова?! – удивился тот, оглядывая странно снаряженную компанию.

– Про которые вы говорили!

– Так я ж про дроф говорил – про дудаков!

Думаю, что сопка, на которой мы стояли, никогда не слышала, да и, пожалуй, никогда не услышит такого дружного, заразительного хохота, какой взорвался на её вершине в первый день геологической съемки Коктас-Джартасского района. Ричард катался по земле, хватаясь за живот, Андрей приплясывал, путаясь в дождевике, а Бычков взвизгивал от хохота, уцепившись за Сорокина: – Держите меня!.. Держите!.. Упаду!..

Смеялся и виновник смеха в подтверждение того, что случай, в самом деле, выдающийся по исключительной смешливости – смеялся через силу, подавленный публичностью конфуза и досадой за потерянное время. Увы! Была это лишь прелюдия к тому, что потом разыгралось при всех за ужином, когда я вернулся из маршрута. Разыграл ее Ваганов, который прибыл часом раньше и ознакомился с тем, что произошло на сопке. Он представил действующих лиц, а меня изобразил в таком комическом, шаржированном виде, что раскаты заливистого хохота, отраженные Джильтау, смутили собак пикетчика отчего они затявкали.

Настали и потянулись дни утомительных маршрутов. Вот засветился восточный край палатки. Богатырский храп начальника сменился бормотаньем: – Давайте, товарищи… Давайте… Пора в маршрут…

Ричард, выдавленный за палатку, ёжится от предутреннего холода, поджимает ноги. Затем он, уловив рукав тулупа, свисшего с начальника, натягивает себе этот элемент одежды на плечи.

Вставать не хочется, да и не можется. Сорокакилометровый маршрут отдается во всём теле, особенно – в ногах. Болят суставы, стёртые места, рубцы от жёсткого седла. Ваганов толкает меня в бок, я – его и начинается возня, от которой начальник подымает голову и вскрикивает:

– Андрей!.. А ну, тащи коллекторов!

Тут уж не жди пощады. Парнишка, присев на корточки, будет щекотать ноги, тащить одеяла, кропить водой.

Мы вскакиваем и бежим к колодцу, а там Андрей уже поджидает с вёдрами, чтобы облить нас с головы до ног. Он долго и хитро целится и плещет в самый неожиданный момент, хохоча от наших уханий и оханий. Вода – как лёд, полотенце – жёстко, но кожа горит и мышцы вздрагивают.

Солнце заглядывает в лагерь. Лучи скользят по тентам, распростёртым над палатками и белоснежные квадраты их выделяются из тени, ползущей из долины. За тенью – стада баранов, поднимающихся на Джильтау. Они волнуются, обтекая ложки и холмики и разбиваясь на колышащиеся кучки, за которыми носятся рыжий пёс и пастух – мальчишка на жеребчике.

Мы садимся у палатки и принимаемся за карты, дневники и камни, в общем – за подготовку к сдаче вчерашнего маршрута. Сначала обтюкиваем камни, придавая им стандартный вид и раскладывая по порядку. Затем «поднимаем» тушью помеченное карандашом на картах и надписываем номера на образцах и, наконец, рисуем в дневниках геологические разрезы по маршруту.

Не скажу, чтобы работа спорилась, Нас привлекают запахи и звуки, несущиеся от костра. Мы проведываем его в десятый раз, заглядывая в бурлящее ведро комочков теста – «рванцев», как их прозвал Ваганов. Потом суемся к казану с румяным сарымсаком, скворчащим в бараньем сале, которым Пётр Ликсеич заправляет «рванцы» и от которого текут слюнки. А тут еще Ричард, склонившись над планшетом, дразнит нас, выставляя баурсаки, зажатые в руке. Он жуёт и улыбается – ему лафа! У него блат на кухне через Андрюшку.

Закончив дневники, мы подаем сигнал на «кухню». Босой Пётр Ликсеич, поправив шапку, которая сбилась на затылок и выправив рубаху, шагает к «штабной» палатке. Остановившись перед мозолистыми пятками, которые выглядывают из-под тулупа, кашевар приступает к исполнению почётнейшей своей обязанности.

– Вставайте, товарищ начальник!.. Вставайте!..

– Сичас, сичас…

– Рванцы перепремши, товарищ начальник.

– Перепремши, говоришь!.. А коллектора вставши?

– Встамши, товарищ, начальник.

– А Ричард Эдуардович?

– Чвард Чвардыч – тоже встамши.

– Сичас, сичас…

На третьем-четвёртом приступе тулуп выкидывается из палатки, потом – распластывается на тенте овчиной кверху. И, наконец, Андрюшка несётся с ведром воды, чтобы опрокинуть на инженер-начальника.

Завтракаем мы молча, дружно, напряженно. Молча – не для похвальбы за хороший тон, а из-за волчьих аппетитов. К тому же, по заведенному спартанскому режиму, едим мы не из индивидуальных чашек, а из общего котла. Попробуйте тут пошутить или посмеяться, как пропустишь ложку-другую рванцев, которую подхватил более ловкий и более практический сосед.

После завтрака начинается прием маршрутов.

– Что это у тебя за урожай сегодня на порфириты? – спрашивает Ваганова начальник, присев на корточки перед образцами, разложенными вдоль палатки. – Откуда ты их понабрал?

– Известно – с сопок! Не с дороги же! – обижается Ваганов.

– С каких это, интересно, сопок?

– С обыкновенных… – тычет Ваганов карандашом в горизонтали, сходящиеся в овальные лепешки.

– Так это же порфировый рельеф?! – ужасается начальник.

– Что ж – то порфировый, а залегают порфириты. Поезжай сам и посмотри, если не веришь!

– А почему у тебя на карте порфиры лежат под порфиритами, когда известно, что излияния основных лав происходили раньше кислых?

– Так тут же – опрокинутая складка!

– Опрокинутая, говоришь?.. – успокаивается начальник.

Очередь доходит до младшего коллектора, который старается щегольнуть внешностью маршрута.

– Позвольте, позвольте!.. – пугается начальник, взглянув на красиво «поднятую» карту. – А где ваши трещины и зеркала скольжения4343
  Зеркало скольжения – гладкая, блестящая и обычно – бороздчато-штриховатая поверхность в горных породах, прищлифованная трением пород от перемещения их вдоль этой поверхности.


[Закрыть]?

– Не видел я ни трещин, ни зеркал…

– Наивность первокурсника! Он полагает, что ключи текут из дыр, а не из трещин! Вот где трещины разломов! – вскидывает начальник карандаш и чиркает ломаные линии по всем ключам маршрута. – Вся Киргизская степь в разломах! Это же надо понимать!

Солнце припекает, кони переминаются, фыркают, дёргают головами – пора в маршрут.

Мы садимся возле брички и подвязываем шпоры – подвязываем, скорее, для себя, для форсу, нежели для коней, а перед нами – компания зевак и зубоскалов: Андрей, Сорокин и Бычков.

– На кой хрен вам железяки? – ехидничает Пётр «Ликсеич».

– Воображают, что кавалерия… – ухмыляется Бычков. – А какая с них кавалерия? Смех один!..

– Седлай, седлай, а не разговаривай! Какая кавалерия это наше дело – не твоя забота! – парирует Ваганов, позванивая шпорами, а звон у них – малиновый, гусарский.

Бычков накидывает сёдла: на Серого – драгунское, а на гнедого – казачье. И тут вспыхивает перебранка.

Дело в том, что Ваганов облюбовал себе рослого серого коня, на которого Бычков накидывает тяжёлое, гофрированное, драгунское седло. Я же предпочитаю лёгкого, гнедого степнячка, которому подходит лёгкое казачье седло с деревянным ленчиком и кожаной подушкой. От жёсткого драгунского седла Ваганов ходит раскорячившись, хватаясь за мягкие места. Он старается перехватить мое седло, но Бычков не дает, так как кони его – Бычкова. В перебранку включается инженер -начальник.

– Черти полосатые! – кричит он, высунувшись из палатки – Не поделят сёдел! Ричард Эдуардович! Давайте жребий!

Ричард вытаскивает из коробки пару спичек, обламывает одной головку. Затем безголовая спичка ставится на драгунское седло. И Ричард, повертев рукой за спиной, протягивает кулак с торчащими хвостами спичек.

Ваганов прицеливается и выдёргивает спичку без головы.

– А ну! – хватает Ричарда за руку. – Покажите другую спичку!

Увы… Другая уже в траве. Ричард смошенничал в пользу старого приятеля т. е. меня, обломав головки обоих спичек.

Нe ожидая конца конфликта, вступившего в острый фазис, я вскакиваю на Гнедого и пришпориваю его в направлении моего маршрута.

Вот я и в безопасности – на вершине высокой сопки, с которой лагерь виден, как на ладони. Я различаю струйку дыма, вьющуюся за бричкой, всадника на Сером, отделившегося от палаток и подводу с тремя седоками, пересекающую лог – это Бычков везет топографа и реечника на съемку.

Я подтягиваю стремена, ослабшие подпруги, ремешок покосившейся кожаной подушки и проверяю снаряжение. Компас, молоток, бинокль, полевая сумка, нож – на мне; в сумке карты, карандаш, дневник; в переметных сумах – баурсаки и мешочки с бумагой для камней. Пора начинать маршрут.

Ориентируюсь я в исходной точке, потом оглядываю обнажение и определяю залегание и названия пород. Затем отбиваю и нумерую образец, обозначаю его на карте и, наконец, записав в дневник все наблюдения, завёртываю образец в бумагу, кладу его в мешочек и отправляю в перемётную суму. На все эти «операции-манипуляции» по одному простому обнажению уходит не менее десяти минут, а по сложному – и более часа. И, если на 30—40 погонных километров маршрута начальник определил 30—40 точек минимум (т. е. 7—10 часов на «операции»), то спрашивается, много ли оставалось на аллюры от точки к точке?

Можно легко представить, с какой резвостью носился от сопки к сопке коллектор Коктас-Джартасского отряда. Ваганов называл это «аллюром три креста» – с какой легкостью соскакивал он с коня и принимался на седло и какой аппетит разыгрывался у него к концу 12-15-ти часового трудового дня.

Я пересекаю лога, долины, гряды сопок. Иногда завидишь всадника, аул, пастуха с баранами. Завидишь – да и объедешь стороной, чтобы не нарваться на «узун-кулак», который задержит тебя на добрый час. Гнедой вышколен. Когда поднимаюсь на гору, он плетется следом и на вершине терпеливо ждёт, пока хозяин не кончит «операции». Когда же встречаются крутые склоны, я покидаю Гнедого у подошвы. Тогда он топчется внизу, щиплет редкую траву, поглядывает на вершину и время от времени сигнализирует ржанием, дескать: «Давай слезай! Хватит стучать по камню!»

Я пересекаю мелкогорье из осадочно-вулканических пород, по которому бродили в старину пытливые русские купцы в поисках древних рудных ям и ставили заявки на серебро, свинец, цинк, медь, золото.

Вот и скалисто-ребристая гряда из порфиритов. На среднем склоне натыкаюсь на двухметровое зеркало скольжения – отполированное, но не отражающее зеркало бледно-фисташкового цвета, разукрашенное параллельными штрихами притирания. «Ну и разлом! Это тебе – не гаданье на ключах!», – торжествую я. И, размахнувшись, провожу на карте линию разлома.

За грядой натыкаюсь на второй сюрприз: передо мной – широкий, голый, белый лог в ржавых полосах, какого я ещё не видел. Кругом – следы заплывших ям и расплывшихся отвалов из выветрелых белых сланцев, слагающих весь лог. Они легко поддались молотку и, когда я добыл свежую породу, то блеснули мелкие кубики пирита4444
  Пирит, или серный колчедан – минерал, дисульфид железа химического состава FeS2.


[Закрыть]. Лог был без травы и от рудных ям тянуло серной кислотой. Потом уже я узнал, что наткнулся на заброшенные разработки золотистого пирита..

Полдень. Солнце жжёт. Я прячусь за коня, чтобы хоть иа минуту укрыться от ослепительных лучей и, смахнув фуражкой обильный пот, озираюсь в поисках аула, зеленого пятна – «Где бы напиться вволю?» Аул далёк – еле различим в бинокль. А пятен все же не заметно.

Теней нет. Рельеф – невыразительный, плоский, скучный. Сопки на горизонте разорвались молочным маревом и всплыли над щетинистою степью. Латунный диск компаса сияет так, что трудно отсчитать градусы в южном секторе, а тут ещё Гнедой тычет меня в спину, в бок, спасая морду от слепней. Пора передохнуть.

Вот и глубокий лог с зеленою лужайкой, в которой поблескивает водоем ключа. Спустившись и напоив коня, присаживаюсь у воды и пью полными пригоршнями. Потом, пустив Гнедого на траву, выдёргиваю из сумы мешочек с баурсаками и жую пышные, румяные галушки, которые Пётр Ликсеич приготовил на коровьем масле по случаю приезда Михал Ивановича.

Подкрепившись, раскладываю камни, набранные наспех с последнего отрезка, нумерую их и подправляю карту.

– Эээ!.. Аман, джинджинер! Здравствуй! – раздаются надо мной приветственные голоса.

Вскидываю голову. По борту лога спускаются двое верховых казахов: парень на жеребчике и старик на рыжем марине. Оба – в лисьих малахаях, халатах и остроносых сапогах с байпаками. По всем признакам они – любопытствующие из ближнего аула. Заметили чужака – и дёрнули за новостями. На сотни километров «узун-кулак» разнес, что под Джильтау стоят палатки, а в палатках – инженеры, которые собирают камень по окрестным сопкам.

– Аман! – отвечаю я, готовясь к интервью, которое выдерживаю почти каждый день.

Казахи слазают с коней (старика поддерживает парень) и усаживаются передо мной, придвигаясь к образцам.

– Джинджинер ма? – любопытствует аксакал, оглядывая меня с головы до ног.

– Инжянер – отвечаю я.

– Какой это камень? – спрашивает парень, коверкая русские слова и притрагиваясь к образцам.

– Плохой камень – джай тас.

– Зачем тебе плохой камень?

– Чтобы по плохому камню найти хороший – кень-казган.

Парень переводит старику и тот роняет: «Дурс, дурс», кивая головой. Потом, заложив насвай, протягивает флакончик мне. Я захватываю щепоть порошка, закладываю в нос, а не за губу и отчаянно чихаю. Казахи смеются, старик похлопывает меня по плечу, потом ощупывает подошвы моих сапог, компас, молоток и тычет в «синьку».

– План?

– План, – отвечаю я.

– Кайда Джильтау?

Я показываю на «синьке», где Джильтау – и старик улыбается, вглядываясь в сгусток белых линий, одобрительно кивает головой и что-то говорит, перечисляя имена.

– Аксакал говорит, что под Джильтау кочевал его дед Закир, отец деда Насульбек, отец отца деда Абузар, а раньше кочевал… – парень подыскавает русское название очередного члена рода – кочевал Идрис, а ещё раньше – Омарбек…

– Разве аксакал помнит всех дедов? – удивляюсь я.

– Неприлично казаху не знать своих дедов. И кто не помнит их до седьмого своего отца – тот дурной казах. – отвечает парень.

Мне стыдно, потому что я помню своих отцов только до третьего колена.

Затем аксакал просит поглядеть в бинокль, показать, что внутри компаса. Он глядит во все глаза на то, как поворачивается диск и дрожит, но не двигается стрелка и, как она вдруг стремится к молотку, когда я придвигаю к компасу.

– Тамаша! – восклицает аксакал, манипулируя молотком.

Потом старик спрашивает, много ли у меня скотины, есть ли баба, сколько ребятишек. Мои отрицательные ответы смущают старика. Он покачивает головой и говорит, что это – не порядок, что я иду поперек закона, который дал Аллах, что меня некому будет опекать под старость и прочее.

Интервью затягивается и я объявляю, что тороплюсь в маршрут. На прощание аксакал приглашает меня в гости, манит кумысом, ученым беркутом и старым стариком, который знает все места с рудой.

– Кош! – прижимаю я руку к сердцу.

– Кош! – отвечают гости тем же и мы разъезжаемся.

Опять лога, долины, сопки, опять аллюр с гимнастикой, визированье компасом, потюкивание молотком. И снова – песчаники, порфиры, порфириты, но какие порфириты!? Начиненные, как пирог изюмом, сантиметровыми миндалинами, окрашенными зелеными цветами меди! Я колочу по обнажению, отбивая новый и новый образец и – зелёный цвет сменяется на медно-красный… Ба!.. Да это же миндалины самородной меди! Ещё сюрприз!

Я долго снимаю эскизно-глазомерный план месторождения, набивая переметные сумы рудой и камнями. Когда, закончив, я оглядываю степь, то мелкосопочник уже играет светотенями. Пора подтягиваться к лагерю.

Я пытаюсь повысить темпы «операций» и аллюра, но… без заметного эффекта. Конь спотыкается на ровном месте, тяжело вздыхает на подъемах, а мои рубцы и стёртые места так чувствительны, что я пружиню только на стременах.

Небо горит золотисто-розовым закатом и тени уже секут долины, закрывают мелкосопочник, маскируют рельеф. Я тороплюсь заполнить последний отрезок линии, прочерченной начальником на карте, и рассовываю камни по карманам гимнастёрки, галифе, дождевика. Томят жажда и голод, чудятся баурсаки, рванцы, кисе холодного «шампана».

Пришпориваю Гнедого, стараясь не потерять ориентиры направления на лагерь и вслушиваюсь, вглядываюсь в потемневший мелкосопочник, не блеснет ли огонёк костра, не раздастся ли сигнальный выстрел ричардовской двустволки. Но вот сквозь монотонны топот и цоканье подков прорывается ржанье… Серого! Какое счастье! Это же Михал Иваныч возвращается из далекого маршрута! Я подаю продолжительный гортанный крик, на который отвечает характерный переливчатый, вагановский и над сопкой очерчивается еще на светлом фоне неба высокая фигура всадника.

Мы едем рядом, цепляясь и звеня стременами, курим, хвастаемся результатами маршрута и перемываем кости инженер-начальника, который объявил, что приказал Петру «Ликсеичу» отменить рванцы и с завтрашнего дня готовить ненавистную нам кашу-размазню из просо.

Мы пробираемся логами, заросшими густым высоким караганником, который сдалека выдается лесом, протискиваемся скалистыми ущельями, заваленными глыбами, взбираемся на сопки, ведя коней на поводу.

– Блудим! – восклицает с горечью Михал Иваныч, останавливая Серого и зажигая папиросу.

– Блудим… – соглашаюсь я, поглядывая на силуэты незнакомых сопок, на небо, усеянное звёздами.

Мы освещаем карту, компас спичкой, папиросами. Но это мало помогает, так как свет мигающий, короткий, тусклый, а главное – неизвестно откуда мы визируем, куда нас занесло. Потом поднимаемся на высеченную гору, которой, кажется, конца не будет. Мы рисуем себе перспективу ночлега без воды и ужина, проборки от инженер-начальника и ехидных шуток в адрес «кавалерий», отпускаемых Бычковым и Сорокиным.

Вот и перевал – глазам не верится! Далеко внизу – пылающий костёр… Лагерь!

Мы подъезжаем к бричке, кидаем поводья конюху и, припавши к вёдрам, глотаем, пока не забулькает в желудках. Потом хватаем рванцы и долго пьем чай, подкисленный клюквенным экстрактом. Пьем, вдыхая пряный аромат степи, прислушиваясь к тявканью собак пикетчика, к храпу инженер-начальника и поглядываем на коней, которые стоят у брички, понурив головы.

Ваганов засыпает у костра. Я же, дотянувшись до палатки, валюсь на кошму и не могу заснуть. В висках стучит и, кажется, чтo под тобой – седло и ты качаешься, пружиня на стременах.

(Из рукописи «Дорога в Недра»).