Текст книги "Охотники за камнями. Дорога в недра"

ПРИКЛЮЧЕНИЯ ПО ДОРОГЕ НА ХАН-ЧИНГИЗ

Весной 1925 г. мне, тогда студенту 3-го курса, предложили поехать с геологической экспедицией в Киргизскую степь, на что я согласился без колебаний, потому что условия работы пришлись по душе. Степь понравилась по прошлогодней экспедиции, а будущий начальник очаровал самоуверенностью, практицизмом и бравым видом. «С таким не пропадешь», – подумал я, глядя на высокого, ладно скроенного и крепко сшитого инженера-геолога, вводившего меня в курс предстоящей экспедиции. – «Этот человек отлично знает, куда и зачем идет». Я был польщен приемом. Инженер говорил со мной, как равный с равным, пересыпая речь техническими терминами, в которых я мало разбирался. В заключение он предложил должность съемщика-коллектора и солидную зарплату. «Эге, парень! – сказал я себе, выходя после беседы из вестибюля Геолкома, – в прошлом году ты ездил конюхом, а нынче отправляешься почти геологом!».

Организационно-отправным пунктом наметили Семипалатинск. В середине мая туда прибыли начальник, я и юный практикант-топограф Ричард Бруновский, который вез с собой винчестер и двустволку.

Город выглядел в то время, вероятно, как и при Достоевском: полтора десятка каменных казенных зданий, собор, мечети, базар с шалманами и коновязями, городской садик с акациями и карагачем, две-три мощеных улицы, остатки крепостной стены над Иртышем и песок, в котором вязли ноги, который набивался в нос, хрустел во рту. В сильный ветер город заволакивало пылью, и от нее не было спасения – не помогали даже ставни. Она проникала в комнаты, садилась на подоконники, кровати, стол, посуду.

В памяти осталась еще одна особенность Семипалатинска – «самолет» на Иртыше. «Самолет полетел на тот берег», «самолета ждут» услышал я в день приезда и удивился, подумав, что в самом деле через Иртыш летает самолет.

– Давно самолетом обзавелись?

– Да, почитай, уже годов полста летает! – ответил мне хозяин квартиры, на которой мы остановились.

– Как полета? – не понял я.

– Да так, полета, если не боле, потому что дед молодым был, – когда тянул канат по Иртышу.

– Канат? При чем канат?!

– Чудной ты, право! Как же без каната! Паром без каната не бывает.

Оказалось, что – это обыкновеннейший паром, о котором семипалатинцы говорили, что он не ходит и не плавает, а именно «летает» от одного берега к другому.

В городе к нам пристали попутчики – геолог и коллектор из другого геологического отряда, и мы занялись подготовкой к выезду. Купили шестерку коней, три ходка, наняли подводчика с пароконной бричкой, кашевара, реечника и на месяц заготовили овса, крупы, муки, сала, масла и вяленой баранины.

Накануне выезда проверили ружья, набили охотничьи патроны и утром 23 мая двинулись под ярким солнцем к паромной переправе. За блестящим Иртышем показалась степь, далеко на горизонте засинели вершины Семей-тауск'их гор, сторожившие дороги к югу. Отсюда в старину барантачи следили за караванами, направлявшимися в Чугучак3838
  Чугучак – крупный торговый пункт в Китае, почти на границе с Киргизской степью.


[Закрыть] и Верный3939
  Верный – ныне Алма-Ата.


[Закрыть].

– Да и сейчас рваные халаты хоронятся еще по ущельям Семейтау, – предупредил нас бравый старик паромщик в старой форменной фуражке с околышем из алого сукна. – Так что не зевайте по ночам, а то мигом уведут коней, да еще и возы пощупают.

Слово за слово – разговорились.

– Мы из Сибирского казачьего имени Ермака Тимофеевича первого полка, – представился старик. – А деды наши вышли из Запорожской Сечи. Послала нас сюда Екатерина на оборону Иртышской линии, и много бы я порассказал про эту оборону, да вот подлетаем к берегу.

Когда съехали на берег, «сечевик» крикнул нам вдогонку:

– Будете в Семипалатном, заходите чаевать! Спросите Антошку Железняка, всякий знает! – и, сделав под козырек, скомандовал отчаливать. «Самолет» оторвался от мостков и «полетел» в Семипалатный, как тогда все называли город. Потом уже я узнал от сведущих людей, что Антошка Железняк – прямой потомок гайдамацкого атамана Максима Железняка.

Мы двинулись Каркаралинским трактом, когда-то оживленным, а теперь – почти пустым. Тянулся он через отроги Чингизского хребта, вернее, Хан-Чингиза, направляясь в сердце «Киргизской складчатой страны» – район наших геологических работ. Путь этот привлекал нас не столько складками пород, сколько святой пещерой в Хан-Чингизе с окаменелым человеком и подземным озером, которое еще никому не удалось переплыть.

Перед нами развернулась зеленеющая степь, непросохшая после весеннего разлива. Пестрели желтые и сиренево-голубые ирисы, блестел Мухор, впадающий в Иртыш, сверкали озерки, лужицы воды.

Остановились ночевать на Мухоре, перед Семейтау, в том месте, где речка ближе всего подходила к горам.

Топограф-практикант Ричард Бруновский, высокий худощавый парень, выдававший себя за старого рубаку, долго разглядывал в бинокль окрестности, опираясь на винчестер. Он то поднимал бинокль, впиваясь в стекла, то опускал, ощупывая грудь, перетянутую косым крестом из патронташей. По руслу речки стояли заросли тальника. Набрав гору хвороста, мы соорудили такой большой костер, что воры, если бы и сидели на вершинах, то наверняка пересчитали бы и людей, и лошадей обоза.

До места работ надо было сделать около 400 километров, а с заездом на Чингиз, в пещеру – и все полтысячи, что при нашем тяжелом грузе требовало 8 дней пути.

Дорога шла через восточный край Семейтау. Когда обоз поднялся утром на перевал, начальник дал сигнал остановиться.

– Посмотрите на это геологическое сооружение из вулканических пород, – показал он на массу буроватых нагроможденных скал. – Первый вулкан в степи, который недавно обнаружил и описал мой товарищ по институту – геолог Горностаев4040
  Геолог Н. Н. Горностаев – один из ранних исследователей Центрального Казахстана.


[Закрыть]. Наши старички встретили его в штыки. «Фантазер! Очередное увлечение зарубежной литературой!» – шумели ветераны. – «Вулканы в Киргизской степи давным-давно снесены эрозией, не по зубам мальчишке разыскать их корешки!»

И вот я вспоминаю, как годом позже в кабинет начальника стремительно вошел молодой высокий черноусый инженер в золотых очках. Блестели пуговицы на темнозеленом вицмундире, манжеты, улыбка, глаза вошедшего. День был пасмурный, дождливый – и мне почудилось, что в кабинет заглянуло солнце.

– Видели вулкан?! – крикнул он. Это был геолог Горностаев.

– Видели! – ответили мы хором.

– То-то!.. Дайте мне средства, время – и я покажу вам не один вулкан, аналогичный Семейтау!

И что же оказалось! Десятки вулканов, которые потом открыли последователи Горностаева. Сегодня их уже насчитывают сотни.

Мы поднялись на Йаракуус – главную вершину Семейтауского хребта, протянувшегося на добрых 5—6 десятков километров. Концы его заворачивали к юго-западу, и он рисовался грандиозным полуцирком, обращенным выпуклостью к Иртышу. На юго-восточном склоне осмотрели сопку из многогранных андезитовых столбов – остаток лавового купола, выжатого из кратера. Потом спустились к юго-западу и на переезде через Карасу увидели стену мощного потока липаритов, которую перепилила бойкая речушка. Мы долго выстукивали молотками четырехметровый каменный обрыв, украшенный лавовой полосчатостью, набрали красивых камней, сфотографировали речку, и, наловив чебаков, все выкупались.

За Семейтау дорога пошла по мелкосопочнику. Стало веселей. На подъемах шли пешком и даже помогали коням, а на перевалах – вскакивали на возы и мчались под гору. Начальник посылал коллекторов за камнями, а мы таскали с ближайших сопок образцы пород. Он их рассматривал с такою жадностью, словно это было золото, и сыпал такими терминами, что мы хлопали глазами, поражаясь изумительной учености, которой, казалось, нам никогда не одолеть.

Задерживались еще из-за охотников, которые не могли равнодушно глядеть на полоскавшихся «утей». Завидев птиц на озере, – озер было много по дороге – Ричард с реечником Андрюшкой хватались за двустволку и скрывались в прибрежных камышах, а мы прислушивались к далеким выстрелам, рисуя себе казан коричневой скворчащей жидкости, в которой плавают ножки, грудки, крылышки, и ждали, ждали… Когда нетерпение достигало наивысшего предела, из-за ближайшего бугра высовывались две фигуры, передвигавшиеся так лениво, что видно было, что они промазали. Начальник подпускал их на «близкую дистанцию» и «брал в работу», грозясь не ожидать в следующий раз: «Попрыгаете, черти, за подводами, тогда узнаете!..» Вымокшие и вымазанные черным озерным илом «черти» валились на телегу. В следующий раз все происходило снова.

Но что творилось, когда на пути попадались дрофы, или, как их здесь называли – дудаки! Ребята хватались за бинокли, потом судорожно выдергивали из чехлов ружья и, соскальзывая с возов, цыкали друг на друга. При этом падало ведро, которое противно дребезжало, катилось по дороге, рассыпались палаточные колья или хлопала топографическая рейка. Осторожные дудаки вытягивали шейки и скрывались в ковыле. Начальник приподнимался на возу и, отчаянно жестикулируя, бросал слова команды, на которые мало кто обращал внимание, потому что инициативу операции захватывал Ричард – ребята инстинктивно чувствовали в нем настоящего охотника.

Сначала он формировал «лобовую» часть – «центр» охоты, в который назначал себя с винчестером, потом организовывал «фланги». На левый посылал кашевара Петра Алексеевича Сорокина с двустволкой, на правый – Андрюшку с дробовиком. «Флангам», или «далекому окружению», поручалась важная задача – отвлекать на себя внимание дудаков и в то же время не спускать глаз с «центра». Прочей «серой массе» как мало способной, по мнению Ричарда, «к ношению огнестрельного оружия и совершенно неспособной к охоте на дудаков», строго-настрого приказывалось оставаться на возах и не шевелиться.

– Сымай плащ! Скидай, говорю, паршивец! – шипел Сорокин, подступая к сыну, который никогда не расставался с отцовским дождевиком и даже спал в нем.

– По-пластунски, ребята! По-пластунски! – кипятился Ричард, сдергивая с Андрея дождевик, мимоходом – мохнатую ушанку, а потом, повернув на себе кепку козырьком назад, давал сигнал рукой. Охотники шлепались на пыльную дорогу и ползли по-пластунски в степь. Искусство пластунов не давалось «флангам», к тому же они горячились, забирая слишком прямо. «Центр» сердился, вскидывая правую руку (левой тащил винчестер), а потом отбрасывал ее назад, будто плыл саженками.

– Тсс!.. Куда?! Осади назад! – шипел Ричард Сорокину. – Шшш!.. Не дергай задом, пацаненок! – шипел босоногому Андрюшке, который с «пласта» переходил на четвереньки.

Дудаки опять вытягивали шейки и подавались в тыл. Сначала исчезало «далекое окружение», потом скрывался «центр», а затем – наступала тишина, прерываемая звонкой трелью жаворонков да фырканьем коней, отбивавшихся от мух.

Проходило полчаса томительного ожидания. Оставшиеся брались за бинокли и метр за метром ощупывали зеленую долину до самых сопок, но ни охотников, ни дроф не было видно.

Где-то справа гремел дробовик, затем стучал винчестер и в заключение ухала двустволка. Это нетерпеливый правый фланг поднимал птиц раньше времени, командующий операцией бил в лет, а Петр Алексеевич догонял дроф крупной дробью.

Еще полчаса томительного ожидания – и у подножия сопок вырисовываются три фигурки, едва переставляющие ноги. Уже издалека их посыпают градом едких замечаний и насмешек. Начальник выходит на обочину дороги и, сунув руки в карманы шаровар, шипит, пронизывая порожних пластунов презрительно-уничтожающими взглядами:

– Шляпы!.. Свистуны вы, а не пластуны! Курам на смех! Потом задает им жару, попрекая казенным порохом, грозит отнять оружие и клянется не останавливать в другой раз обоз, какие бы дрофы ни попадались по дороге. Вихляющиеся «свистуны» карабкаются на телеги, высунувши языки, и в «другой» раз все разыгрывается по описанному.

Случались и удачи, и тогда охотники шагали бодро рядом, горланя марши. В середке шел Ричард с большим пером, заткнутым за кепку, слева – Андрей, размахивающий в такт марша дудаком, а справа – Ликсеич, вскинув ружья на плечо.

Я забыл сказать, что как только обоз, «перелетев» через Иртыш, поднялся на дорогу, начальник преобразился. Куда девалась его словоохотливость! Опустив фуражку на глаза, он сдвинул брови и сурово поглядывал на нас, будто говорил: «А ну, голубчики! Попробуйте теперь мне поперечить!.. Это вам не Ленинград и не Семипалатный!» В дороге щелкал крышкой компаса, засекаясь на вершины сопок, и с таким хрустом разворачивал новый лист карты, что пристяжная кидалась в сторону, а коренник пугливо озирался. На остановках расхаживал вразвалку вдоль обоза, засунув папиросу в угол рта, небрежно сплевывал через плечо и отдавал приказы резко, громко, словно рубил с плеча – ни дать ни взять, старый морской волк, пустившийся в плавание с негодным экипажем.

Начальник долго не выдерживал роль сурового морского волка и, убедившись, что все «в струне», отмякал и снова становился веселым спутником: вышучивал охотников, сыпал анекдотами и даже напевал тонким голоском. Но достаточно было кому-либо сказать ему наперекор, вроде: «Полноте, Модест Петрович! Это ж не Дегелен! Дегеленские горы куда правее!» Или: «Что вы, что вы, Модест Петрович! Это ж утки, а не гуси!» – как начальник вспыхивал и начинал играть роль с удвоенной энергией.

Из-за такого, примерно, пустяка и случилось на третий день пути происшествие, чреватое последствиями, о котором надо рассказать подробнее. Дело было к вечеру. Мы приближались к Чагапу, вытекавшему из Чингиза. Пещера по слухам находилась там, где верховье речки подходило к Хан-Чингизу. Чтобы до нее добраться, надо было свернуть с тракта влево и где-то по перевалу пересечь хребет – другого пути для наших тяжело нагруженных возов не оставалось.

По дороге попадалось много «свертков» влево, но все они были плохо проторенными и могли завести нас невесть куда. Остановив обоз перед одним из «свертков», начальник поглядел на сопки, на проселок, потом с треском развернул двухверстку и щелкнул компасом – «Сворачивать или не сворачивать?..»

Надо сказать, что в трудных дорожных случаях начальник не советовался ни со своим съемщиком-коллектором, т. е. со мной, сидевшим рядом на возу, ни с прочими членами экипажа, так как считал это подрывом авторитета. И вот, передернув вожжи, тронул было лошадей по тракту, минуя «сверток», как сзади кто-то крикнул: «Прямо, Модест Петрович!.. Прямо! Это ж совсем не наш „сверток“! На пещеру – следующий!»

Начальник вспыхнул и, приподнявшись на возу, стал грозно вглядываться в тыл обоза, поправляя на носу очки.

– Кто это собирается меня учить?! – крикнул он, сорвав голос. – Не Сорокин ли?

Все замерли – даже перестали фыркать кони. И только жаворонки заливались в вышине, будто в обозе ничего особенного и не случилось. Обернувшись, я увидел Ричарда и Андрюшку, которые, припавши к возу, давились со смеху, а на обозной бричке – смущенного Ликсеича, поправлявшего кнутовищем сбрую.

– Заворачивай!.. – завопил начальник, и так резко повернул налево, что я полетел с накренившегося воза.

И вот мы покатили по проселку в неизвестность, подпрыгивая на камнях и рытвинах. Проселок то появлялся на десятки метров, то пропадал на сотни. Приходилось соскакивать с возов и разыскивать следы. Солнце закатилось, захотелось есть, томила жажда, но никто не попадался на пути, а если бы и попался, то начальник, боясь подорвать авторитет, вряд ли бы спросил, куда ведет.

Чем дольше колесили, тем становилось все яснее, что придется ночевать без огня, воды и ужина. – Водички бы испить!.. – канючили в хвосте обоза.

Стемнело. Следы пропали, лошади выбились из сил, люди утомились. Первым заворчал Бычков, который ехал на своих конях и вез самый тяжелый груз, потом – Сорокин и, наконец, стали роптать коллекторы, Ричард, Андрюшка. Начальник остановил обоз и поплелся на разведку, светя электрическим фонариком, а когда вернулся, объявил, что подводы – на правильной дороге и где-то поблизости – вода, но так как устали кони, то придется ночевать на месте.

Голодные и злые, мы улеглись, кто на телеге, а кто и под телегой, и долго слушали, как Бычков с Сорокиным перемывали кости «старому морскому волку», развалившемуся на ходке. Земляки так громко перешептывались, что начальник не решился выслушивать дальнейших комплиментов и накрыл голову тулупом.

Я проснулся от яркого солнца и разговора. За мелкосопочником торчала вершина гранитного массива, а на юге уже хорошо различался хребет Чингиз. Ребята спали, за обозной бричкой сидел на корточках старик казах и беседовал с Бычковым. Рядом паслась оседланная лошадь. Сорокин хлопотал около костра, наливая воду в чайник. Откуда все это свалилось?

Когда я подошел к беседовавшим, старик поднялся и, видимо, приняв меня за начальника, почтительно поздоровался сначала по-казахски, а потом – по-русски. Как оказалось, Бычков пошел чуть свет искать воду и наткнулся на аксакала, который ехал с Дегелена в свой аул, стоявший на Чагане под Хан-Чингизом. Когда Бычков признался, что ищет воду для инженеров, заблудившихся на пути к святой пещере (слышал бы начальник, какие выражения употреблял Филиппыч!), аксакал несказанно обрадовался: «Заблудившиеся инженеры в сопках?! Вот так находка, которую Аллах подкинул старому Айдару! Будет чего порассказать в аулах: как нашел инженеров, как выручил их из беды, как угощался чаем, печеным хлебом, сахаром!..»

Показав воду, старик потребовал, чтобы Филиппыч вел его немедленно к «бас-урус-джинджинер», потому что «старый аксакал Айдар Итемиров знает верную дорогу к святой пещере».

Бычков обрадовался Айдару больше, чем Айдар – Бычкову. Но когда он привел старика к обозу, задумался: «А вдруг начальник усмотрит в предложении Айдара подрыв авторитета, и тогда крышка! Опять крутиться в сопках неизвестно сколько времени!»

Уладить дело так, чтобы волки были сыты и овцы целы, поручили мне. Когда я подошел к начальнику, тот уже визировал из-под тулупа компасом на вершины сопок. Я доложил, что на обоз совсем случайно наткнулся аксакал и просит разрешения ехать вместе, потому что ему по пути к Чагану, мимо святой пещеры.

– Мимо пещеры? – оживился инженер, покосившись на старика. – Давайте его скорей сюда!

Я кивнул Айдару. Тот подошел к «штабной» телеге и, приложив руку к сердцу, стал здороваться, да так почтительно, что начальник приказал Сорокину посадить старика на кошму и скорее готовить завтрак. Пока Сорокин хлопотал над завтраком, а начальник, одеваясь, разговаривал с Айдаром, я поднялся на ближайшую вершину и ориентировался в местности. Оказалось, мы сильно уклонились к востоку и до Хан-Чингиза оставалось добрых 30—40 километров.

Завтрак был великолепный. Мы ели сурьпу из вяленой баранины, так густо заправленную сальными поджарками, что начальник, заглянув в котел, крякнул и с укоризной посмотрел на кашевара.

Айдар чувствовал себя на верху блаженства. Все глядели на него с надеждой, сам «бас-урус-джинджинер» подкладывал ему лучшие куски баранины, а после завтрака старик, скинув ватник, пил чай сколько его душа хотела.

В дорогу тронулись около полудня с расчетом доехать до Чагана к вечеру без Остановки. По словам Айдара, пещера находилась на южном склоне Хан-Чингиза над самой речкой. Надо было выбираться на дорогу к перевалу Мугалы-Асу, которую мы вчера позорно проморгали. Помощь старика как проводника к пещере не вызывала никаких сомнений, вероятно, это понимал и сам начальник, но не подавал вида. По молчаливому согласию экипаж вел себя так, как если бы дорогу показывал начальник, а не старик, который хотя и ехал впереди, но как бы в роли почетного эскорта.

К заходу солнца достигли перевала. Весь подъем пришлось идти пешком. Кругом выступали скалистые покровы древних лав, которые послужили инженеру темой лекции, прочтенной нам на ходу.

За перевалом показался длинным светлый гребень. Обернувшись в тыл обоза, Айдар крикнул:

– Ак-тас, аулие-тас, конур-аулие! – т. е. белый камень, святой камень, святая пещера.

Обоз остановился. Старик слез с коня и, разостлав халат, стал творить намаз. Вероятно, появление святых камней заставило Айдара молиться дольше, чем полагалось для обычного намаза. Через час колеса уже стучали по мраморовидным белым известнякам.

Смеркалось, когда Айдар указал место для стоянки у Чагана, подмывавшего южное подножие Хан-Чингиза. За ужином разговоры вертелись около пещеры. Мы узнали от старика, что неподалеку находится могильник с каменными «бабами», в пещере лежит «калмак», обращенный Аллахом в камень, а за калмаком – озеро, которому нет конца, потому что его не переплыли «русские начальники», приезжавшие сюда с лодкой. Пещера слывет святой со времен Чингисхана, так как, по уверению Айдара, помогает бездетным женщинам рожать детей, но «если только они хорошенько молятся, приносят большую жертву и пьют воду из озера».

Утром мы увидели великолепную картину. На юго-востоке блестели под первыми лучами солнца голые вершины Чингизтау, на юго-западе играли тени в складках мелкогорья, перед палатками шумела в скалистых берегах бойкая речушка, а за обозом стояла белая стена Аулие-Таса, над которой кружились беркуты.

На осмотр пещеры пошли все, за исключением Бычкова и Сорокина, оставшихся варить обед и караулить лагерь. Захватили инструменты, фотоаппарат, свечи, фонарики. В первый раз Андрюшка скинул плащ без принуждения и, обмотавшись веревкой «на случай опускаться в пропасть», вооружился финским ножом, который выпросил у Ричарда.

На пути к пещере осмотрели могильник, приткнувшийся к подножию Ак-Таса. Здесь, на пространстве в несколько сот метров, лежали и стояли покосившиеся каменные плиты. На некоторых можно было разобрать грубо высеченные фигуры подсадистых мужчин. Судя по длинным носам, усам и коротким бородам, это был, безусловно, не казахский тип.

Пещера находилась над могильником, в крутой стене известняка. Вход ничем особенным не отличался издали, разве только – маленькой площадкой да каменистой тропкой, протоптанной правоверными. Старик взбирался на коне, а мы плелись сзади. Перед площадкой стало очень круто, так что Айдар отпустил коня. Взобравшись, остановились отдохнуть и осмотреться. Перед темной, узкой щелью, обозначавшей вход в пещеру, лежала куча костей, выбеленных солнцем и дождями. В щели трепыхались на ветру цветные тряпочки.

Айдар сел на камень и стал вспоминать старину, жалуясь на новые времена:

– Мало уже кто заглядывает в пещеру помолиться Аллаху и редко кто приносит хорошую жертву, – брюзжал старик. – В старину ехали сюда со всех концов степи мужики и бабы, старые и малые. Богатый казах резал годовалого барана и варил его в святой воде из озера, а когда Аллах посылал дите, то привозил двухгодовалого барана. Бедняки же приносили в жертву цветные лоскутки, а то и кусочки кошм. Если случалось, что Аллах не помогал, то все-таки джатаки получали пользу, так как кормились у пещеры жертвенным мясом, которое по обычаю отдавали им богатые.

– А вот и гости едут! – оживился Айдар, показав на мелкосопочник за речкой, где стоял его аул. – Три человека – два на конях, третий на верблюде. Шампан везут инженерам!

Удивительно, как старик различил с расстояния 3—4 километров подобные детали, когда мы в десятикратные бинокли распознали только фигуры всадников.

– Уже пронюхали… – проворчал начальник, обводя биноклем сопки. – Каким манером? На всем пути мы никого не встретили и не обогнали!

– Узун-кулак – ответил Айдар и усмехнулся.

Что такое узун-кулак? Буквально – это длинное ухо, а в свободном переводе обозначает вести, слухи, передающиеся скорее, чем по телеграфу. Говорю так потому, что телеграмма, посланная начальником в центр степи, куда мы ехали, пришла только, когда мы добрались до места, а слух о выезде инженеров в пещеру на Чаган дошел до Айдарова аула к вечеру второго дня пути. Действует узун-кулак примерно так. Приезжает аксакал из города в свой аул под Семейтау, а в юрте его уже поджидает аксакал из аула за Семейтау.

– Какой узун-кулак? – спрашивает первого второй.

– Пять инженеров на четырех подводах катят в пещеру на Чаган, – отвечает первый. Второй спешит к себе в аул за Семейтау и на пути встречает аксакала из дальнего аула.

– Какой узун-кулак? – спрашивает второго третий.

– Десять инженеров на десяти арбах едут в пещеру на Чаган.

Третий летит домой, а там сидит гость из еще более далекого аула.

– Есть узун-кулак? – спрашивает гость прибывшего.

– Как же! Как же! – восклицает тот запыхавшись, – Двадцать инженеров…

И далее в описанном порядке, пока «узун-кулак» не добирается до зеленых вод Тениза4141
  Тениз – море. Так казахи называли Балхаш.


[Закрыть].

Вход в пещеру был так узок, что приходилось протискиваться по одному. Мы двигались гуськом, стукаясь головами об низкий потолок. К счастью, устье вскоре круто повернуло влево – и сразу стало шире. Мы зажгли свечи и увидели перед собой глыбы известняка, упавшие со свода. Развернувшись цепью, пошли вперед, кто обходя препятствия, а кто карабкаясь на камни. Зубчатый свод то поднимался, пропадая в темноте, которую не могли одолеть фонари и свечи, то резко опускался. По бокам пещеры чернели дыры, куда первым совался Андрюшка, сжимая нож: «А вдруг зверь какой-нибудь!» Пещера клонилась книзу, то расширяясь до 15—20 метров, то сужаясь, и, как показал компас, шла от речки сначала к северо-западу, а потом – к северу, в глубь хребта. Голоса шестерых натуралистов, удары молотков и шарканье подошв, подбитых гвоздями, отдавались гулким сложным эхом в этой каменной извилистой трубе. Над головами метались летучие мыши и совы, которые шарахались от стенки к стенке и пропадали в черных щелях.

– Сюда! Сюда! Скорее! – завопил Андрей, будто в самом деле увидел зверя. Все бросились на помощь. Парнишка стоял, склонившись над толстущей человекоподобной массой, лежавшей у стены, и водил по ней свечой. Тащить тридцатипудового идола без специальных приспособлений было не под силу всей шестерке, потому мы ограничились тем, что потюкали «калмака» молотками со всех сторон, посмотрев, как с него сыплется толстая корка натечной извести.

На 105-м метре дорогу перегородила осыпь огромных глыб, за которой блеснули и закачались огоньки фонариков и свеч. Перед нами, насколько позволял видеть глаз, простиралась неподвижная, кристально чистая вода, в которой четко отражались уступы скал. Ничто не тревожило мертвого покоя этой прозрачной темной холодной массы, и, когда Андрей, размахнувшись, швырнул вдаль каменную плитку, никто не вылез из потемок, как ни ждал парнишка, вглядываясь в расходившиеся круги.

Свет фонарей и свеч позволил рассмотреть спускавшийся к воде свод, но погружался ли он в озеро или скользил над его зеркалом – не разобрали. Мы полюбовались на отражения своих фигур и, наполнив фляги водой, от которой ломило зубы, сфотографировались на фоне скал при вспышке магния. Потом швыряли камни, аукали, кричали над водой, прислушиваясь к гулкому, многократно повторявшемуся эху. И на этом закончили осмотр.

После тёмной, сырой пещеры день показался необычайно ярким. Нас обдало теплым пряным воздухом, будто мы окунулись в ванну, в которую насыпали душистых специй. Айдар дремал у входа, прислонившись к стенке.

– Айда шампан пить! – встряхнул начальник старика. – Теперь самая пора – полдень!

«Какой прекрасный день! – радовался я, опускаясь по тропинке. – Как все хорошо идет! Чудеса в пещере, купание по дороге к стану, гости, „шампан“, начальник ни на кого не дуется и не берет в оборот. А вечером – распивание чаев с клюквенным экстрактом, разговоры, шутки, смех…» Как я жестоко ошибся в своих расчетах.

В лагере нас ждали гости с ведерным мешком кумыса – это были казахи из Айдарова аула. Вчера они увидели палатки и догадались, что остановились инженеры, о которых говорили все аулы. И вот решили проверить слухи, а главное – узнать, что понадобилось инженерам на Чагане, потому что рассказывали разное. Одни говорили, что инженеры едут за святой водой, другие – за калмаком, третьи – за тем, чтобы узнать, где конец озеру. Самые же рассудительные уверяли, что инженеры едут за золотом (на то они и инженеры!»), которое припрятали в пещере джигиты Чингисхана.

Кумыс оказался первосортным, и мы сразу же выпили полмешка.

Гостей вознаградили чаем, который они пили еще до нашего прихода, пили после обеда и кончили лишь потому, что начальник приказал снимать палатки и увязывать возы. Мы ехали над речкой. Настроение у было всех прекрасное. Я курил трубку, любуясь крутыми берегами, в которых шумел Чаган, начальник шутил с казахами, угощая их папиросами, а Ричард с Андрюшкой горланили боевые марши, не подозревая, что за переездом судьба готовит им неприятность.

Солнце стояло над горизонтом, когда мы перебрались за речку. Казахи покинули нас у переезда, показав дорогу на Каркаралинский тракт.

– Ричард, глядите!.. Озеро! – закричал начальник, когда обоз поднялся на пригорок, с которого открылся вид на широкую предгорную долину к югу.

– Какое же это озеро? – ответил Ричард, наведя бинокль на белое пятно в долине. – Это же солонец! Посмотрите хорошенько!

– Известно, солонец! – поддержал приятеля Андрюшка, не подумав о последствиях.

Начальник дернул вожжи так, что коренник, присев на землю, едва не выскочил из хомута.

– А я говорю, что озеро! Протрите глаза!

– Зачем тереть! И так видно, что солонец! – вышел из себя топограф. – Да и откуда озеру? Сказали тоже! Курам на смех!

Ричард пересолил. Начальник кинул на смельчака взгляд уничтожающе холодного презрения, а потом, стегнув по коням, обернулся в тыл обоза и бросил тонким срывающимся голосом: «Они собираются меня учить! Молокососы!..»

Остановились в сумерки. За ужином никто не шутил и не засиживался у огня, а покончив с чаем, каждый шел к телегам устраиваться на ночь. Начальник против обыкновения улегся не на ходке, а за обозом, «на степу», и резко переворачивался с боку на бок, выкидывая из-под тулупа то одну, то другую ногу. Со стороны казалось, что его кусают блохи. А под обозной бричкой, у колеса которой примостился я, перешептывались Сорокин и Бычков.

– Вот тебе и солонец! Скажи пожалуйста! – удивлялся первый.

– Дисвителыю… заварили кашу, – поддакивал второй. – И дернула же нелегкая Андрюшку! Молчал бы лучше, дурачок!

Весь путь до центра мелкогорья начальник выражал охотникам глубочайшее презрение, не разговаривал с ними и не замечал их, словно топографа и реечника не было в обозе. Распоряжения, касавшиеся Ричарда и Андрея, начальник передавал через меня в присутствии опальных, глядя на них, как через оконное стекло на улицу. Бедняги так страдали, что лишились аппетита и даже забросили охоту. За «штабным» ходком уже никто не горланил маршей, дудаки разгуливали по краям дороги, не обращая на подводы ни малейшего внимания, утки полоскались не далее чем на ружейный выстрел, а гуси нахально гоготали вслед обозу. Увы!.. Охотники не хватали ружей. Они ехали, понурив головы, отчаянно курили и ожесточенно сплевывали на дорогу. А тут еще в последние два дня пути поднялся сильный зной, как в июле.