Текст книги "Охотники за камнями. Дорога в недра"

ВОЗВРАЩЕНИЕ

21 сентября

Пишу в Павлодаре на квартире у доброй тетки, которая вылечила меня от простуды перед отъездом на Успенку.

Пишу по свежей памяти – в дороге было не до этого. Чувствую себя на большом подъеме, потому что завтра садимся в поезд. В ушах еще звенят стаканы, которые мы поднимали на обеде, данном начальником по случаю конца тяжелой экспедиции.

Не буду забегать вперед. Расскажу, как было, по порядку.

Измученные и голодные, мы с Джуматаем притащились на Успенку шестого утром, а начальник с Баймухановым – к вечеру того же дня. Там уже был Миловидов, приехавший со Спасского завода. Он крикнул мне с крыльца конторы, когда подводы завернули за угол:

– Слыхали новость?! Баранкулу крышка!

– Как крышка?

– Поймали под Кызылтау.

– Под которым?

– Да, под вашим – за Ортау!

Оказалось, что Баранкула поймали в ночь нашего последнего маршрута, когда потерялся начальник – поймал отряд семипалатинской милиции под командой председателя Каркаралинского уисполкома.

Управляющий приказал накормить и напоить нас до отвала. Кроме того он, сжалившись над нашим колченогим транспортом, распорядился заменить телегу с коробом на старенький ходок. Порченых коней отдал охране рудника, взамен которых мы получили свежих. Из всей пятерки, так много потрудившейся для целей экспедиции, выдержал один Игрень. Я взял его в свою упряжку, потому что на мой ходок положили самый тяжелый груз – пять ящиков с камнями.

Когда восьмого сентября мы утром покидали рудник, опять собралось все население от мала до велика. Несмотря на то, что день выдался холодный, пасмурный, осенний и по Тагалинским склонам клубился дым и вскидывались языки огня – пожары шли за ними следом, – на душе было так светло, как в праздник или как после сдачи трудного зачета.

На Спасском заводе распрощались с Баймухановым, запаслись хлебом и бодро двинулись к Баян-Аулу. От станицы погода стала портиться. Посыпалась крупа, потом пошел дождь, а под Чакчанским пикетом повалили хлопья снега. В довершение всего перед пикетом лопнула задняя ось у моего ходка.

Стали уговаривать пикетчика заменить пострадавшую телегу на исправную, но продувной старик запросил пять червонцев, доказывая, что ему ни к чему старый поломанный ходок.

Торговались с утра до вечера и наконец сошлись на трех червонцах.

Перед Джаман-Тузом ударил сильный мороз. Как я ни топал около подводы и ни кутался в шинель, а всё же простыл. На пикет я приехал, уже весь охваченный горячкой.

Не помню, как и чем меня лечили; в памяти остались лишь земляные стенки хаты, разбитое окошко, заваленное снегом, рваная кошма, на которой я лежал, зловонная кислятина под низким черным потолком и колючие, как прикосновения иголок, укусы блох.

Утром меня положили на ходок начальника, а на мой уселся Джуматай. Притащились в Павлодар 19-го и приютились у старого хозяина. 20-го ликвидировали транспорт. На продаже лошадей начальник потерпел убыток в семь червонцев. Игреня забрал хозяин, обещая выходить его к весне – к следующей экспедиции.

Сегодня утром начальник объявил, что приглашает меня и Джуматая на обед и выпивку в Дом крестьянина по случаю благополучного окончания экспедиции и отъезда в Ленинград, а что касается моего жалованья за весь сезон, то обещал выплатить его на месте, в Геолкоме.

– Пока возьмите, – добавил он, подавая новенький червонец, – и купите сапоги, рубаху, шаровары, а то так неудобно в общественных местах.

Мы с нетерпением ожидали обеденного часа, рисуя себе пельмени, плов, арбузы, пиво…

И вот желанный час настал. Вымытые, выбритые и приодетые, мы вошли в столовую Дома крестьянина. Здесь начальник погрузился в изучение скудного меню.

– Три порции щей, три порции рагу и бутылку пива! – сказал он так, как будто заказал по паре пива, по курице и по целому арбузу.

Начальник разлил бутылку пива по стаканам, себе – целый, а нам – по половинке. Мы чокнулись со звоном, отпили по глотку, потом чокались опять и пили.

Я поднялся за папиросами в лавчонку, против Дома крестьянина, и на выходе столкнулся в полутемном тамбуре с широкоплечей подсадистой фигурой в кепке и черном пиджаке, которая, дернув меня за козырек буденовки, вскрикнула:

– Колька!.. Фрайер! Ты?!..

– Сашка! Откуда ты свалился?! – изумился я, хлопнув по плечу фигуру, оказавшуюся моим товарищем по батальону, земляком – Ромашкевичем.

Я потянул приятеля назад в столовую, и здесь за парой пива, купленной на занятые у начальника два пятака, посыпался теплый град воспоминаний.

– А помнишь, Сашка, шхеры Фридрихсгамма, в которых мы купались!

– А нары артиллерийского барака, на которых мы лежали!

– А гарнизонное кино!

– А прапорщика Деглера!

– А фрекен Минну, которой ты писал записки?

– А «Соловей, соловей, пташечка»?

На душе стало так тепло, что заказали вторую пару пива.

Мы вышли из столовой, когда все разошлись, поддерживая друг друга под руки. На затихшей улице, упиравшейся в Иртыш, блестевший под золотым закатом, мы затянули, отбивая такты нетвердыми ногами:

– Салавей, салавей, пта-а-а-шечка!

– Канаре-е-е-чка!

– Жалобно поет.

ПАТРОН ВИНЧЕСТЕРА

Первый самостоятельный геологический маршрут, который мне посчастливилось выполнить, будучи еще студентом 2-го курса Географического института, помечен в рабочем дневнике 28 июля 1924 г. Я запомнил его до мелочей благодаря событиям, о которых стоит рассказать подробнее.

Маршрут начался с юго-восточной стороны Тагалинского горного массива, где приткнулись две палатки геологической партии, производившей съемку и ревизию старинных разработок и заявок к югу от законсервированного Успенского рудника.

– Осмотрите южную окраину Тагалинского массива и исправьте рельеф на карте, – инструктировал меня начальник перед маршрутом. – Затем установите контакт с вмещающими поводами, сфотографируйте его и отыщите фауну. Без фауны не возвращайтесь!

«А как и где ее искать?» – подумал я. – «Вот еще морока! Лучше бы искать золото или жилы хрусталя, а не ракушки!»

Надо сказать что я, подобно другим студентам, избравшим себе практическое направление в географии, относился пренебрежительно к поискам окаменелых органических остатков и приятелей своих студентов-палеонтологов – да простят меня уважаемые коллеги – называл «трилобитами», «ракушечниками», за что они, как и подобало представителям чистой геологии, платили высокомерным презрением.

Снаряженный в путь, я подошел к начальнику и доложил, что готов в маршрут.

– Ну прямо настоящий Робинзон! – воскликнул он. – Давайте сниму вас на память для потомства!

И вот теперь я вглядываюсь в эту 36-летней давности пожелтевшую фотокарточку размером 6x9 и думаю: «Не Робинзон ли это?» На меня глядит, насупив брови, загорелый бородатый дядя, обвешанный со всех сторон экспедиционными предметами. Слева находится полевая сумка, справа – барометр-анероид, на поясе – восьмидюймовый финский нож, патронташ и компас. На груди – фотоаппарат, морской бинокль, а за спиной – рюкзак и короткоствольный карабин. На дяде – красноармейская фуражка с переломленным надвое козырьком, залатанная гимнастерка и дырявые штаны, засунутые в рваные обрезы голенищ. В руках – фотографический штатив и молоток. Не хватает только зонта над головой да сбоку – Пятницы.

Я двинулся в 30-километровый утомительный маршрут, поливаемый ослепительно-горячим светом и, помню, не ощущал своей полупудовой амуниции.

Южная окраина вздымавшегося Тагалинского массива окаймлялась волнистым мелкосопочником из осадочных пород, а гряды – волны сопок, казалось, бежали на гранитное подножие и бились об уступы, вскидываясь скалистыми гребнями. Я взбирался на вершины, засекался на пики Тагалы, подправлял рельеф на карте, колотил молотком по камням и записывал в дневник хитроумные названия пород, которые потом, к моему огорчению, начальник обозвал «дурацкими названиями».

Хотя на десятом километре рюкзак стал чувствительным и солнце перевалило за зенит, я бодро шагал вперед, выискивая фауну и эффектные контакты для фотоснимка. Еще пять километров к югу, и впереди – глубокий лог, налево – обрыв из сланцев, налегавших на граниты, а выше – гребень, и на гребне – скала, похожая на башню. «Вот где замечательный контакт!» – подумал я. Только взялся за штатив, как на скале шевельнулась птица. Прильнув к биноклю, разобрал темного большого хищника. «Не беркут ли?» – мелькнуло в голове. Орел сидел, пригнувшись, а у подножия изгибалась пестрая змея, торопившаяся скрыться в груду камней.

Секунда-две… и карабин на прицеле. Тишину ущелья разрывает гулкий выстрел. Орел странно вскинувшись, пропадает за парапетом башни. Карабкаюсь наверх, похваливая себя за меткий глаз и твердую руку. На вершине – ребристая скала из сланцев. Кто-то примостил к ней полукружьем стенки из тех же сланцев, которые уже полуразвалились. Похоже на воровскую башню, о которой говорили охранники на Успенском руднике. Внутри – хворост, камни, кости. Куда девалась птица?

Я оглядел ближайший, а потом – и дальний мелкосопочник, но только черные копки, сложенные на вершинах неизвестно чьей рукой, привлекали глаз. Казалось, они сторожили знойную пустыню, в которой не было видно ни одной живой души.

«Однако, кто там за копком соседней сопки? Ба!.. Да это же мой беркут!» Вот он, подскочив два раза, перелетает на дальнюю вершину. «Плюнуть на ускользавшую добычу и не похвастать в лагере, а потом – не показать ребятам в институте чучело орла?! Дурак я, что ли?!» И, сунув штатив и молоток за пояс, я понесся вниз, потом взобрался на вершину, а когда беркут перемахнул на другую сопку, опять бежал и опять взбирался… И так повторялось, пока я не выбился из сил, взбираясь, не помню, то ли на шестую, то ли седьмую сопку. Амуниция и камни в рюкзаке подпрыгивали и колотили меня со всех сторон, мокрая рубаха липла к телу, глаза заливало потом, томила жажда.

Вот и вершина! Не дальше 50 метров – беркут. Он глядит на меня в упор, прижавшись к подножию копка. Задыхаясь, я прицелился с колена и пальнул в голову. Когда я подтянулся, орел лежал, раскинув правое крыло, уткнувшись крючковатым клювом в землю. Я поднял на весь размах темно-бурое прекрасное крыло и на белоснежном фоне пуха увидел под ключицей красное пятно, от которого по груди тянулся буровато-красный шнур. «Зачем убил орла?» – царапнуло меня вдруг по сердцу, – «Что он тебе сделал? Пусть летал бы в степи вольной птицей».

Я опустился на копок передохнуть и, опершись на карабин, стал разглядывать окрестности – не видать ли где воды. На мелкосопочнике лежали тени, но небо было ярким. Солнце заходило где-то за Тагалы, и дальние ориентиры – гранитный конус, башня, вершины знакомых сопок – исчезли из поля зрения. Лишь за мелкосопочником, простиравшимся к юго-западу, я распознал в бинокль долину Сарысу. Тут только припомнились контакты, фауна, приказ начальника.

«Вот – лучший представитель фауны!» – утешил я себя, глядя на большую птицу. – «Пусть инженер гордится, что его коллектор всадил с 300 метров пулю под крыло орла! Небось, сам не попадает, слаба кишка… В крайнем случае подарю ему чучело, пусть не ругается». И, наклонившись, потрогал беркута.

Плита, на которой я сидел, качнулась. Что-то, звякнув, покатилось вниз. У подножия копка лежал желтоватый металлический предмет… Патрон! Странный конический патрон, уже позеленевший, и притом – с осечкой, что было видно по вдавленному капсюлю. Из короткой толстой гильзы чуть высовывалась серебристая, слегка приплюснутая пуля. С тыла гильзы можно было разобрать нетронутые зеленью цифры, обозначавшие, вероятно, калибр винтовки – 44. Кто сунул под плиту патрон и для какой цели? Однако пора домой.

Опустив находку в сумку, я связал орлу ноги и, перекинув на карабин через плечо, зашагал к лагерю. Хотя трофей и был приятной ношей, все же тянул заметно и, как потом оказалось, весил столько, сколько вся амуниция вместе с камнями.

Километров пять пришлось шагать, ориентируясь только на зарево заката. Потом показались конус Тагалы, знакомые вершины и, наконец, долина речки Карасу, которая и вывела меня в густых сумерках на гранитное подножие. Я узнал его не столько по силуэтам плит-матрацев, сколько по характерному похрустыванию дресвы под подошвами ботинок, утяжеленных пудовым грузом. Вскоре показался огонь лагеря и послышался хриплый лай кудлатого Буяна.

Я снял с карабина орла и понес его в руке, мысленно рисуя себя у яркого костра и оживление приятелей при виде птицы, раскинувшей прекрасные большие крылья.

Вот и стреноженные кони, возы, прикрытые брезентами, палатки… и обезумевший от радости Буян, который не знает, прыгать ли ему на грудь приятелю или лаять на орла.

– Долгонько ходите, товарищ! – поприветствовал начальник, поднимаясь от костра. – Вероятно, фауну нашли?

Десятник и Баймуханов отслонились от огня, а я, вступив в круг света, поднял орла и замер, опершись на карабин. К чему слова, когда молчаливая фигура с беркутом говорили лучше всяких слов!

– Это ты убил беркута?.. – смутился Баймуханов.

– А то кто же! – ответил я. – С трехсот метров, с маху!..

– Ай шшай-тан! Зачем убил! Что он тебе сделал! Какой тебе стыдно есть! – возмутился Баймуханов и стал доказывать жестокость и безрассудство моего поступка.

Костер мне показался тусклым, а Буян – назойливым. Я опустил хищника на землю, выдул черпак ключевой воды и стал разоблачаться. Вопреки ожиданиям, начальник не бранился, потому что сам нашел фауну и, к счастью, неподалеку от лагеря.

За ужином я рассказал о приключениях и показал находку.

– Скажи пожалуйста, какой патрон! Прямо интересно! – оживился конвоир, прищелкнув языком. – Давай почистим!

Извлекши баночку белой мази из патронной сумки, он макнул в нее суконку и давай тереть патрон. Я пошел подогревать остывший чайник.

– Тут писал есть, язви его! – вскрикнул Баймуханов, наклонившись над патроном. – Посмотрите!

В самом деле, из-под медной зелени выглядывали цифры, вырезанные, надо полагать, концом острого ножа. Когда Баймуханов счистил зелень, показалась стрелка, над которой стояло, вероятно, 1220, так как первая цифра была полустерта и походила и на 1, и на 4, и на 7. Под стрелкой, направленной к верхушке пули, значилось пять татинских букв. Предпоследняя полустерлась. В общем, надпись на патроне читалась так, как я изображаю:

– Шайтанский пуля! – решил Баймуханов.

– Сибирские казахи показывали мне заговоренные патроны, такие же, как этот, – сказал десятник.

– Найдут чепуху и выдумывают себе страхи! Покажите! – рассердился инженер, отнимая загадочный патрон. – Ничего особенного! Сверху обозначена дальность боя, а внизу… в самом деле, что под стрелкой? Похоже «райт», т. е. прямо. Ну, значит стреляй прямо – дистанция 1220, а может быть, и 4220. Видимо, иностранцы обронили, которые шатались тут, кто с колчаковцами, а кто – и от английской концессии Спасского завода. Бросьте или подарите Баймуханову – он собирает старые патроны.

Я не удовлетворился прозаичным объяснением начальника, потому что видел в патроне тайну, которая рано или поздно разрешится, а чтобы задобрить Баймуханова, подарил ему все пустые гильзы от карабина.

Дальнейшая история с патроном переносится на Успенский рудник, куда мы вернулись в начале сентября, как раз к арбузам, радушно принятые Владимиром Николаевичем Миловидовым – управляющим законсервированными горными предприятиями английских концессионеров. На радостях он приказал зарезать барана и наделать из него котлет на горном луке. Неделю до этого мы питались только затирухой да сушеной воблой, бывшей в те годы в большом ходу.

Представьте, что мы испытали, увидев на столе шипящие сковороды больших котлет, миски румяных пышных баурсаков и полупудовые арбузы с алыми надрезами, из которых выглядывали черные семечки! И надо сказать, что за котлетами с трудом поддерживался разговор. Инициатором его был словоохотливый и много повидавший на своем веку Миловидов, долго работавший у англичан горным техником. «Вот кому показать находку!» – подумал я, доедая последний ломоть арбуза. Воспользовавшись вниманием начальника к котлетам, я вытащил сияющий патрон и поднес хозяину:

– Что за патрон такой?

Тот вскинул на нос дрожащее пенсне и стал поворачивать патрон, заметно оживляясь.

– Это же патрон от американского винчестера мистера Моргана! – уронив пенсне, вскрикнул он.

Десятник и Баймуханов подсели ближе, а начальник, оторвавшись от котлет, насторожился.

– Какого Моргана? – спросил я по невежеству.

– Моргана Роберта, неофициального геолога акционерной компании Спасского медеплавильного завода. Отправляясь в степь на поиски, он брал с собой двенадцатизарядный крупнокалиберный винчестер, и вот его приплюснутый патрон. Где подобрали?

– Под плитой, в копке к югу от Тагалы.

И тут я рассказал краткую историю маршрута, обойдя охоту на орла.

– Говорите, под плитой в копке за Тагалы?.. Странно… Не за воровской ли башней?!

– Именно за ней.

– Интересно! Очень интересно!

– Не скажете ли, почему?

– А потому, что это, во-первых, единственный засекреченный маршрут мистера Моргана, о котором я узнаю сегодня, во-вторых, про места за башней рассказывают сказки и, в-третьих… – старик замялся, – позвольте, в каком направлении копок?

Когда я объяснил, что не определил ни места, ни направления от башни из-за того, что потерял ориентиры и не придал особого значения находке, так как стрелку, цифры, буквы обнаружил потом, старик опять схватился за пенсне и впился в надпись.

– Цифры – это, конечно, метры, которые откладывались, разумеется, в направлении стрелы, но к чему тут «райт»! Неужели прямо? Вот педант! Узнаю мистера Моргана! И вы тоже хороши, нечего сказать! Если теперь поехать на это место, то куда откладывать? Что бы, кажется, перед тем как сесть, заглянуть под камень и посмотреть, как лежит патрон – куда показывает стрелка? Тьфу! Если бы, да кабы – заговорился!

– Наоборот, не договорили, – вставил начальник. – Недосказали сказки про места за Тагалы и что такое «в-третьих».

– Глупые сказки – одни из тех, которые рассказывают старые аксакалы о заброшенных калмацких рудниках, о сокровищах джунгарских ханов, захороненных в сопках русскими казаками, ну и о прочем, чего не переслушаешь. И я уже было предал забвению сказки про места за Тагалы, если бы не одно пустяковое событие, составляющее вот это «в-третьих», которое оживило все.

– Случилось это… – Владимир Николаевич снял пенсне, закурил и, усевшись глубже в кресло, продолжал, – говорю, случилось это осенью 1919 г. в день рождения мистера Фармера – директора рудника. Событие отмечалось скромнее, чем в прошлые годы, потому что чувствовалось, конец приходит Колчаку, а следовательно, и конец концессии. В числе немногочисленных гостей англичан я был единственным русским. Подавалось десертное вино, хранившееся для особых случаев. Последний тост Фармер предложил выпить за здоровье мистера Моргана и его профессиональную проницательность, которая привела его к открытиям крупного значения. Хотя я и привык к тому, что Морган засекречивал свои поездки в степь и скрывал направление маршрутов, все же меня как патриота и горняка задело: «Что за крупные открытия, чего и где?» Надо сказать, что Морган выпил лишнее, и когда гости отошли от общего стола, расхвастался, что знает не только рудные богатства Успенского района, но и Северного Прибалхашья вплоть до Бертыса. Меня взорвало, и я заметил, что они известны не только английскому инженеру мистеру Моргану, но и русскому технику господину Миловидову. Тогда собеседник выдернул из жилетного кармана нечто и спросил разжав пальцы: «Не скажете ли, откуда это?» На ладони лежали два коротких стеклянных тюбика, один с желто-канареечным крупнозернистым песком, а другой – с обломками кварцита, испещренного жилками золота. Можете себе представить, что я испытал?! Золотые россыпи и коренное золото в южных степных районах? Сенсация! Невероятно! «Возьмите в руки, полюбуйтесь! – подбодрил меня насмешливо Морган, – и скажите, где лежит подобная руда?» Я покрутил тюбики, заполненные золотом до самых пробок, и подумал: «Липа иль не липа, – а если не липа, то неужели это потрясающее золото нашел Морган без посторонней помощи?». И тут я вспомнил одну из глупых сказок про золото за Тагалы, а затем – и осеннюю поездку Моргана в степь, в которой он пропадал трое суток. Потом десятник докладывал мне, что пастухи видели Моргана за воровской башней, но куда девался дальше – не заметили. И вот я смотрю теперь с досадой на патрон винчестера, который вы нашли, и соображаю, куда ведет след Моргана: к россыпи, коренной жиле или ни к чему? Потому что, во-первых, патрон мог попасть в копок случайно, во-вторых, лежал ли он в определенно ориентированном направлении, как мы склонны думать, в-третьих, надпись могли сделать совсем для другой цели и, в-четвертых, надо ли верить пастухам и глупым сказкам?

– Хотя вы и закончили рассказ здоровым пессимизмом, – сказал начальник, – однако держу пари, что мои ребята запросятся в маршрут за золотом.

Мы переглянулись с Баймухановым, поняв друг друга: «Даешь завтра Тагалы!»

Воображение, распаленное рассказом управляющего, не давало мне заснуть. А тут еще подступала тошнота, и во рту почувствовался вкус металла, отдававший арбузом. «Расплата за обжорство», – подумал я. Закружилась голова, забегали «мурашки», и потянуло на свежий воздух. На дворе стоял сильный холод и было так светло от молодого месяца, висевшего над главной шахтой, что можно было пересчитать все кирпичи на трубе конторы. Казалось, Баймуханов натер его до блеска и повесил перед моим выходом во двор. Я приткнулся к куче камыша, лежавшей под белой стенкой склада.

Только в кабинете управляющего горел огонь. Дверь была полуоткрыта. За столом, заваленным книгами и папками, сидел начальник, склонившись над сковородой с остатками недоеденных котлет. Рядом лежал большой арбуз со свежим малиновым надрезом. Прошмыгнув мимо в боковушку, я опустился на кошму рядом с Баймухановым, который крепко спал, раскинув руки. Приятель шевельнулся и что-то проговорил по-казахски скороговоркой, из чего я разобрал только два слова: «алтын-сандык», т. е. золотой сундук.

Утром нас разбудил десятник:

– Вставайте! Кони уже давно оседланы! Начальник сам хотел ехать, да передумал.

За окном пара оседланных коней доедала овес в торбах. Позавтракав, мы стали собираться.

– Давай еще раз смотрим! – сказал Баймуханов, просовывая пояс в патронташ.

– Чего?

– Патрон.

Я сунул руку в один, потом в другой карман шаровар – патрона не было. Ощупал карманы шинели, гимнастерки – тот же результат. Оставалось попытать счастья в куче камышей, на которых я лежал.

Перевернули и перетрясли все связки, потом оглядели землю – напрасно! Патрон исчез…

– Какой ты баба есть! – рассердился Баймуханов. – Говорил тибя начальник: «Давай миня», а ты тирял. Как пойдешь сопкам, такой придмет случился!

Оказывается, потерять что-нибудь перед дорогой считалось у него худой приметой. Стоило немалого труда уговорить приятеля бросить глупые приметы и не отчаиваться.

Хоть я и подбадривал себя надеждами, когда мы тронулись в дорогу, но настроение было уже испорчено. Утро было холодное и хмурое. Под темным небом висели клочья темных, с белесоватыми краями, облаков, которые не предвещали ничего хорошего, кроме снега или крупы.

Когда добрались до южной окраины Тагалы, пришлось потратить много времени, пока разыскали воровскую башню. Баймуханов стал копаться у подножия, а я полез наверх ориентироваться в мелкосопочнике, по которому месяц тому назад гонял орла. Тут мне показалось, будто кто поразвалил копки к нашему приезду – их стало меньше. Первый копок слева, на который перелетел орел, я еще признал, но дальше растерялся.

– Ага! Какой штук нашелся! – вскрикнул Баймуханов снизу и подбросил мне плитку сланца, на которой красовалось – кто мог ожидать! – нацарапанная стрелка!..

Как показал приятель, плитка лежала в осыпи. В какую сторону глядела стрелка раньше, чья рука, воровская или Моргана, чертила ее концом ножа и на какую цель направила – вот вопросы, которые волновали следопытов, двинувшихся на поиски последнего копка.

Шатанье в сопках привело наконец к подозрительной вершине. Копок показался мне удивительно знакомым, но не понравилось отсутствие плиты. Мы даже нашли большое темное перо, из-за которого чуть не поссорились – я утверждал, что перо беркута, а Баймуханов – дудака.

Отмерили шагами 1220 метров и добросовестно кружили около вершины, приглядываясь, нет ли жил кварца или старых рудных ям. Потом перешли к радиусу 4220 метров и получили тот же результат – никаких явно ощутимых признаков! Единственное, что мы явно ощутили, это – непреодолимое и все возраставшее желание поесть – и тут поссорились, попрекая один другого незадачливостью, потому что забыли захватить провизию. Мы плюнули на третий радиус – 7220 метров – и повернули коней на Успенский рудник.