Текст книги "Охотники за камнями. Дорога в недра"

Группа приближалась, верховые перешли на шаг. Впереди выдавался рослый грузный человек в черном длиннополом, с длинными рукавами ватнике и черном малахае, подбитом рыжим мехом. В отличие от прочих всадников на нем были не азиатские сапоги с байпаками, а русские с блестящими новыми калошами. «Не иначе как Асанбек…» – подумал я.

Левее Асанбека гарцевал джигит на рыжем степнячке, а правее перебирал тонкими ногами, вздергивая красивой головой, серый породистый жеребчик, которого горячил франтоватый парень в серой «тройке». Из-за жеребчика выставлялось оцинкованное новое ведро, придерживаемое на весу последним всадником.

Начальник шагнул навстречу, а Баймуханов, отскочив от меня налево, приподнял винтовку. Асанбек, сдержав коня, махнул рукой свите. В тот же миг раздался гулкий выстрел, от которого у меня зазвенело в левом ухе.

Всадники порхнули в стороны, как воробьи, встревоженные кошкой. Начальник яростно замахал на Байму-ханова, потому что конвоир готовился пальнуть еще раз.

Когда Асанбеку разъяснили, что стреляли в честь его прибытия, высокий гость, сияя, заявил, что приехал к нам с визитом дружбы и просьбой навестить его аул, который сочтёт за большую честь визит английских горных инженеров. Потом взял оцинкованное ведро из рук джигита и передал начальнику.

– Шампан!2323
  Шампан – так казахи называли кумыс, может быть, от слова «шампанское».


[Закрыть] Кароший! Первый сортный! – аттестовал Асанбек, коверкая русские слова.

На три четверти ведро было наполнено кумысом, оказавшимся, как потом мы убедились, действительно отличным: холодным, чистым и в меру кислым и хмельным. Как он не расплескался во время суматохи!

Разговор велся через Баймуханова и парня в сером, хорошо говорившего по-русски. Парень отрекомендовался сыном Асанбека – «комсомольцем и гимназистом».

Начальник ответил Асанбеку, что мы не англичане, а советские русские горные инженеры и даже показал мандат, в котором было обозначено по-русски и по-казахски, кто мы и зачем приехали. Гость живо возразил, что это даже лучше, что «советско-русские», потому что англичане – чужаки.

Дар пришлось отдаривать и, чтобы не портить добрососедских отношений, начальник, скрепя сердцем, отвалил по совету Баймуханова полкирпича чая – царский дар по тому времени, потому что за полкирпича мы выменивали на Кайракты «тохтушку» – годовалого барашка.

Вопреки ожиданиям, визитеры не задержались и через какие-нибудь полчаса отправились назад. Мы дали слово Асанбеку навестить его завтра утром.

5 августа

«Завтра» началось безоблачным, безветренным прекрасным утром. Погода, видимо, установилась надолго, если не до конца сезона.

Отправились с визитом втроем: начальник, Баймуханов и я. Джуматая оставили караулить лагерь. Несмотря на близость Асанбека, двинулись верхами, так как Баймуханов категорически был против пешего хождения.

– Никакой казах пихотом гостям не ходит! Верхам идет! Пихотом только до ветра ходит! – горячился конвоир, седлая коней.

– Мы же не казахи! – сердился начальник. – Зачем лошади, если до аула полторы версты, не больше! И потом не забывай, что мы – геологи.

– Какой ты умный есть! Казах подумает, что ты джатак!

Я предложил комбинированный способ передвижения: конвоир едет верхом, а мы – пешком…

– Придумал тоже!.. – фыркнул начальник. – Хотите походить на арестантов, которых конвоирует охранник!?

Пришлось пойти на уступки, потому что Баймуханов заявил решительно, что иначе не пойдет. Потом возникла проблема экипировки конвоира, который пожелал явиться непременно при полной форме и требовал винтовку, а начальник говорил, что винтовка ни к чему. «Асанбек подумает, что мы не доверяем такому почтенному лицу. И потом, какой же хороший человек ходит с винтовкой в гости к хорошему приятелю!» доказывал начальник.

Баймуханов сдался и, пристегнув «вессон», навесил шашку, начищенную до сияния.

За перевалом, отделявшим наш лог от соседнего, показались кучки баранов, пастухи с сойлами, кобылы с жеребятами, казашки с вёдрами. С вершины второго перевала развернулся овальный лог, в котором мы увидели аул из десятка юрт: трех больших белых, стоявших кучкой посредине, и семи – поменьше, посерее и победнее, разбросанных вокруг.

Аул казался оживленным больше, чем это я наблюдал в других местах. Около юрт топтались привязанные к кереге2424
  Кереге – складная деревянная основа юрты.


[Закрыть] оседланные кони, а между юрт шныряли верховые, бабы в шароварах и белых паранджах, полуголые ребятишки, рыжие борзые. Из-под больших чугунных казанов вились дымки, затягивавшие голубым прозрачным флером юрты, вершину лога, склоны сопок. Нос приятно щекотал терпкий кизячий дым, к которому я уже привык, как к «дыму своего отечества». Потом мне показалось, что понесло бараньим варевом – показалось, вероятно, потому что пять дней мы сидели на затирухе, подправленной сушеной воблой.

Как только мы поднялись на перевал, по борту лога покатился вниз лихой джигит на рыжем степнячке (видимо, дозорный) и полетел в аул.

Перед большой юртой из новых кошм, украшенной под конусом красно-чёрной вязью восточного узора, нас встретил Асанбек с чадами и домочадцами и вчерашней свитой. На этот раз он был эффектен в своём костюме. На голове красовалась тюбетейка из золотой парчи, а из-под черного широкого халата выглядывала розоватая пестрая рубаха, спускавшаяся на широченные, как у Тараса Бульбы, шаровары из голубого ситца, разукрашенного красными пионами. Шаровары нависали над ичигами канареечного цвета, а ичиги кончались новыми галошами, сиявшими на солнце.

Вокруг толпились и шумели ребятишки, бабы, мужики, глазевшие на нас и, как мне тогда показалось, главным образом на меня и Баймуханова, ехавших позади начальника. Конвоир привлекал народ блестящей шашкой, а я – биноклем и фотокамерой, которые болтались на груди.

Когда нас ввели в юрту, первое, что я заметил, это большой красивый беркут, сидевший неподвижно на беёзовой суковатой стойке правее входа. Голову орла прикрывал конусообразный чёрный колпачок, из-за которого неподвижный орел казался мрачным, мёртвым, скорее музейным чучелом, чем живой птицей.

Нас усадили на войлочном ковре у сундуков, украшенных полосками блестящей белой жести. Как только все уселись, Асанбек выразил желание посмотреть бинокль – «волшебную турбу», через которую, как ему говорили, можно видеть за версту дрофу, лисицу, зайца и даже каратургая2525
  Каратургай – черный жаворонок (каз.).


[Закрыть] в небе.

Асанбек долго манипулировал «турбой», приспособляя ее с далека то к одному, то к другому глазу, будто целился из револьвера. Пришлось продемонстрировать бинокль за юртой и после долгих упражнений владетельный хозяин навел бинокль на вершину лога, в котором бродили аульные коровы.

– Сиир, сиир! – завопил он, засмеявшись, будто увидел своих коров, которых считал давно пропавшими.

Во время упражнений сбежалось почти все население аула – и все просили показать «турбу», и каждый протягивал к ней руку.

После демонстрации бинокля сын Асанбека пригласил меня к себе познакомиться с его молодой супругой, которая хотела посмотреть не только на бинокль, но и на аппарат, «снимающий людей на карточки».

– Уже женаты? – удивился я, посмотрев па него.

– Думаете, я хотел? – поднял брови юноша. – Нисколько! Отец заставил! Такой закон… Вот и юрта, подаренная мне отцом, заходите.

В глубине юрты мне бросился в глаза балдахин из оранжевого шелка, расшитый парчой и блестками. Поверху тянулся карниз ястребиных перьев. Под балдахином на возвышении из цветных ковров сидела бледнолицая и совсем юная красавица, похожая из-за узкого разреза глаз на китаянку – «дунганская княжна», как мне шепнул за юртой Баймуханов. С головы княжны спускался, прикрывая плечи, халат-накидка из сиреневого бархата. На руках блестело серебро многочисленных браслетов.

Правее балдахина возвышалась никелированная кровать с горой подушек, а левее стояли в ряд сундуки, покрытые узорчатыми одеялами. На одном из них лежала стопка книг, и на верхней книжке я прочел – «Анна Каренина».

Княжна заинтересовалась больше фотокамерой, чем биноклем, и попросила снять ее с супругом. Когда я фотографировал молодую пару, супруг беспокоился, выйдет ли на снимке его перстень с большой печаткой, на которой можно было разобрать буквы витиеватой восточной надписи.

Вернувшись в юрту Асанбека, я увидел аксакалов и джигитов свиты, сидящих вокруг низенького азиатского стола с объемистыми расписанными фарфоровыми чашками, а перед входом – большой казан с бараньим варевом, распространявшим аппетитный дух.

Асанбек засучил рукава рубахи и пробормотал хвалу Аллаху, поглаживая лицо и реденькую бороденку. Затем он стал вытаскивать руками куски баранины и подавать присутствовавшим: сначала начальнику, потом мне и Баймуханову, а потом – и остальным (в порядке старшинства и знатности). Это был Лукуллов пир, если не по числу, то по объему блюд и по той жадности, с которой гости накинулись на мясо.

Но вот раздалось бульканье у стенки юрты – это лихой джигит перемешивал кумыс в огромном, повыше метра, турсуке, выдергивая и вталкивая длинную деревянную болтушку. Он наливал, а старшая супруга Асанбека подавала гостям литровые кисе, которые опорожнялись без задержки. И только я один оказался позорным исключением, так как второе кисе вытянул с полным равнодушием, а третье – с передышками и отвращением. Когда я оставил кисе недопитое наполовину, Баймуханов шепнул мне на ухо, что такое не годится – хозяин сочтет за оскорбление. Пересилив отвращение, я дотянул до дна и пожалел…

Меня вдруг потянуло вон из юрты. Пошатываясь, я добрел до вершины лога, в котором бродили аульные коровы, а затем опустился в чашу чия.

– Какой ты баба есть!.. – услышал я над ухом знакомый голос и, повернув голову, увидел вдалеке юрты, которые уже отбрасывали тени, а над собой – Баймуханова.

– Давай вставай! Начальник приказал – пора домой, по палаткам!

7 августа

Вечером вернулся Баймуханов, отвозивший сыну Асанбека фотокарточку. Он привез барашка и дурные вести.

Джигиты Асанбека сообщили, что на Кайракты неблагополучно: рабочие бросили работу и ждут начальника. Мука, которую мы везли из Павлодара, кончилась, а новую, вопреки обещаниям Миловидова, еще не привезли с Успенки. Джигиты передали, что если бы и привезли, то все равно рабочие не работали бы, так как и в новый шурф, и в старую английскую разведочную шахту по-наползало так много змей, что даже сам Парфенов не решается сунуться под землю.

– Коп! Джуван! Улькун Узун2626
  Улькун Узун – Много! Толстый! Большой! Длинный!


[Закрыть]!.. – плевался Баймуханов и, раскинув руки на весь размах, добавил:

– Такой! Три аршин! Джигит все видел!

Хотя это «видел», несомненно, сгущало краски, все же пришлось задуматься. Решили сократить съемку в северо-западном углу и торопиться на разведку, до которой напрямки оставалось 30 верст, а с заездом на восточный конец гранитной полосы – и все 40, если не 50.

Пора уже выбираться с кочевок Асанбека, так как в логах появились тучи оводов, слепней и мошек, от которых звенит, дрожит весь воздух. Мы спасаемся в дыму костра, а кони забираются на сопки и, сбившись в кучу, трутся, мотают головами, кусаются, лягают себя по животу, а потом, разлетевшись, носятся по склонам и опять сбегаются друг к другу. Тяжело смотреть на когда-то здоровенного, а теперь – сильно сдавшего широкогрудого Игреня, к тряской рыси которого я привык после вероломства Вороного.

11 августа

Голодные, тянемся мы второй день на разведку. Вчера вышла вся мука, крупа, баранина. Добрую половину мяса растащили асанбековские псы, когда мы занимались съемкой. Джуматай и Баймуханов развесили на оглоблях провялить куски баранины и, надо полагать, заснули под телегой. Но как пробрались псы к веревке и как их прозевал Буян – уму непостижимо!

Тянемся по целине, скорость наша – 3—4 версты в час. Джуматай на возу, а мы втроем плетемся сзади.

Я слышу, как надрывающе противно скрипят колеса, как тяжело вздыхает, фыркает Игрень. Бедняга почти один везет по целине тридцатипудовый груз, налегая кровоточащей грудью на хомут. Видимо, он понимает, что на него вся надежда, еще бы, коренник! Пристяжки больше путаются, дергаются да хватают по пути ковыль.

Воз утяжелился камнями, заполнившими ящик. Мы наложили их еще и в короб. Джуматай в который раз предлагает начальнику выкинуть все камни, уверяя, что на Кайракты наберет таких же, если не лучше.

– Баймуханов!.. – кричит усталый, голодный, разгневанный начальник. – Объясни, наконец, этой рыжей шляпе, что нам нужны не просто камни, а именно – с тех сопок, по которым ходим!

Я забыл сказать, что перед отъездом из Павлодара Джуматай купил себе рыжий шапокляк – нечто среднее между старинным гречневиком среднерусской полосы и западноевропейской модной шляпой. Джуматай никогда не снимает его с головы и даже спит в нем.

12 августа

Только на заходе солнца добрались до Кайракты и с облегчением узнали, что сегодня утром привезли муку с Успенки. На разведке – ликование.

Парфенов сообщил, что руда появилась на четвертом метре, а на пятом стала подтекать грунтовая вода. Он подтвердил, что из-за змей забойщики действительно отказываются спускаться в шурф.

– На первых метрах не примечали, – рассказывал десятник, – на третьем, слышим, зашипели, на четвертом, глядим, кидаются из щелей, а на пятом пошло такое, что прямо, как кипяток в котле!.. Сами увидите! И откуда лезут! Не иначе, как снутри. И динамит не действует!.. Проклятые!

13 августа

Утром отправились знакомиться с результатами разведки. Около шурфа, над которым возвышался старый вороток, нас уже поджидали десятник и забойщики.

Начальник приказал отцепить бадью и спустить кирку. Парфенов развернул барабан и когда подтянул веревку, у рукоятки кирки показалась пестрая гадюка, которая скользнула в темноту. Раздался плеск…

Вода поднялась уже на целый метр. Дальнейшая проходка представлялась затруднительной даже помимо змей. Оставалось только осмотреть стенки выработки, да зарисовать, где руда.

Начальник нахлобучил на уши фуражку и, подняв воротник куртки, показал Парфенову на тяжелую бадью.

– Плюньте, товарищ инженер! Не лазьте! Я и без рисованья покажу, как идет руда. А то неровен час…

– Бадью! Фонарик!.. – приказал начальник.

Я подал электрический фонарик и мы, столпившись у шурфа, глядели, как он шагнул в бадью и как, сжавши рукоятку молотка, стал опускаться в сырую темную квадратную дыру.

Вот белый верх фуражки уже над третьим метром…

– Стоп! Держи!.. – услышали мы глуховатый голос и вслед – брань и стук по дереву, по камню.

Я нагнулся над отверстием и увидел яркий сноп фонарика, скользивший по деревянной редкой крепи, мелькание омерзительных жгутов между пластин, молниеносные взмахи молотка, стремительные повороты головы сражавшегося… Кто ожидал от начальника такой прыткости и смелости!

– Ай, шшай-тан! – изумлялись старые забойщики, прищелкивая языками и перескакивая с одной стороны шурфа на другую.

– Ну и вертлявый!.. Язви его!.. Гляди, гляди, как щёлкает! – восхищался старый горный волк Парфенов.

Однако на четвертом метре, еще не закрепленном деревом, начальник запросил пардона, крикнув: «Подавай!» Когда его извлекли на свет божий, мы увидели бледное лицо, оживлённое блестящими глазами, а потом – молоток и куртку в кровавых брызгах.

– Ну что?! Как?! Не укусили? – набросились мы на храбреца.

– Да ничего! Как видите… Не съели… И, кажется, не укусили.

Он опустился на копок и попросил папиросу. Я удивился, потому что помню, начальник говорил, что бросил курить при поступлении на службу в Геолком, т. е. три года тому назад.

В глазах казахов, столпившихся около инженера, я видел такое любопытство и такую пугливую почтительность, будто перед ними сидел не он, а Магомет, пришедший из Медины.

Начальник зарисовал шурф по образцам пород в отвалах и по указанию десятника, а потом приказал закрыть дыру и проходить канавы, пока мы будем обследовать южную пустынную часть района.

14 августа

Готовимся к отъезду. Южные маршруты представляются нелегкими. Район, транспорт, продовольствие и даже карты – всё худое.

– Рази это транспорт!.. – восклицает Парфенов, постукивая молотком по кузову телеги с коробом, распростертой на земле, по рассохшимся колесам, лежащим около. Он недоволен – начальник поручил ему отремонтировать телеги. – Это же не транспорт!.. – Тра-та-та, тра-та-та – выстукивает молоток по шинам, отставшим от ободьев… – Настоящий губтрамот2727
  Губтрамот – сокращенное в разговорной речи 1919—1923 гг. «Губернский транспортно-мобилизационный отдел» – учреждение, выполнявшее перевозки путем мобилизации телег и лошадей частных лиц.


[Закрыть].

Начальник поднимает голову от клеенчатой тетради и минуту глядит, задумавшись, на колеса, телегу, на Парфенова. Потом переводит взор на Джуматая, на Баймуханова, которые, бранясь, топчутся около коней, первый с жестянкой дегтя, а второй с палкой, обмотанной тряпицей. Баймуханов макает тряпку в деготь и мажет по гноящимся припухшим ссадинам на груди Игреня и на хребтах Чалого и Вороного.

– Говорил, хорошо смотри хомутам седелкам! А ты какой смотрел! – кипятится Баймуханов, переходя с казахского языка на русский, что делает всякий раз, когда пробирает Джуматая поблизости начальника. – Пачиму не давал кашомка?

Надо сказать, что мы хватились смягчать хомуты, седла и седелки, подкладкой из кошмы, когда добрались до Успенки, когда уже появились ссадины. Виноват в этом был не только Джуматай, но и я, и сам начальник, купивший хомуты, седелки раньше, а лошадей – потом.

Не лучше обстоят дела с фуражом и продовольствием. Овса осталось всего два мешка, а надо – минимум четыре, потому что за Сарысу трава худая. Муки осталось треть мешка, а до 10 сентября – до конца работ – надо по меньшей мере полмешка. Крупа, консервы кончились ещё до Асанбека. Барашка, которого Баймуханов выменял вчера с большим трудом, начальник поделил с забойщиками, и меньшей части, пришедшейся на нашу долю, хватит только на неделю. На барашков в будущем нет надежд, так как впереди безлюдье – глухой пустынный мелкосопочник. Начальник подбадривает нас слабыми надеждами на уток, на дудаков.

– Какой ты ничего не понимаешь есть! – сердится Баймуханов. – Никакой дудак за Сарысу не ходит!

– Ну, подстрелим архара или горного козла, и тогда мяса на целый месяц!

– Подстреляй лучше змея, фаланга! – смеется Баймуханов.

Ко всему прочему я обнаружил отсутствие в продовольственном ящике сахара и урюка, хранившихся в беленьких мешочках. Куда они девались! Когда стал искать в других ящиках, подошел смущенный Джуматай и, оглянувшись на начальника, сказал тихонько: «Не искай, Ваныч!.. Джащик запирал…»

– Кто запирал, какой ящик? – удивился я.

– Начальник… Свой джащик… Сегодня палаткам ставил. Сам видел.

Можно было поверить Джуматаю, потому что за начальником уже давно замечалась слабость к сладкому, которого оставалось не больше, чем на десять дней. И потом сегодня утром я увидел на никогда не запиравшемся вьючном ящике начальника новенький замочек. Может быть, инженер задался целью растянуть сладкое до конца маршрутов? Посмотрим!..

Единственное, что нас подбадривает по части продовольствия, так это – старый добрый мешок воблы, которого при экономном пользовании хватит до конца работ.

Я пишу при свете оплывающей свечи, напротив гармонично всхрапывает начальник, уронив клеенчатую тетрадь на вьючный ящик с навешенным замочком, в палатку заглядывает Буян в надежде на подачку, а за палаткой разговоры, прерываемые плевками и лязганьем металла. Это Баймуханов надраивает шашку, рассказывая Парфенову и забойщикам что-то очень интересное, вероятно, свои похождения в отряде ЧОН, потому что время от времени, кто-нибудь из слушателей вскрикивает: «Тамаша!» «Удивительно!»

Луна висит над речкой, свет пробивает верх палатки. И мне придется перекрыть ее одеялами, шинелью, кошмами, чтобы проявить пластинки, заснятые по дороге на Кайракты. Легко сказать – проявить пластинки, когда эта возня в примитивных палаточных условиях продлится до самого рассвета, а там уже – подъём. «Вставайте, инженер-географ! Подымайтесь!» Сборы, запряжка, сутолока, перебранка Джуматая с Баймухановым, окрики начальника и дорога по маршруту на «Плохую Сарысу».

НА ПУСТЫННОМ СКЛОНЕ

15 августа

Утром двинулись вниз по речке, но от могилы Байтала, где соленая Караганда впадает в Кайракты и начинается Джаман Сарысу, повернули на верблюжью тропу, которая прихотливыми зигзагами повела нас в юго-восточный сектор.

Открылась пустая выжженная желтовато-серая равнина, тянувшаяся до горизонта – до узенькой полоски синих гор. По сторонам чуть обозначались низенькие грядки унылых голых сопок.

Из-за дефектов транспорта, скверной карты и плохих опорных точек двинулись, не разделяясь, пешью. Баймуханов с Джуматаем при подводах, а мы с начальником – по сторонам обоза, не выпуская его из вида.

Несмотря на то, что въехали в район действий Баранкула, Баймуханов удивительно беспечен. Он при одном «вессоне». Винтовку, шашку сунул под веревку, опоясывающую воз, и рассуждает так: «Баранкул теперь на Чу, сидит комиссиям2828
  Комиссия – съезд уполномоченных по разбору претензий пострадавших от баранты.


[Закрыть], шампан пьет, биш-бармак кушает. Зачем пойдет на Джаман-Шоуль? Какой ему тут дело есть!»

Солнце поливает убогую потрескавшуюся землю горячим светом. Мы без рубах. Начальник скинул даже шаровары и шагает по равнине с томиком Ахматовой. Он то вскидывает книжку, отстраняя ее далеко от глаз, то опускает, шевеля губами и размахивая молотком в такт размашистого шага.

– Ваныч! – подзывает меня Джуматай и, когда я подхожу к подводе, спрашивает, понизив голос: – Скажи, паджалуста, начальник молится?

Джуматай заметил, как хозяин квартиры в Павлодаре молился по молитвеннику, отставляя его далеко от глаз.

– Молится.

– Зачем?

– Чтобы Аллах послал нам хороший кень-казган.

Тропа подкручивает к восточным грядам. Мы поднимаемся на низкий перевал и левее далеких гор видим столбы дыма, подпирающие небо. Раз, два, три, четыре… не перечесть! На рубеже района большой пожар.

Трава сухая и жёлтая. Кажется, стоит бросить спичку – и равнина вспыхнет, будто стог сена. Баймуханов следит за мной, единственным курильщиком в отряде, заплевываю ли я окурок и не роняю ли его.

Начальник оглядывает горизонт мечтательными глазами. Потом, стряхнув стихи Ахматовой, бросает мне профессиональный призыв: «Товарищ географ! Обнажение!»

Я ищу на плоском взгорье обнажение – выходы коренных пород, но нахожу щебенку зеленовато-серых сланцев. Из чего складывать копок, да и стоит ли, раз заметна только вершина Конус-Бая, а прочие ориентиры стушевались или попадают в створу Конус-Бая.

Начальник визирует на Тагалы, на Сарысу, разглядывая пустую карту, на которой по западному краю ползёт наискосок единственная надпись, очерченная одной горизонталью: Шоуль-Адыр – Голодные сопки.

– Как думаешь, сколько мы проехали? – спрашивает начальник конвоира.

– Может, десять, может, двадцать верст!.. – отвечает сердито Баймуханов. – Все равно воды нет и камень нет. Говорил тебе, зачем идешь такой паршивой Джаман-Шоуль?

Я засекаю начало Джаман-Шоуля, но косые засечки отбрасывают его от Сарысу на пятнадцать, на тридцать километров.

Столбы дыма становятся чернее, выше, гуще. Фронт огня движется, по-видимому, наперерез нашему пути.

Мы долго крутимся на перевале в поисках коренных пород, ощупываем биноклями безводный Джаман-Шоуль, охваченный на юго-востоке большим пожаром, потом подаемся к югу. И после четырехчасового перехода по краю кочковатой щетинистой равнины замечаем зимовки, приткнувшиеся к низенькому мелкосопочнику, повыше – куполообразную могилу, а пониже – зеленую лужайку. Вода?..

Когда подтянулись, увидели три полуразваленные казахские зимовки, запущенный колодец, остатки недавнего костра, сооруженного из выдернутых из зимовок палок, и свежеобглоданные бараньи кости.

Баймуханов, с «вессоном» наготове, обегал могилу, зимовки, заглянул внутрь каждой и стал шарить по земле, утоптанной копытами.

– Смотри! Смотри! – крикнул он. – Железный! Кованый!

Земля около колодца была покрыта следами кованых коней, но… чьих? Милиционеров или бандитов? Ответ нашли в кустах чия. Я вытащил оттуда старую войлочную шляпу с разрезом, отороченную вдоль и поперек черным кантом, какую носят забалхашские киргизы да басмачи из шайки Баранкула. Из шляпы выскользнула обойма пустых винтовочных патронов.

Мы поднялись с начальником на сопку, осмотрели все окрестности до горизонта, но, кроме передвинувшихся к северу дымовых столбов, ничего подозрительного не обнаружили. Глухая знойная пустыня, на которой уже лежали тени, была по-прежнему безжизненной.

Начальник приказал не разводить костра. Мы пожевали сушеной воблы, баурсаков, запили плохой водой, которой не хватило напоить коней, и улеглись около возов, не раздеваясь. Баймуханов взялся караулить до рассвета. Когда я пришел на смену, он крепко спал в чие2929
  Чий – высокий, кустистый злак.


[Закрыть], навалившись на винтовку.

17 августа

Вчерашний день принёс нам испытания, каких не приходилось переживать с начала экспедиции.

Уже на рассвете запахло гарью. Солнце поднялось в полупрозрачной серой мгле, которая к 9 часам заволокла окрестности, закрыв единственный ориентир на севере – вершину Конус-Бая.

Судя по вчерашней косой засечке, мы ночевали на западной окраине Джаман-Шоуля, где-то посредине между его началом у Сарысу и концом на юге. Решили обследовать сначала край Голодных сопок, а потом прихватить южную окраину Джаман-Шоуля, насколько позволит мгла, вода и фронт пожара. Нельзя было сказать, куда он двигался, потому что ветра не было.

Начальник долго записывал в дневник соображения о геологическом строении Джаман-Шоуля, потому мы выехали поздно. Пекло вовсю.

Несмотря на сильный жар, Баймуханов не скидывал рубахи. Он ехал впереди вооруженный, в полной форме, весь превращенный в слух и зрение. Я заменял его при подводе, а начальник вёл в стороне маршрут.

Плелись по компасу, пересекая гребешки мелких выходов песчаников и сланцев, лавируя по кочковатым извилистым логам, в которых было душно от кара-джу-сана – степной полыни, появившейся от Джаман-Шоуля. Томила такая жажда, что к полудню высосали всю мутную противную сладковатую воду, захваченную в чайник на крайний случай. Голодные, непоенные кони вихлялись в стороны за редким ковылем, подолгу передыхали, понурив головы. Начальник уже не вытаскивал из сумки стихи Ахматовой. Он то удалялся от возов, насколько позволяла мгла, а то брал с собой Баймуханова и тогда уходил далеко, подавая сигналы криками, а мы с Джуматаем надсаживались, отвечая тем же.

К трём часам кони выбились из сил и в ответ на энергичные настегивания вздрагивали мокрыми опавшими боками, не прибавляя шагу. В другое время Игрень шарахнулся бы от змеи, а теперь даже не вздрогнул, когда под самой его мордой переползла дорогу пёстрая гадюка.

Остановились посовещаться, что предпринимать, стали прикидывать и тут, на втором экземпляре карты, в южном конце Шоуль-Адыра заметили кружочек с неразборчивой надписью. Вероятно, я пропустил его при копировке. Начальник уцепился за кружочек, как за непременный признак ключа или колодца и приказал не отступать – идти на юг.

К пяти часам мгла поредела. Обрисовался горизонт на юге, но сколько ни разглядывали в бинокль окрестности, никаких признаков воды не обнаружили. Баймуханов вызвался отправиться один на поиски колодца и поскакал на Вороном, лязгая шашкой и винтовкой. Перед отъездом условились, что если наткнётся на бандитов, то стреляет раз за разом, без интервалов; оставшиеся будут поступать аналогичным образом.

И вот потянулись минуты томительного ожидания. Горячий язык шевелит липкую слюну. Когда облизываешь губы, он кажется холодным. Вода мерещится в колодцах, родниках, речушках, стаканах, ведрах… Зачем ведро! Хватит и стакана!

Мы топчемся по перевалу, вскидывая бинокли, – не покажется ли фигурка верхового, прислушиваемся, не прозвучит ли далёкий выстрел. Но кроме желтовато-серых сопок, откидывающих тени, да синих гор на горизонте – ничего не видно. Ни живой души! Даже не заметно птицы в воздухе. И тишина кругом. Разве только прошуршит щебёнкой ящерица да звякнет кольцо уздечки.

Джуматай, переминаясь, в который раз прикладывается к горячему пустому чайнику, поглядывает на меня, на начальника. Видимо, хочет заявить, что у него «совсем курсак пропал», но не решается, молчит. И так все ясно… «А ну, как вернется Баймуханов и объявит: – Нет воды, – думал я, разглядывая карту. – Что тогда? Плестись на юг, где синеют горы? Или возвращаться на Сарысу? Дотянем ли? А может, бросить телеги с грузом и всем искать воду на Шоуль-Адыре? Или тащиться к вчерашнему колодцу?»

Мне стало ясно, что в южные маршруты при такой скверной карте надо было отправляться с проводником, знающим, где вода, и притом – на верблюдах, а не на конях.

– А вдруг наткнулся на Баранкула!.. – тревожится начальник.

Проходит ещё напряженный час… И вдруг – с запада доносится протяжный гортанный крик… другой, третий. Из мелкосопочника выныривает всадник на вороном коне. Чёрная рубаха, сиреневая шапка… Баймуханов!

Конвоир несется во весь дух, будто за ним погоня.

– Вода!.. – орёт он, размахивая над головой нагайкой. Баймуханов нашел колодец, но не на юге, а к юго-западу от нас.

Солнце заходило за волнистый горизонт Голодных сопок. Приободрившиеся кони подтянули возы к большому логу, где в солонцеватом пухлом суглинке торчали кусты реденького чия, зеленоватые клочки травы и чернело отверстие колодца.

Я кинулся к воде и с маху зачерпнул полную фуражку зеленовато-мутной жижи.

– Не пей! Сначала чистим! – крикнул Баймуханов, но я глотал и ничего не соображал… И только на пятом или шестом глотке почувствовал противный запах тухлого яйца.

– За вёдра, за лопаты! – скомандовал начальник, выдернув у меня фуражку.

Джуматай и Баймуханов принялись за чистку. Первое ведро принесло внутренности какого-то животного, второе – дохлых полевых мышей, третье – обрывки кошм, четвёртое… Каждое ведро приносило какую-либо дрянь, от которой морщились даже привычные Джуматай и Баймуханов. Я равнодушно глядел на эту дрянь и думал, когда мне разрешат напиться вволю.

После чистки долго ждали, пока наберется свежая вода. И всё же пришлось опять вычерпывать, потому что кони отворачивались и от этой воды.

Мы долго пили, потом сварили двухдневный рацион вяленой баранины и, когда наелись, снова пили.

Утомлённые и опившиеся так, что булькало в желудках, улеглись, плюнув на караулы, спали крепко и проснулись от ярких солнечных лучей, бивших прямо в голову.

Зеленая лужайка в амфитеатре серых сопок, безоблачное небо, плеск воды, которую черпал Джуматай. И вот уже забыты переживания последних дней, усталость, сковывающая ноги, а тут ещё призыв из-под телеги с коробом: «А ну, товарищ инженер-географ, давайте определим, где стоим и что за камни на вершине»!

Схватив бинокль, полевую сумку, молоток, я зашагал к скалистому обрыву на вершине сопки. Баймуханов потянулся следом.

За обрывом оказалась сопка ещё повыше. Поднявшись, увидели на юге массу серых высоких гор, изображенную на карте фантастическими горизонталями с блиноподобными фигурами, обозначившими отдельные массивы.